Зимний вечер

Зимний вечер
Глеб Иванович Успенский

Растеряевские типы и сцены #4
«…В рассказе «Зимний вечер» изображается эпизод из жизни мелкого чиновничества в дореформенную пору – в тексте упоминается: «в те поры войну воевали», то есть, очевидно, говорится о Восточной войне 1853–1856 годов. Рассказ основан на воспоминаниях писателя о своих детских годах в Туле. …»

Глеб Иванович Успенский

Зимний вечер

(Из чиновничьего быта)

I

Осень тянулась долго; целые дни и ночи лил дождь, щелкал капель, и слякоть на улицах делалась все ужаснее, грозя потопить весь город. Бабы думали, что зимы совсем не будет, полагали, что где-нибудь «морба-холера» началась или что-нибудь подобное, только вообще «не к добру», и пугались. Но зима таки пришла и заковала все сразу: еще вечером была настоящая грязная, дождливая осень, а утром царствовала зима: снегу, правда, не было, но мороз сковал все взрытые посреди улиц колеи грязи, и по поверхности замерзших лужиц мальчики смело катались на коньках.

А скоро повалил снег, и настала настоящая зима.

Смеркается зимой рано. Часу в пятом вечера на западе горели какие-то красные, студеные пятна; полусонные вороны тучей поднимались с крыши присутственных мест, почему-то так любимых ими, каркая проносились над городом и на пути рассыпались по обнаженным сучьям дерев, торчавших в садах, среди глубокого снега. В эту пору движение в Барановой улице затихает; тьма быстро сходит на землю, и кое-где зажигаются огоньки. В домах в это время закрывают ставни: во тьме слышен скрип по снегу валенков, хлопанье ставней и стук кулака в железный болт. Улица начинает заметно пустеть, все живое словно замерзает и коченеет. Только и копошится толпа мальчишек, из-под горы втаскивая длинную ледянку; задыхаясь и делая широкие шаги, взбегает вся толпа на вершину покатой улицы и через минуту мчится снова, разместившись один за другим. Они подталкивают ледянку ногами и в это время все разом говорят и размахивают руками; между тем ледянка начинает забирать в сторону, врезывается в сугроб, и скоро вся компания лежит на снегу, заливаясь звонким смехом. Катанья в хорошую погоду продолжаются долго; но сегодня что-то «сиверко», и поэтому гуляки скоро разбредаются по домам.

В доме чиновника Галкина, помещавшемся на конце улицы, давно отпили чай, о чем свидетельствовали опрокинутые чашки, залитая скатерть, мокрые куски хлеба, валявшиеся по столу там и сям. В комнате было темно, свечку заслонял большой самовар, допевавший в эту пору свою так недавно еще бурливую песнь; пение его было уже сонное, вялое; он поминутно запевал на разные тоны, но на первых же порах замолкал и через несколько времени затягивал снова, на другой лад, чтобы замолчать опять.

Около стола, в тени самовара, сидела жена чиновника, дожидаясь, пока встанет муж, мерно храпевший за ширмами; пенье самовара приковывало все мысли задумавшейся чиновницы, и думы эти так же печально бежали в ее голове, как жалобно пел самовар.

«Вот зима, – думала чиновница, – холод… ребятишкам надо шубенки… чулки теплые… а где взять?.. Все больше да больше… не напасешься… одни башмаки одолеют… Не успеют надеть, подавай новые… каторга! Не дать – жалко, не подкидыши какие-нибудь… свои… мать тоже… как ни на есть – а любишь, не кинешь, не убежишь… Тут вот еще нового жди… Кто-то будет: мальчик либо девочка? Бог знает!»

«Мальчика бы, – думает опять чиновница, – с мальчиком хлопот и возни меньше, с девочкой возись! Когда-то еще вырастет и где женихов найдешь? Женихи-то, по нонешнему времени, редки… Нет чтобы пристроиться, все больше – ветер ходит, ни постоянства, ни степенности! Ловить их надо; а как его поймаешь? Блоху и то трудно поймать, а жениха невпример… без приданого трудно! Нет, мальчик лучше! Того только знай, когда сечь, а уж он дорогу найдет, выскребется из беды…»

– Что это он в самом деле спит-то? – говорит чиновница вслух. – Иван Егорыч!.. Чай давно отпили, простыл совсем самовар!

