Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Ученый занят рефлексией в вербальных формах на темы тех композиций, которые складываются в его внутреннем зрении, в его видении предмета обсуждения, потому что аналитический подход к морю экранных и литературных (как и принадлежащих другим искусствам) произведений начинается с умения определить и вычленить предмет обсуждения. Осмысление этого предмета, найденного автором, необходимо для осмысления искусства, культуры, общества, мироздания.

Впрочем, по остроумному замечанию И. В. Кондакова, не только ученый, но и критик, художник, рядовой индивид нетворческой профессии тоже могут создавать свои воображаемые медиаколлекции и развивать индивидуальную рефлексию на их темы, это не есть прерогатива исключительно профессионального исследователя. И только мнение научного сообщества и специфика самопозиционирования самого автора нематериальной медиаколлекции могут отнести продукты мыслительного процесса к научной или ненаучной духовной деятельности.

Надо сказать, подобного рода духовная деятельность может носить как приватный личностный характер, так и надличный, когда инициаторами-модераторами выступают государство, какие-либо общественные, религиозные, профессиональные структуры. Составление всевозможных сводов законов, правил, заповедей – тоже из разряда селекции и систематизации, только не произведений материальной культуры или искусства, а идеологических, нравственных и пр. установок. Личность, берущая себе право на такое моделирование разных нематериальных коллекций, находится в стадии активного самоопределения, самопостижения и выработки личной «идеологии жизни». Так, в некотором роде скандальными в 1930-е гг. были сюжеты Юрия Олеши о личном моделировании идеологических установок и оценок. В фильме Абрама Роома «Строгий юноша» по сценарию Олеши главный герой занят выработкой принципов комсомольца – хотя такие принципы уже выработаны, «централизованы» и общеприняты для членов ВЛКСМ. В пьесе «Список благодеяний» главная героиня – актриса Леля Гончарова хранит дома тетрадочку, в которой с одной стороны она пишет «благодеяния» советской власти, а с другой стороны – злодеяния той же власти. С этого и начинается развитие конфликтного состояния Лели, не способной просто быть лояльной советской актрисой.

На рубеже 1950-х и 1960-х у Виктора Драгунского в Денискиных рассказах появляются истории «Что я люблю…», «…И чего не люблю!», «Что любит Мишка». А еще позже, во второй половине 1980-х, – песня Высоцкого «Я не люблю…» Это тоже своего рода списки принимаемого и списки неприемлемого для личности, сама потребность в которых не менее показательна, нежели их «контент». Личность постепенно уходит в свободное плавание-самоопределение, ни у каких авторитетов не желая черпать мудрости жизни, но настаивая на своих воззрениях в форме устно проговариваемых или поющихся «списков», перечней. Простота и стройность формы при этом контрастирует со сложностью и серьезностью задачи – обозначения своих приоритетов, принципов, внутренних установок. Эти образы из области искусства для детей и искусства для взрослых – предшествие эпохи пересмотра всех ценностей и нормативов, которая наступит после заката советского периода.

Так же, как и перечень заповедей целомудрия кинематографиста, начертанных в манифесте Триера и Винтерберга «Догма 95», – обозначение рубежа в развитии традиционной эстетики кино, после которого невозможно без всяких рефлексий пользоваться дальше этой эстетикой, не пересматривая ее и не пытаясь то и дело выходить за ее пределы, опровергать, реформировать.

Личные авторские коллекции чего бы то ни было ценны как неотъемлемое условие рефлексии автора и его аудитории о том круге вопросов, который связан с селекцией и самим называнием или описанием каких-либо явлений. В данном коллективном труде это прежде всего явления из области экранных искусств и литературы, связанные с осмыслением как художественных, так и общественно-культурных процессов.

В главе Н. А. Хренова рассмотрение многосерийного фильма «Жизнь Клима Самгина» работает на разветвленную рефлексию автора об одноименном романе Максима Горького, магистральных социокультурных процессах, исторической драме России. Все это поле явлений внеэкранной реальности сообщается с сериалом, а тот служит своего рода импульсом для активизации потребностей размышлять об этом поле.

