Зимний вечер

– И много, чай, старушка, исходила?

– И, милые, где-где я не была! Чего не видала!!. – говорила обыкновенно Гавриловна и тут же принималась рассказывать.

III

Гавриловна, целый день скитавшаяся по обедням и купцам, поздно вечером воротилась в дом Галкиных и, разувшись, лежала на полатях. В кухне было тихо; работница дремала в углу у стола, подпирая щеку рукою; кучер сидел тут же и чесал волосы, которые в настоящую минуту закрывали всю его физиономию. Из рукомойника капала в ушат вода, и за печкой перекликались сверчки.

– Ну что ж, ты все так и странствуешь? – хладнокровно спрашивал кучер, поднося гребень к свету и раздвигая пальцами волосы, застилавшие глаза.

– Все и странствую.

– Доброе дело!.. А то бывают тоже странники: иному в остроге надо быть, ежели по закону, а он странствует.

– Ну что мелешь? Ну что твой язык глупый мелет? – в негодовании воскликнула кухарка. – Про кого ты такие слова говоришь?..

– Нешто я вру?

– И есть врешь! Про божьего человека какие разговоры разговариваешь…

– За это, милые, – вмешалась с полатей Гавриловна, – за это, милые мои, крепко взыщется!

– За что?

– А не осуждай! Спекаешься – да уж поздно!

Кучер продолжал чесать волосы, шумя гребешком. Гавриловна ворочалась на полатях и от времени до времени произносила:

– Как так можно обзывать? Это невозможно! За это как достается-то? и-и-и!..

В это время в кухню вошла нянька и позвала Гавриловну.

– Пойди, барыня чайку даст.

– Ох, пила я…

– Ну все равно, соскучилась очень. Поди!

Гавриловна, кряхтя, начала слезать с полатей и потом вместе с нянькой отправилась в горницу.

Кучер, кончив свой туалет, долго думал, за что приняться, и наконец решился пойти в горницу послушать, как будет Гавриловна рассказывать. Осторожно ступая своими огромными сапогами и боком пролезая в дверь, подкрался он к детской и схоронился за притолокой, выставляя в детскую только голову. Тут же около дверей толпились кухарка, горничная и еще неизвестно какая-то баба. Гавриловна сидела на полу, у печки, протянув свои худые ноги, обутые в башмаки, плетенные из покромок солдатского сукна; кругом ее лепились ребята, на кровати сидела хозяйка, и все вместе внимательно слушали рассказы старухи.

– …Ну, – говорила она, – иду я, милые мои, из Звенигорода к Миколе можайскому. В сумочке у меня тридцать пять рублей денег, – зиму зимовала я в Москве, у купчихи, у Скандириной, и платила она мне за труды; денег этих я ни чуточки даже не тратила, думаю: «К Соловецким монастырям пойду». Ну, иду. Товарок со мной не было, иду одна. Только на дороге, вижу, идет старушка. «Здравствуй». – «Здравствуй». – «Куда?» Туда-то! «И я. Пойдем вместе!» Пошли. Шли-шли, – а старушка и говорит тихим таким голосом: «Прочие, говорит, вокруг себя деньги – паспорты обшивают». – «Какие у меня деньги, говорю… Христовым именем, говорю, не разживешься». – «Да так, так». Идем, приходим мы в деревню, – вечером уж было; зашли в избу: старая баба в печи парится. Очень меня охота взяла попариться, – кости болят, и ноги и руки. «Раба, говорю, божия, сём мы странницы малость попаримся?» – «Да вы не беглые?» – «Нет, говорим, мы прохожие!» – «Ну, парьтесь». Разделась моя товарка, и вижу я – вся-то она в рубище. Рубашка рваная, в узлах… Жаль мне ее стало, говорю: «На рубашку!» Свою ей рубашку дала. Попарились мы, вылезли, – ноги, руки у меня заныли, легла я спать на полати. И в тую ж минутую заснула. Только слышу, кто-то будто около меня шевелится. Перепугалась я, думаю, кто такое. Господи Иисусе Христе! «Кто здесь? Враг сатана, откачнись от меня». Нет, никого нет. Сплю я опять. Товарка на лавке тоже, слышу, спит… Только впросонках кто-то опять меня толкает: «Вставай, говорит, разиня, сумку твою товарка унесла!» Схватилась я: ах-ах-ах, ах-ах-ах! Что такое? Господи! Ничего не придумаю. Плачу-причитаю: где паспорт? где тридцать пять рублей денег? Вот тебе: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают!» Ах ты, подлая!.. Матушка царица небесная, защити. Оделась, побежала… Куда бежать? Думаю, пойду опять старой дорогой… Пошла к Звенигороду. Как деревня, в каждую избу иду спрашивать. «Не видали ли вы тут, странница проходила?» – «Какая?» – «Рябая, сумочка у нее кожаная, моя сумочка-то». И все расскажу: «Шла я, идет богомолка; пошли вместе; она говорит: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают»… И все по порядку. «Ах ты, дура-дура», говорят… «Не видали ли?» – «Нет, не видали…» В другую избу зайду, расскажу опять… И все меня же лают!