Иван Егорыч всхрапывает отрывисто, словно чего испугавшись во сне, и не отвечает.

«Заспался, – решает чиновница и думает: – А девочке хорошо как муж попадется… Да коли хороший человек будет… За чиновника выйдет – бить будет, пьян когда напьется – нет хуже! За купца – тоже бить будет… Убежать от мужа? Куды от него убежишь?.. Поймают, вдвое дадут… А там ребяты пойдут, жалованье небольшое, в обрез, доходов нету. Нониче господа сами «хлопочут», бывало откупались, теперь всё сами… Ребят наплодит, чем жить?»

Самовар вдруг начал хрипеть, словно умирал и испускал последнее дыхание. Чиновница сразу встала со стула и принялась будить мужа.

– Что это, в самом деле: всякий раз ждешь-ждешь, самовар кипит-кипит… Иван Егорыч!

– Не хочу! – необыкновенно скоро и очень невнятно проговорил муж.

– Встанешь, что ль? Слава богу, с третьего часу завалился до коих пор… все напились давно…

Муж ровно дышал, обернувшись к стене.

– Ну как знаешь! Не пеняй!

Чиновница подозревала, что муж слышит.

– Как хочешь! Не встаешь и не вставай! Скажу самовар убирать…

Муж не отвечал.

– И сиди без чаю! До двенадцатого часу, что ль, держать? И так никакого порядку нет… У других все разом отопьют, тихо, смирно… а у нас как постоялый двор!

Чиновница начинала входить в раздражительный тон.

– Один придет, другой уйдет, пять самоваров, что ли, ставить? Ты хоть бы для примеру… хозяин ты называешься или нет! Хозяин! Протянулся, как колода; нечего сказать – пример!.. Кто бы со стороны посмотрел, похвалил бы. До седьмого часу, легко сказать! Будишь, будишь…

– Отстань! – гаркнул муж.

Чиновница сразу замолкла, ибо при конце своего монолога начинала думать, что муж не слышит, и говорила единственно ради того, чтобы высказать накипевшие на душе обиды.

– Зуда! – добавил муж, когда чиновница снова сидела у самовара… – ду-ду-ду-ду-ду-ду! Минуточки покою не дадут!

«Какого еще покою? – подумала чиновница, – заплыли глазища от дрыхни, все беспокойно!..»

– И бери свой самовар, очень нужно! – тише и скромнее заключил муж, укладываясь покойнее и закрывая глаза.

Чиновница молчала и думала:

«Возьми-ко самовар-то, сам после будешь зудеть: хозяину глотка чаю не дали; пою, кормлю, – а сам все с голоду»…

И самовар остался на столе. Чиновница была обижена и поэтому впала в какое-то тупое, бездумное состояние, которое у ней иногда ни с того, ни с другого разрешалось слезами. Она встала и вошла в детскую.

Это была небольшая комната, битком набитая детскими кроватками, люльками и наполненная каким-то нездоровым воздухом, потому что здесь на веревочке, протянутой около печи, сушились детские одеяльца, пеленки и проч. Стены были ободраны, в особенности около детских постелей; из-под болтавшихся лоскутьев обоев виднелись какие-то мелко исписанные бумаги, линеванные бланки, газетные объявления и проч. В углу висел длинный и темный образ, а сбоку, на стене около гвоздя, к которому цеплялся шнурок от лампадки, темнело большое пятно, нахватанное масляными пальцами. Дети шумели, тащили кошку; другие, с более мирными наклонностями, устраивали из стульев театр и представляли Петрушку, которого они еще в прошлом году видели в балагане у Спаса на Хлебной площади во время масленицы. В углу тихо поскрипывала люлька, и над ней засыпала кормилица.

– Где это наша Федосья? – спросила чиновница. – Пришла она?

– Пришла… В кухне греется, – сказала нянька.

– Что это, хоть бы ее позвать, что ли, уж? скука такая…

– Сём я сейчас позову?