Образ Григория Распутина в кинофильмах, телесериалах, телепрограммах, обсуждениях в прессе, мемуарах, художественной литературе увиден как сквозной образ целого конгломерата художественно-публицистических форм, свидетельствующих об отношении экранных искусств и литературы – а в них всегда проявляется и отношение общества – к российской истории, к образу противоречивой исторической личности, к историзму и мифу в целом. Сериал «Жизнь Клима Самгина» увиден как звено внутри огромного конгломерата художественных и философских форм, так или иначе содержащих видение проблем российской истории. Рассмотрение таких конгломератов демонстрирует тяготение культурного процесса к стихийному и длительному имперсональному созиданию больших, непрерывно разрастающихся тематико-сюжетных полей. Внутри этих полей существуют звенья, узлы в виде конкретных завершенных форм, будь то фильм, сериал, телепрограмма, статья, роман и пр. А между отдельными звеньями – дискуссионная среда, или «магма», нечто формально-размытое, часто нематериализуемое и даже не полностью вербализуемое – связанное с комплексом дискуссионных вопросов, то уплотняющейся, то разрежающейся вязью ассоциаций.

Гипертекст медиасреды и роль сериалов

Если мы зададимся вопросом о том, кто же или что же все-таки выстраивает изначально эту сложную, уходящую в бесконечность конфигурацию (из которой потом вычленяются индивидуальные конфигурации), придется признать, что это – человеческое сознание, эманация духовности человечества, находящая воплощение в различных культурных формах, при активном взаимодействии индивидуального сознания и коллективного, имперсонального. Так было всегда. Но не всегда мы могли это ощущать с современной, почти физической явственностью.

Не было интернета, не было культа информационной открытости, наращивания ритмов культурного созидания, тиражирования стандартных форм, их пролонгации, их максимально возможной экспансии и перехода в так называемые трансмедийные продукты.

Когда нарастание тиражности и популяризации множества художественных форм и видов духовной деятельности вышло на новые рубежи – во второй половине ХХ века – на некоторое время ученым показалось, что мир превращается в гремучий хаос. Массовая культура именовалась мозаичной. В конце ХХ века были весьма актуальны такие определения как «клиповость», «клиповое сознание», жонглирование клише. Рассуждая о типичных проявлениях постмодернизма, отмечали разрушение привычных логических связей, деструкцию ценностных систем, иерархий. Во многих видах художественной деятельности виделось «игровое освоение хаоса», по остроумному определению Н. Б. Маньковской [26].

Эпоха глобализации и повсеместного распространения индивидуальных компьютеров привела к медийному буму, к многократно возросшей активности коммуникационных процессов. Они упростились, стали более многообразными, и сделались остро необходимыми в человеческой жизнедеятельности. Искусство развивается в унисон с магистральными процессами культуры и общества. И по-своему сопротивляется тем энтропийным процессам, тому хаосу и распылению духовной энергии, которые тоже имеют место. В отдельном произведении искусства все более ценится не только его оригинальность, но и его встроенность в многообразные взаимосвязи с другими произведениями, с различными культурными явлениями.

Сегодня можно сказать, что эпоха интернета породила принципы перманентного разрастания сети и внутреннего диалога компьютерной реальности и интернет-реальности с внесетевой и внеэлектронной реальностью. Мир по ту и эту сторону экранов складывается в единый, постоянно усложняющийся, полный динамики, гипертекст. К. Э. Разлогов уже писал об экранном гипертексте («гипертекст – это и кадр, и экранная культура во всей своей целостности» [27]) и наличием нескольких самостоятельных потоков текста на телевидении. Как пишет исследователь, интернет и экранная культура выступили в роли катализатора «выявления некоей особенности работы мышления и восприятия с окружающим миром, которая стала в известной мере систематизированной и, благодаря новым технологиям, получила право самостоятельного существования как в сфере чистой коммуникации, так и в сфере творческой и художественной переработки и внешней и внутренней реальности» [28].

Для иллюстрации к тому, как, собственно, могут складываться звенья гипертекста, обратимся к диаметрально противоположным по эстетике картинам – артхаусному кино Михаэля Ханеке и Пола Верховена, с одной стороны, и массовому кино Гая Ричи.