«Плачу я, иду дальше. Пришла в Звенигород, к знакомому чиновнику в дом. А у них пир: приказные судейские подгуляли. «Что тебе, баба?» – «Так и так… Иду богу молиться. Встретила старушку, пошли вместе. «Прочие, говорит, вокруг себя деньги, билеты обшивают». Я думала, она добрая, а она меня обобрала. Батюшки, защитите!..» – «Стой, старушка, не робей… Мы тебе сейчас бумагу напишем». Начали они писать мне. Написали. «Снеси ты эту записку на ту сторону, в лавку к купцу Гвоздеву; он тебе скажет, что нужно». Прихожу к купцу, прочитал он и говорит: «Двенадцать бутылок пива приказано с тобой прислать… Донесешь ли?» Залилась я опять; ишь, какую шутку сшутили! Нечего делать, понесла я пиво; принесла, говорю: «Батюшки, не надругайтесь надо мной. Так я обижена. Пособите!..» Сжалились они, начали писать бумагу, но никак не могли написать ничего, потому очень уж пьяны были… Человек пять брались писать, все не выходит… Пера не могут держать; наконец один подходит и говорит: «Пусти, я!» Тот чиновник пустил. А этот, другой-то, начал выводить пером. «Ах, говорит, жаль старушку!..» Вижу я, что и этот ничего не может, только думаю: авось как-нибудь. А он мурчал, мурчал, да, видно, позабыл спьяну-то, о чем я прошу, – да как вскочит да гаркнет: «Тебе чего тут? Какого тебе дьявола тут возможно написать?.. Ты кого беспокоишь?..» Кричит, милые мои, словно рассудку решился. Я бегом от него бежать… Он за мной… «В гроб заколочу бродягу!»

«Выскочила да опять в поле, села на распутье, выла-выла, думаю: куда бежать? Пойду опять к Миколе можайскому… Иду-иду да заплачу; ударюсь обземь, вою! Подхожу к Можайскому, – река… Время было – весна самая; лед хрупкий, желтый; думаю, как перебраться на ту сторону? Ну провалюсь? Перекрестилась, поползла ползком и все причитаю: «Угодники печерские, угодники переяславские, угодники соловецкие, воронежские, ты, Микола можайский, пособите старушке! Не потопите ее, грешную, без покаяния, без причастия!» Переползла… Думаю, подсобили угодники божии… Прихожу в Можайск к купчихе знакомой. Плачу-причитаю… «Что ты?» – «Так и так… Иду дорогою, вижу, старушка… «Прочие, говорит, вокруг себя деньги, паспорты обшивают…» Я думала, она добрая, а она меня обобрала!» и все по порядку рассказала.

