Волей-неволей (Отрывки из записок Тяпушкина)

– Так отчего же?

– А заснула-то я, перекреститься забыла, вот отчего и приключилось.

– От этого, – сказал Василий, – и происходит «притка».

– Так ведь надо лечиться.

– Да уж я мазала… керосином, лавочник посоветовал, и крахмалом, говорит, засыпай…

– И легче?

– Куда уж легче, всю разнимает, мочушки нетути…

Словом, начиная от выхода из вагона на платформу до этой самой «притки», все деревенские впечатления были вполне реальны, понятны и объяснимы. Вопрос «почему» – ни разу до сих пор не оставался без самого ясного, обстоятельного и резонного ответа. Почему ездит мальчишка, а не отец? Почему мальчик плетется ночью в лес? Почему Василий пил, почему Авдотья не пошла за Василья, почему пошла за Василья голая сирота, почему Васильева дочь расшибла голову, почему у старухи приключилась притка и т. д. Все эти вопросы, все эти «почему» имели, как видите, самые обстоятельные ответы, не путали меня нисколько и невольно действительно освежили после путаницы петербургских впечатлений. Правда, иной раз как-то тяжеловато становилось от этой ясности, а иной раз именно вследствие этой ясности в голове возникали вопросы о том, да почему ж это нужно, чтобы ездил мальчишка, чтобы мальчишка воровал, чтобы девочка разбивала голову и чтобы все это было уж так неизбежно, ясно и неопровержимо? Но ясность и неопровержимость этих явлений вновь успокоивали меня, и всякие сомнения прекращались во мне, так сказать, измором.

3

Но прошел еще день, и жизнь деревенская, давая по-прежнему все такие же реальные и объяснимые факты, неожиданно стала осложнять их той самой путаницей и «необъяснимостью», которая меня напугала в городе, от которой я уехал в деревню, чтобы отдохнуть и сообразиться.

По улице идет толпа мужиков, машет руками, кричит, орет; в оранье и криках видно и раздражение и хмель; а рассмотревши поближе – видишь на некоторых лицах и на некоторых машущих руках следы драки, синяков и ссадин.

– Что такое, господа?

– Да что, ваш-бродие, нет никакого житья от этих от курлянов. Принуждены сокращать своими способами. Сегодня вот, погляди-кось, какая была поволочка около волости! Эво руки-то!..

– Да за что же, за что такое?..

– Да препятствуют! Оченно много воли взяли… Отнимают от нашего брата, от природного жителя, всякие способа, первым народом стали, анафемы… Эво как рыло дерут!.. Хоть возьми вон Карлушку, арендателя, – чем был? как заяц паленый приехал к нам, один только пес тупорылый и был у него, а теперь – вот он кто!.. Уж пятерых девок испортил, в воспитательный то и дело возят; а он только зубы скалит… Так нельзя! Нам самим земля требуется, мы тоже ожидаем ее – как же так можно, чтобы против своих да иностранных подлецов предпочесть? Это, братец ты мой, надобно прекратить…

– Ничего, – присовокупляет другой деятель из толпы, молодой парень. – Попервоначалу и им ноне хорошо дадено. Для начатия. А с течением времени можно и более сделать им обучения… Попервоначалу и так хорошо!.. Двое еле-еле в санки влезли… Поди, как бы уж окончания дорогою-то не принял кто-нибудь…