Как уже говорилось в начале введения, у Ханеке появляются героини, исполняемая Изабель Юппер в трех картинах «Пианистка», «Любовь» и «Хеппи-энд», а также у Пола Верховена Юппер играет главную героиню в фильме «Она». В сущности, все это разные грани и возрастные стадии одного и того же человека, одной и той же женщины. В «Пианистке» (2001) преподавательница Венской консерватории страдает от отсутствия садомазохистской любви, переживая разочарование в молодом человеке, ухаживающим за ней. Однако через этот сюжет режиссер опосредованно выражает тоску Эрики, творческой женщины среднего возраста по Невозможному и Экстраординарному, Запретному и вырывающемуся за пределы традиционного, прекрасного, респектабельного.

Кадр из фильма «Пианистка». Изабель Юппер в роли Эрики.

2001. Режиссер и сценарист Михаэль Ханеке. Оператор Кристиан Бергер. По роману Эльфриды Елинек.

В «Любви» (2012) Изабель Юппер создает образ дочери главных героев. Ева довольно легко переживает измену мужа и скандал в оркестре, где они оба играют, что продолжает тему невысокой оценки любви без неожиданностей, странностей и экстремальности. Катастрофой же видится героине смертельная болезнь матери, ее неуклонное угасание. Это страшно – и в то же время неприлично. Медленно приближающаяся смерть – это скандал, это нечто, вселяющее в героиню панику и ощущение неимоверной неловкости.

В «Она» (2016) героиня Изабель Юппер является владелицей фирмы, создающей компьютерные игры. Мишель требует от своих сотрудников создания нового уровня ощущений у игроков – чтобы кровь чувствовалась ими на губах. Параллельно с управлением бизнесом Мишель вступает в странные отношения с соседом, который врывается к ней и насилует ее. Сначала – неожиданно для героини, а потом – с ее внутреннего согласия, после некоторой негласной договоренности о повторении экстраординарного садомазохистского опыта.

В сущности, в «Она» Пола Верховена Мишель получает частицу того, о чем мечтала Эрика в «Пианистке» Ханеке. Однако Верховен показывает, что и садомазохистский эротизм слишком быстро встраивается в обыденное восприятие действительности. Его нивелирует быстрая адаптация героини к любым психофизическим потрясениям. Романтизировать изнасилование может лишь киноглаз, предлагая созерцание соответствующих сцен в замедленной съемке, словно героиня пытается умозрительно прожить полученный опыт как можно длительнее и подробнее. Но внешняя реальность, в которой живет Мишель, ее близкие и друзья, удручающе прозаична. Насилие, бывшее недосягаемой и глубоко выстраданной мечтой для Эрики, становится достигнутым «бонусом», развлечением, досугом для Мишель. Насилие освобождается от сопутствовавших ему поначалу страха и чувства жертвы. А последующее случайное убийство соседа, вносившего пикантное разнообразие в рутинное бытие, не рождает у героини чувства вины и сожаления. Не будет этих чувств и у Анны, героини «Хэппи-энда», владелицы и управляющей строительной корпорацией, косвенно повинной в значительных травмах одного из рабочих. Для Анны это досадная проблема, нуждающаяся в финансовом и правовом урегулировании, а отнюдь не экзистенциальный вопрос об ответственности европейского среднего класса за жизнь и благополучие низших слоев общества, иностранной наемной силы.

Мотивы насилия и любви в диапазоне от экстраординарного до обыденного, лишенного драматической глубины, развиваются во всех четырех картинах как непрерывные, ветвящиеся линии. Они складываются в своего рода гипертекст, в котором разные образы Изабель Юппер можно рассматривать как ссылки друг на друга. В целом это рождает надавторское экранное высказывание о несоответствии европейской финансово благополучной женщины своим собственным притязаниям. О постепенном вырождении человеческой оригинальности, об атрофии сострадания и невозможности ценить жизнь и человека как таковых – но лишь жизнь немногочисленных близких и личное благополучие, выражающееся в отсутствии нежелательных душевных переживаний. Это высказывание «пишется» как бы поверх отдельных творческих замыслов конкретных режиссеров и подхватывается в других картинах (например, в «Под песком» Франсуа Озона, в «Скрытом» Ханеке, в «Будущем» Миа Хансен-Леве и пр.), тем не менее, превращая образы женщины среднего возраста в высоко значимые звенья современного экранного гипертекста.