– Позови! Я ей чайку налью… Рассказала бы что-нибудь, рань такую ложиться, не заснешь…

Нянька встала, положила на кровать почерневший шерстяной чулок, со спицами и клубком, и направилась в кухню.

II

Федосья Гавриловна, или попросту Гавриловна, была богомолка; целые десятки лет ходила она по святым местам, и в ее берестовой коробочке (из-под икры) можно было найти разные драгоценности, взятые на самом месте святыни и крепко хранимые, как воспоминание об них: тут были богородицыны слезки, вата от Иверской, песок из киевских пещер, пузырек почаевской воды, с выдавленной на стекле ножкой, и проч. Во время долгого хождения своего по Руси завела она в разных городах, у купцов и чиновников в достатке, знакомых и заходила к ним зиму зимовать. Но наставала весна, веяло теплом – и Гавриловна путешествовала снова, награжденная каким-нибудь рублем и строгим наказом помянуть в Ахтырке «раба божия Кузьму со чады»… Приход Гавриловны на зимовку всегда был радостен: мало ли расскажет она чудес, которые совершились там и сям на Руси и про которые мы, навеки прикованные к городу, ничего не слыхали? А Гавриловна все это представит как по писаному. Казалось, что она вовсе не старела; одежонка ее не менялась, не худилась и не особенно маслилась; ни о каких недугах не знала она и хворала только после долгого оседлого житья. К концу такого житья она обыкновенно успевала пересказать все виденное в течение года и от нечего делать начинала впадать в сплетни. Уличала кухарку в нехорошем деле, кучера в краже овса и проч. По всему дому затевался шум, шла интрига и брань, и все оканчивалось тем, что у самой Гавриловны враги находили какую-нибудь хозяйскую вещицу: ложку чайную, платок носовой или что-нибудь подобное. Неприятности утраивались, и Гавриловна, обиженная и негодующая, торопливо надевала на себя котомки и узелки, прощала всем грехи и обиды (причем кучера и кухарки начинали плакать) и уходила на богомолье.

– Зачем ты странствовать-то пошла? – спрашивали ее.

– А затем и пошла, что с людьми никакого ладу нету! Я, милые мои, с малого измальства в господском доме жила, потому, ежели по правде посудить, и сама-то я господской крови, не мужичьей…

– Как так?

– Случай такой… При французе еще… Шел на нашу деревню француз в те поры… Барыню в город отвезли, а девки-то с барином остались… и мать моя тут… Слышим-послышим, скоро надоть французу подступать… мать это мне рассказывала. «Начали, говорит, мы робеть… Так робеем, так робеем – невозможно сказать!» Вот однова барин и говорит: «Идите, говорит, девки, ко мне в покои, всех я вас отбороню». Они обыкновенно в те поры что понимали? Дуры как есть были… и пошли! А барин у нас, ух, какой был – бог с ним! Ну, родилась я тут… Барыня была у нас добрая, взяла она меня в комнаты на обучение… Бездетные они были… Стала я подрастать, все примечаю, все примечаю… Вижу, людишки крадут, воруют… тащат… Я сейчас тихим манером барину али бы барыне: «так и так»… А господа нешто хвалят за это? – драть!.. Отдерут его, вора, как лучше; приутихнет он, а потом опять тем же порядком: и хлеб волокут, и мясо волокут… А я опять – и опять драть его на конюшне… За это-то меня и не возлюбили; всякую пакость мне делают; я терплю, думаю, господь за правду терпел, сём и я… Все терплю! Только однова повар… была у него собака… Вышла я раз на крыльцо кольцо поднять, – барыня в окно уронила, а повар собаке: «кусь-кусь!». Собака как прянет да цап меня за нос… Так уродом я и осталась… Залилась я, милые мои, слезами, плачу, причитаю: как без носу жить? как на народ глядеть? Так-то ли горько рыдала! думаю: «Господи! хошь у тебя правду найду настоящую!» Взяла оделась, обулась в худенький кафтанишко, простилась с селом, с полями, с лесами: «Прощайте, леса, прощайте, поля, прощай, мать сыра-земля, прощайте, птицы – звери лесные!» Вышла я за село, заплакала, поклонилась барскому дому да церкви Спас преображения – и пошла…