«Не видали ли, говорю, богомолки такой-то вот?.. Рябая она…» – «Рябая?» – «Рябая… Сумочка кожаная… Моя сумочка-то». – «Видела рябую… Она у меня теперь гостит». – «Матушка, милая! – покажите вы мне ее!..» Замолилась я тут, себя не помня. «Она, говорит купчиха, теперь у всенощной». Я ко всенощной. Вошла в церковь, купила свечку, зашла спереди; сама ставить начала, чтобы мне спереди-то ее рассмотреть, вижу – будто она. Хорошо-то не разгляжу, в зимнем приделе в то время служили, церковь темная… Сём, думаю, рядышком с ней стану, помолюсь. Стала; она в землю, и я в землю… Смотрю, смотрю – она! «А, думаю, бессовестная!», а сама все молюсь… Отошла заутреня, выходим мы на паперть, я ее за рукав. «Батюшки, защитите! бьют меня, странницу невинную!..» А я ей: «Подай сюда сумку, бесстыжая! Вот зачем: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают», а?» Собрался народ, я за сумку тяну. Начали мы суд судить. Купец какой-то подошел, говорит мне: «Коли твоя сумка, скажи, что в ней?» Я начала: «Платок клетчатый, паспорт Федосьи Гавриловой, Чернского уезда, Тульской губернии…» – «Гляди!» Посмотрели в сумку – так точно. Тогда купец говорит воровке: «Моли бога, что я сегодня именинник, а то я б тебя, шкуру, в каземате сгноил бы…» И ушел. Воровка плачет; сумку мне отдала. Начала я считать деньги, вижу три медных гривны… Бросила ей – не мои. Я сосчитала деньги – все! Тут зачала она у меня прощения просить: «Прости да прости». – «Ну, говорю, бог с тобой…» Пошли мы с ней вместе к купчихе. Воровка все плачет, прямо ей в ноги – прости, вишь, ее. Никогда такого греха не было, а тут враг совратил. «Целую ночь, говорит, показывался; глазища зеленые и все шепчет: «Возьми сумку!»

«Ну, тут ее все простили. Купчиха говорит: «Я сейчас увидала, что ты недобрая женщина, – зачем ты сумочку, как пришла, под лавку сунула?..» Так вот как «прочие деньги, билеты обшивают»!.. Пожила я тут деньков, может, с пяток, опять в дорогу…»

– Погоди, – перебила чиновница, – я пойду, мужа разбужу, пусть он послушает… он это любит!

– Разбуди!

Чиновница пошла. Проходя темную девичью, она услыхала, что кто-то в углу пискнул; ей показалось, что это Аксинья, горничная, и она сочла нужным сделать ей замечание.

– Аксинья! – сказала чиновница с укором: – что ты, маленькая, что ли, вое хи-хи-хи?

– Да что же он трогается! – отвечала Аксинья из темного угла, и вслед за тем в дверь, идущую в сени, с шумом вылетел невидимый в темноте кучер.

– Маленькие! разыгрались!

– Нашли место, – добавляла Гавриловна.

Чиновница принимала всевозможные меры для того, чтобы поднять мужа на ноги; но все усилия были напрасны. Муж говорил как-то несвязно и то по одному слову, так что изумленная и разобиженная жена, наконец, озлобленно спросила:

– Боишься ли ты бога-то?

– Не боюсь! – отчетливо проговорил впросонках чиновник.

Жена была так удивлена таким ответом, что несколько времени молча стояла над телом мужа, думая, что тот; опомнится и ужаснется своих слов. Но тот был безмолвен и недвижим. Чиновница только могла произнести:

– Ска-ажите на милость!.. а? Какие словечки выучился говорить?.. Прекрасно!..

Пораженная ответом мужа, медленно пошла она к дверям и продолжала:

– Вот, дождались!.. Так-то ли явственно выговаривает, не постыдится, как язык-то поворачивается? тьфу!

– Ну что? – спросила Гавриловна, когда чиновница явилась в детской.

– Как камень!.. Я ему то-се, а он мне такое словечко сказал…

Чиновница развела руками.

– Мужчина! уж это обыкновенно! – произнесла нянька. – Мой тоже покойник: иной раз такое прочтет… молчишь!

– Встал, что ль? – спросила Гавриловна.

– Как же! На том свете проснется разве… Рассказывай!..

Все снова начали готовиться слушать. В это время сенная дверь хлопнула опять.

– Аксинья! ты? – спросила чиновница.

Никто не отвечал.

– И эта туда же улетела!