Перейдем к вполне заурядному и потому весьма показательному фильму Гая Ричи «Меч короля Артура» (2017). Внутри истории Артура появляется резко переосмысленный персонаж, имеющий прямое отношение к легендам Артуровского цикла. Это волшебница, именуемая Маг. Астрид Берже-Фрисби играет ее как очень худую, нервную, странную девушку. Нам показано, что она способна пересиливать черную магическую энергию злых духов, с которыми заключил союз король-узурпатор, и поэтому героиня весьма полезна Артуру и его друзьям. Но Маг совершенно не может защищать себя. Перед грубой силой приспешников короля она беспомощна. Это довольно нелогично. Если уж героиня управляет стихиями, то почему бы ей не прибегнуть к ним тогда, когда ей угрожает плен и расправа?

Никто не задается вопросом по поводу этой (одной из многих) несуразностей с точки зрения здравого смысла. Гипертекст популярного экранного произведения бывает так же далек от прозаической обыденной логики, как и высокое искусство. Конечно, волшебница не может за себя постоять потому, что иначе будет провисать действие этого не слишком удачно скроенного сюжета. Но еще и потому, что на языке современной культуры профессия Маг аналогична «компьютерному гению» и хакерству – управление чем-то очень сложным и для большинства загадочным. Управление без грубой силы, какими-то туманными для непосвященных дистанционными средствами. Многие детективно-криминальные сериалы наших дней, будь то бондиана или отечественные «Литейный», «След», обзаводятся актуальным персонажем – компьютерным магом. Показательно, что такого рода персонажи в большинстве случаев подчеркнуто субтильны, словно в них редуцированы все витальные процессы, не связанные напрямую с интеллектом, работающим в симбиозе с компьютером. То же относится к известным героиням-хакершам, в особенности к Лисбет в исполнении Руни Мары в американской экранизации «Девушки с татуировкой дракона». Также у этой героини есть нечто общее с Маг в манерах, хотя Лисбет как раз показывает эффективные возможности самозащиты.

Кадр из фильма «Девушка с татуировкой дракона». Руни Мара в роли хакерши Лисбет Саландер. 2011. Режиссер Дэвид Финчер. Сценарист Стивен Заиллян. По роману Стига Ларссона. Оператор Джефф Кроненвет. Композиторы Трент Резнор, Аттикус Росс

Компьютерный маг или хакер имеет право не выходить за пределы своего амплуа, своей типической роли. И восходит эта роль к архетипу Думающего, обладающего умственными способностями, экстраординарным знанием, силой энергии много выше среднего. Думающий может даже приближаться или претендовать на близость к сверхчеловеческой силе разума. К данному архетипу принадлежат Одиссей, Фауст, Гамлет, Просперо. А также – Кот в сапогах, Шерлок Холмс, Гарри Поттер, Доктор Хаус, Доктор Кто, Доктор Стрендж и многие прочие.

Но что же это за интеллектуал, если он умеет все то же самое, что и Воитель? Если жанр тяготеет к упрощению образа мира – а боевик именно такой жанр – предпочтительно разграничение «полномочий».

Настоящий, чистый от примесей, Хакер должен действовать только интеллектуально, и не важно, в чем именно состоят интеллектуальные действия. Для массовой же аудитории интеллектуальные действия – роскошная способность, но не универсальная отмычка (иначе отпадает необходимость в грубой физической силе, в модернизированном архетипе Воителя). Обязанность девушки-хакера или волшебницы, особенно в боевике, – нуждаться в чьей-то доброй грубой силе, даже акцентировать необходимость в ней. В этом состоит художественная субординация. Хакер или волшебник любого пола может быть главным героем в драме о современных интеллектуалах, мошенниках или волшебниках. Но не в боевике с тем или иным сеттингом.

Занимая свое почетное, но не главное место в «Мече короля Артура», Маг работает как ссылка на сюжеты о современных компьютерных гениях, не способных участвовать в перестрелках, нырять с обрывов и бегать быстрее машин. Такие персонажи-ссылки – способ разгерметизации «закрытой формы» и более активного наведения мостов с актуальными мотивами медиакультуры за пределами жанра фэнтези.

