Игра в Джарт

– Как ты можешь помнить ее? – Астерий все же поднял взгляд на Алого, и взгляд этот был полон искреннего изумления, – Тебе было тогда сколько? Лет пять?

– Мне было семь, и Гроссмейстер всегда сажал меня в седло перед собой, чтобы я учился не бояться смерти – ни своей, ни чужой. И понимать ход битвы.

– Какая все-таки скотина, – хмыкнул тауран, но Алый пропустил это мимо ушей. Он пытался как следует припомнить тот день и ту битву – первую для него битву.

Аль-Насир выставил в авангарде лучников, и тяжелая конница союзных войск вынуждена была отступить. Ряды смешались, боевые кони топтали своих же пехотинцев. Тогда выступил Орден.

– Я помню, как первая линия – алые – была истреблена почти полностью, – наконец, заговорил рыцарь, – линия золотых, а с ними и наваррцы, из последних сил теснили левый фланг альмохадов. Я помню, как Гроссмейстер улыбнулся мне. Он сказал:

– Мужайся. Возможно, этот день – наш последний.

Слова его потонули в страшном грохоте и реве – это белые ударяли в щиты, и выкрикивали раз за разом «Гнев Бога! Гнев Бога!».

– Не приложивши рук, богов не призывай, – Астерий склонил голову, – я был в третьей линии, с белыми. Когда мои братья призвали меня, я обратился. И сделал то, что умею лучше всего…

– В одиночку попер на многотысячную армию врага? – Алого вдруг разобрал смех, – Я об этом немало слышал.

Тауран тоже рассмеялся, кивнул.

– А если честно – сколько народу ты можешь положить? Один? – с любопытством спросил Алый.

Астерий снова улыбнулся. На этот раз невесело.

– Сто двадцать восемь человек – совершенно точно. Был повод однажды посчитать. Но дело-то не в этом. Дело в страхе. Страх – мое войско, гастат. Только представь, что на тебя несется, размахивая топорами, закованная в броню тварь с бычьей головой – огромная, почти неуязвимая, неукротимая в своей ярости тварь. Я могу вырвать глотку боевому коню и смять доспех рыцаря, как бумажный лист. Я могу сбить человека с ног и затоптать насмерть. И – да, с топорами я управляюсь совсем недурно, даже в облике полубыка. Уж не говоря о том, что у меня есть еще и рога.

– И гроза, – тихо сказал Алый.

– Да. И гроза.

– Я помню грозу. Помню, как тьма пожирала небо – а ведь был июль, середина лета, и день выдался ясным. Но вдруг нахлынул грозный, тяжелый морок, и поле боя погрузилось в кромешную тьму. От ударов грома сотрясалась земля, будто за Орденом шла в атаку сотня черных быков. Тьму раздирали вспышки молний, но от этого становилось только страшнее. Странно, что я не помню тебя. Как я мог проглядеть тебя, Астерий? – почти обиженно спросил Алый.

– Благодари своих богов, – сказал тауран, – может, поэтому ты и не вырос заикой.

Алый расхохотался. Он и припомнить не мог, когда еще столько смеялся. Пока был жив Гроссмейстер? Человек холодный и жестокий, тот, как ни странно, обладал насмешливым нравом, и, хоть от шуток его многих брала оторопь, Алого они всегда смешили. Даже когда мишенью становился он сам.

Как вспышки молний, – подумал он вдруг, – эти шутки выжигали из сердца малейшую тень страха, последнюю каплю лжи, оставляя лишь правду.

Он взглянул на Астерия. Тот сидел, подобрав ноги на бедуинский манер, упираясь локтями в колени, и неотрывно смотрел на море. Ничем он не напоминал Гроссмейстера – ни видом, ни голосом, ни нравом. Но, кем бы ни был Астерий, зверем ли, человеком, он, как и Гроссмейстер, не боялся того, что страшило и приводило в замешательство многих других – правды.

Астерий медленно обернулся. Тяжелые полуопущенные веки придавали ему сонный вид.

– В тот день Орден сильно потрепали, и никто не прикрывал мне спину, – продолжил он, – Я же, ведомый лишь яростью, никогда не заботился о такой безделице, как собственная жизнь. Я прорвался через строй мусульман до самого их лагеря, и там схлестнулся с черной гвардией халифа. Им пришлось несладко. Кони шарахались от меня в необоримом страхе, сбрасывали и топтали своих седоков. Совсем обезумев от запаха крови, я крушил и рвал все живое. Я слышал уже победный клич кастильцев – они первыми устремились в кровавую брешь, проломленную мной…

– Да, я помню, – кивнул Алый, – За ними Гроссмейстер повел ту горстку наших, что уцелела после первой атаки. А следом ринулся со своими рыцарями юный король Арагона.