– Да в самом деле! Каково вам покажется, ежели я вам все подробно расскажу. Теперича, как отошли мы от господ, то, надобно говорить по совести, земельки нам мало досталось. Прежние, например, лядины, луга, которые завсегда были наши, крестьянские, десятин по пятьсот, по шестьсот и более того, отошли от нас к господам, а господа заложили их в банк, да цену-то набили – эво, выше головы! одного проценту не выплатить, не токмо что доходу или что… А трудно; земля заложена, пустует, а мы приступиться не можем. Но думаем, что авось как-нибудь! Там слух пройдет – по-хорошему обещают сделать – так дело и тянется, а толку все никакого нет… А курляны-то понемногу да понемногу и стали вылезать из своих местов… То один проплетется куда-то в лес на своей клячонке; телега из досок, точно песок возит, а в телеге сундучишко да кадушка, проплетется, и не видать… Идет время – глядишь, и другой едет, и третий, и все проедут, и не видать их… И уж семьями, человек по пяти, по десяти стали выползать, и всё бедные, ничего имущества, почитай, нет; плетутся куда-то… в пустые места. И так идет и год, и два, и три. Мы дожидаемся, терпим, друг дружку у кабака пропиваем, а они тем временем позанимали места, контракты понаписали… И стало даже так, что пошел ты в какое пустое, по прежним-то временам, место, хвать – забор. Кто тут? Курляны… Заборы да заборы, да с ружьями они все, анафемы; собаки у них тупорылые, злые. Едешь – видишь мост, думаешь, как у нас: для всякого, «поезжай кому угодно!» Нет: «мой!» говорит. Не пускает. Да и мосты-то понастроили под курляндские телеги – на нашей и не проехать по такому мосту-то… Иной из наших по-простецки занес ногу через курляндский забор, чтобы, значит, поближе пройти, а хозяин-то свистнет, так псище-то с одного маху за ногу цапнет. Бывает так, что из ружья прицелит да дробью плюнет… Глядим – и тут места заняли, и там, и там… По всем пустым нашим же местам, которых мы дожидались, расселилось их видимо-невидимо… То они все мимо нас ехали и неведомо куда пропадали, а то стали уж и из своих мест выпирать – глядишь, масло везет и дешево продает, а нашим бабам ходу нет; вези в Питер или в губернию, а тут, на месте, которые у наших брали, стали у курлянов брать. Стали они даже так осмеливаться, что перепьются на свадьбе, да во всю мочь на двадцати телегах по нашей деревне – того и гляди ребят передавят. То есть даже и уважения уж не оказывают. Везде нам от них убыток, а они, между прочим, только храпят да нос дерут… А контракты-то понаписали на пятьдесят да на шестьдесят лет. Наш брат, природный житель, вором в лесу-то ходит, дровец промышляет; а они в своих-то арендованных местах живут, как господа, рубят лес, который потребуется, вполне свободно и покойно… а наш брат ворует, а места-то ведь наши исконные, ведь они нам самим надобны… А это что ж такое? Мы – бедняки, а какие-то неведомо откуда объявились народы, посмотрите, как жить зачали! Мне вон нету доверия в лавке, а ему есть.

– Что ж это будет?

– Так вы бы раньше их арендовали земли-то, которые теперь курляндцы арендуют.

– Да ведь кто ж его знал? Арендовать? Чего ее арендовать, когда она испокон века наша была. Ведь тоже надеялись…

– Чего вы надеялись?

– Да, само собой, послаблениев каких ни на есть… Как можно с этаким лоскутом управить таким делом, как крестьянство?

На это мой приятель весьма пространно и обстоятельно объяснил рассказчику, что начальство десятки раз рассылало по волостям предписание о том, чтобы не верить несбыточным слухам, чтобы никаких ни послаблениев, ни иных каких разносолов не ждали, а старались сами заботиться о себе, по мере своих средств и возможностей. Приятель сказал, что старшины должны были объявлять мужикам об этих распоряжениях, и если бы только крестьяне слушались их, то давно бы сумели прикупить или арендовать на дальние сроки такие участки земли, которые им необходимы и которыми теперь вот «владеют» курляндцы.

– Ну да, скажут нам! Старшина-то иной еще нарочно начнет путать… Скажи он как следует, мы бы, может быть, и столковались бы обществом на чем-нибудь. Да он не даст нам. Он лучше один завладеет куском-то… Вон у нас у старшины все остатние места арендованы, сено косит он да в Питер возит; так какой ему расчет правду говорить? Ведь тогда мы у него отымем да сами будем владеть. Как же, скажет он! дожидайся! Он еще нарочно намутит: «не спешите, мол, ребята… Скоро будет то-то и то-то, и без денег, мол, завладаем…» Дожидайся!