Кадр из фильма «Меч короля Артура». Астрид Берже-Фрисби в роли Мага. 2017. Режиссер Гай Ричи. Сценаристы Дэвид Добкин, Джоби Харольд, Лайонел Уигрэм. Оператор Джон Мэтисон. Композитор Дэниэл Пембертон.

Нетрудно заметить, что все понятия, появляющиеся или актуализированные в наши дни – интертекстуальность, контекстуальность, трансмедийность, серийность, фрактальность [29], references – так или иначе фиксируют уплотнение и расширение гипертекста. А сам гипертекст медиапространства (которым становится все пространство цивилизованного, оснащенного медиатехнологиями мира) есть новейшее проявление вечных свойств человеческого разума, многоуровневого человеческого сознания.

В наши дни гораздо более ощутимы взаимосвязь и взаимодействие разных процессов и явлений. Культурное пространство кажется плотным и разнообразным как никогда. Но, с другой стороны, все это слишком запутывает, рождает ощущение страшноватой бесконечности, неуправляемости, бесформенности, непредсказуемости. Это именно то необъятное, которое невозможно объять. Однако современный человек привык, что объять необходимо, что контролировать или доверять какой-то законченной системе все-таки следует.

Сериальные формы, как нам кажется, востребованы потому, что являют собой первоцепочку усложняющегося медиапространства. И это первоцепочка простейшая, даже традиционная, типичнейшая. Она действует успокоительно на реципиента, придает современной жизни элементы эстетической предсказуемости, стабильности. Сериал – вычлененная, сознательно смоделированная микросистема посреди гигантского числа взаимосвязей, посреди отсылов друг к другу разных звеньев гипертекста. Сериалы превращаются в культовый медиапродукт не случайно – они соразмерны человеку, они укладываются в голове индивида как некая структура. Не старомодно простая и монолитная, но и не сводящая с ума своей запутанностью.

Сериалам уделяется особое внимание в нынешнем коллективном исследовании.

***

Итак, во введении было представлено видение закономерной активизации больших экранных форм в современной медиакультуре, в контексте понятий трансмедийности, серийности, цикловости и индивидуального моделирования медиаколлекций.

В дальнейших главах рассматривается широкий круг вопросов, связанных с большими экранными формами как целостным феноменом, развивающимся на пересечении художественных, антропологических, глобальных культурных процессов. В поле зрения авторов этой книги оказываются вопросы происхождения больших экранных форм, родственных явлений в неэкранных искусствах, местоположения в широком культурном контексте, а также – история развития больших экранных форм в российской повседневности, художественный язык, социопсихологические функции, формосодержание отдельных авторских произведений.

Подходы, методы и настроения

В современной гуманитарной науке сосуществуют различные подходы к массмедиа и к большим экранным формам в том числе. Некоторые аспекты современных процессов исследуются с особым пристрастием. Помимо трансмедийности, о которой мы уже говорили, в центре многих западных исследований оказывается сама нарастающая интенсивность взаимодействия многих видов медиа, их сближение, взаимодействие [30]. Конвергенция – излюбленное словечко в названиях современных исследований [31]. В отечественной науке более распространено обсуждение гибридизации форм. Однако конвергенция и гибридизация не синонимы. Гибридизация подразумевает сохранение специфики отдельных видов медиа или форматов, вступивших во взаимодействие и образовавших единое произведение (фильм-спектакль, видеоспектакль, аудиокнига и пр.) Конвергенция же бесконечно вариабельна, может проявляться как взаимодействие и взаимообмен отдельными приемами и эстетическими принципами разных медиа, без образования структуры произведения, объединяющей на равных два и более медиа. Например, фильм «Королевство Полной Луны» включает в себя несколько перебивок основного нарратива, выполненных в форме stand up’а, характерного для телевидения. Однако нельзя говорить о том, что из-за этого кинофильм превращается в фильм-телепрограмму, фильм-репортаж.

Вероятно, гуманитарная наука чутко улавливает общекультурные тенденции, сама во многом их инициирует и развивается в едином русле с медиасредой, то несколько опережая темпы ее развития, то несколько запаздывая. (Кстати, еще до того, как началось осознание эпохи глобализации и ее массированное изучение – а в России это произошло в самом конце ХХ века и даже начале 2000-х – театроведение 1980-х уже вовсю рассуждало о мировом театре, театре без границ, и обращало внимание на то, что многих режиссеров с мировым именем невозможно считать принадлежащими какой-то одной национальной культуре.)