– И вот тогда какой-то недоумок пустил наугад стрелу, которая и поразила меня. Сквозь швы лат, – Астерий покачал головой, и рассмеялся, – Сквозь швы лат! Ифрикиец, которого я как раз стащил с коня, и собирался выпотрошить, как белку, ударил меня палашом с такой силой, что прорубил доспех на груди. Я успел убить его. Дальше плохо помню. Кажется, пошел дождь. Я хотел перевернуться на спину, чтобы не захлебнуться в грязи. Наверное, мне это удалось – я помню треск. Стрела переломилась, и прошла глубже. Я думал, что покинул тьму навсегда, но ворота ада так и стояли настежь, дожидаясь, когда же я вернусь. В тот день тьма снова настигла меня, и я умер.

В глазах Астерия плескалась тьма, и Алый, внезапно оробев, притих, не смея и слова вымолвить. Тауран же, будто в полузабытьи, заговорил снова:

– Потом я услышал голос. Слов я не узнавал, и решил, что это – язык мертвых из обители тьмы:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Голос вел меня, но я не знал – куда. Дальше, во тьму? Или обратно, к свету? Я пошел за ним, и оказался в лодке. Лодка мягко покачивалась на волнах, и я подумал, что голос ведет меня через лабиринты тьмы к самому сердцу ада, откуда мало кому удавалось вернуться. Я открыл глаза, и удивился, что в аду такое синее небо. Хухэ Мунхэ Тэнгэри.

– Что? – невольно переспросил Алый.

– Высокое синее небо, – повторил тауран. Взгляд его стал прежним – насмешливым, с проблескивавшей золотистой искрой. Тьма почти исчезла, – Мне было хорошо и спокойно, как никогда в жизни. Легко – будто плыл не в лодке, а над лодкой. Мне понравилось быть мертвым. Потом я увидел ее. Она была совсем близко, но почему-то казалось, что я смотрю на нее со дна колодца. Она склонилась ко мне, и спросила:

– Ты слышишь меня? Понимаешь?

На ней были длинные серебряные серьги. При каждом движении они покачивались и звенели. Это было очень красиво. Я захотел потрогать их, но не смог поднять руки.

– У тебя… чудесные серьги, – сказал я, – Ты – ведьма? Это ты заклинала мою смерть?

3

Она по-кошачьи склонила голову к плечу, и серьги ее снова негромко зазвенели.

– Вот любопытно, – сказала она, – что ты спросил об этом. Прежде я знала человека, который умел заклинать смерть, танцевать с ней, призывать души мертвых. Но он не успел передать мне свое искусство. Я могу отогнать смерть как муху, и только. Но смерть, как муха, упряма – всегда возвращается. Жаль. Да? – она состроила печальную гримаску, и стала еще больше похожа – не на кошку даже, а на маленького лукавого котенка.

– Но разве не ты пела ту песню? – спросил я, – Или мне приснилось? Терен-херен, халум-галум…

Как же она смеялась! Как плясали серьги под нежными мочками, как вспыхивали на серебре солнечные блики!

– Это всего лишь детская считалка. Про гусей, – наконец, проговорила она, – я научу тебя, если так уж понравилась. А теперь скажи-ка мне, олзохубуун, ты перекидываешься по собственной воле, или это тебе неподвластно?

Улыбка ее была все такой же веселой и лукавой, и голос звучал спокойно, будто она спросила, что я больше люблю – подогретое вино или холодный чай.

– Я делаю это, когда захочу. А еще – будучи во власти гнева, – ответил я, ожидая увидеть, как тень страха омрачит прекрасное лицо ее, – Ты что же, знаешь, кто я?

Кожа у нее была цвета меда, глаза черные, узкие, как лезвие квилона, а ресницы такие густые, что взгляд казался бархатным. Волосы – тоже черные – заплетены были в бесчисленные косицы, собранные узлом высоко на затылке. Одежда вроде той, что носят на самом дальнем востоке мальчишки: темно-синий бумажный халат с широкими рукавами и стоячим воротом. Никаких украшений – ни браслетов, ни ожерелий, только те серьги, да еще аллалевантина в богато изукрашенных ножнах. Мне приходилось и прежде видеть шелковичных людей. Маленькие, будто фарфоровые игрушки, они отличались редкой силой духа, а в схватке были быстрее и опасней змеи. Но ни разу еще я не видел, чтобы кто-то из них забирался так далеко на запад, и нигде в целом мире не встречал я таких необыкновенных, таких пленительных глаз.

– Вот как? Тогда постараюсь не сердить тебя, Гнев Бога, – сказала она, – Ведь так тебя называют? Но при рождении нарекли Астерием. Астерий – значит звездный. Да? Вот любопытно! Зачем бы давать ребенку звездное, сияющее имя, если собираешься заточить его в глухом подземелье?

– Ну… может, это была такая шутка? – сказал я. Она застала меня врасплох. Мало кто знал мое детское имя, а тех, кто знал об истинной моей сущности, но решился бы говорить со мной так легко и свободно, не набралось бы и дюжины.