– Ну, а если у вас в волости так плутуют, неужели вам нельзя было узнать правду хоть у учителя? Ведь он книжки читает, он может справиться, рассказать.

– Ну уж учителя! Что они знают! Мы видим, чему они учат. Про козу да про овцу… Одни сказки! Нет, тут уж видно надо самим взяться, своим распоряжением вступиться.

…Вечером того же дня пришлось мне встретиться и с учителем.

Я рассказал ему утренний разговор с крестьянином. Учитель прибавил:

– Это все так. Помилуйте, есть целые деревни (да какое «есть» – повсюду почти, за исключением разве немногих близких к волости лиц) – где решительно не имеют понятия о том например, что в губернском городе уже открыт крестьянский банк и что он уже действует… Знают об этом ловкачи, кулачье, и захватывают тихомолком, а масса только запутывается в своих мыслях.

– Так отчего же не говорить с ней? Неужели у вас, как у учителя, вследствие обязательного вашего знакомства с родителями учеников, не может найтись предлога поговорить, сказать то, что вы знаете?

– Да предлоги-то всегда есть. Напротив, они сами ходят ко мне, эти родители, расспрашивают… Но признаюсь вам – боишься!

– Чего же?

– Боишься разговаривать. Сейчас выдумают кляузу. Вот тот же старшина, которому не расчет уступить в мирское владение подходящий ему участочек, придерется и накляузничает…

– Да к чему же он может придраться?

– Да ко всему. Вот не угодно ли посмотреть такую бумажку.

Он порылся в боковом кармане и подал мне бумагу, на которой буквально было напечатано следующее:

«Так как до сведения училищного совета дошло, что учителя некоторых училищ собирались, с участием посторонних лиц, по воскресным дням для бесед, не разрешенных законным порядком, то училищный совет постановил дать знать циркулярно г-дам учителям и учительницам, что подобные (?) – собрания, без надлежащего разрешения, строго воспрещаются и виновные в оных лица должны подлежать законной ответственности, независимо от чего виновные будут увольняемы от должности!».

– Ну, вот. Спрашивается теперь, – сказал учитель, пряча бумагу опять в боковой карман, – какие такие есть в деревне собрания, разрешенные законом? И на какие собрания надобно просить разрешение? Все это неизвестно. И вот в этой-то бумаге, в которой не указано даже, что именно законно и что незаконно, а просто сказано только: «подобные» собрания – вы видите однако, как настойчиво и твердо звучат слова об увольнении и законной ответственности… Все это, конечно, понятно, но от всего этого жутко… Ну и молчишь!

– А мужики путаются и мечтают?

– Прямо попадают в западню.

– А потом бьют курляндцев, своим распоряжением поступают?

– Как видите!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И не один такой разговор пришлось выслушать мне в деревне, причем я явно убедился, что несообразности деревенской жизни иной раз ничуть не меньше городской, а главное, вдумавшись в них, опять-таки без всякой фанаберии – видишь, что «нельзя», что одна бессмыслица так сцепилась с другой, что из круга их нет выхода, что эти бессмыслица и бессвязица неизбежные.

Пожил я таким образом в деревне, думаю: «поеду в Петербург, оглянусь, посоображу и очувствуюсь».

4

В Петербурге я нанимаю комнату в меблированных комнатах, прилегающих к вокзалу одной железной дороги. Уезжая на день, на два, я запирал только письменный стол и шкафики этого стола, а ключ от нумера оставлял номерному. Приезжаю я этот раз в мой нумер, смотрю – нумер отперт, и Кузьма, «коридорный», стоит около моего письменного стола и роется в столе, в бумагах.

– Что ты делаешь?

– Да свечей ищу, – говорит Кузьма, глядя на меня совершенно глупыми, круглыми и непроницаемо-деревянными глазами.

– Какие же свечи в письменном столе? И откуда ты ключ взял?