Так или иначе, заметным фактором в гуманитарной сфере 2010-х становится «методологическая конвергенция». В современных обозначениях методов нынешней науки много общего с характеристиками медиасреды, насыщенной трансмедийностью. То, что в российской науке принято называть междисциплинарностью, в зарубежной науке именуется интердисциплинарностью.

В частности, редактор недавно изданной в Торонто «Энциклопедии медиа и коммуникаций» Марсель Данеси пишет в предисловии о том, что для всестороннего анализа современных медиа весьма полезны комбинации идей и методов антропологии, семиотики, лингвистики, психологии, социологии, теории литературы, эстетики и пр. [32] Мы также считаем плодотворной междисциплинарность и в данном труде комбинируем искусствоведение, в том числе киноведение, музыковедение и литературоведение, антропологию медиа, культурологию и эстетику. Наступает пора именно разностороннего анализа масштабных явлений медиа.

Из безбрежного множества взаимодействующих явлений современной экранной культуры мы посчитали плодотворным выделить конгломерат больших экранных форм, акцентировав его социокультурную актуальность, широкую востребованность и укорененность в истории человеческого творчества. Нашей задачей было обозначить значимые аспекты взаимодействия, трансформаций, формосодержательной конвергенции внутри этого конгломерата.

Различные ракурсы взгляда на один предмет исследования позволяют увидеть его многопластовость, его принадлежность сфере художественного творчества – и, одновременно, человеческой духовной деятельности в целом, к эстетическим формообразующим процессам, обладающим внутренней логикой, – и миру повседневности, социально-общественных трансформаций.

В разделе «К предыстории больших экранных форм» анализируются глубинные истоки расширения времени бытования экранных произведений, акцентируется их общность с эстетическими законами других искусств. Для нас существенны традиции видения большой предыстории развития художественных форм и социокультурных процессов Нового времени, развиваемые в трудах М. М. Бахтина, Г. Д. Гачева, Х. А. Инниса, М. Маклюэна [33]. А также традиции археологии медиа, подразумевающие поиск предыстории тех форм медиа, которые при беглом изучении могут показаться исключительно новыми и современными [34].

Рассмотрение недавней истории бытования больших экранных форм в отечественной повседневности тяготеет к антропологии медиа [35]. Используется метод систематического длительного наблюдения, многолетнего сбора эмпирических данных, в том числе реакций на экранные произведения различных представителей советской и перестроечной аудитории больших экранных форм. В главе «Большие экранные формы в отечественной повседневности» продолжено описание трех эпох в жизни российской экранной культуры, начатое в предыдущем коллективном труде сектора [36] и продолженное в ряде статей тематического номера журнала «Этнографическое обозрение», посвященного антропологии медиа [37]. Также элементы антропологии медиа характерны для исследований О. В. Сергеевой [38].

Материалы по истории больших открытых форм телевидения эпохи перестройки представлены в статье В. В. Мукусева. Материалы по открытым формам видеоигр – в тексте М. В. Каманкиной.

В статье А. С. Вартанова рассматривается история изучения больших экранных форм в отечественной науке, в частности, в секторе Государственного института искусствознания, впервые в СССР в 1970-е годы приступившего к серьезному рассмотрению данного феномена.

Применительно к популярным большим экранным формам, и прежде всего сериалам, в современной российской науке до недавнего времени был более распространен культурологический подход, когда явление массмедиа, даже обладающее яркой художественностью, рассматривалось преимущественно в контексте понятий коммуникации, массовой культуры, аудитории, формата и пр. Фактически при этом оставалась в тени художественная специфика как отдельных произведений, так и целостных художественных явлений, процессов.

В зарубежной науке ученые также обращают внимание на сам факт повышенного интереса к популярным сериальным формам. Как пишет Лез Кук, до недавнего времени то, что было главным при исследовании киноэстетики – нарратив, визуальная стилистика – как правило, оставалось на периферии для тех, кто занимался телевидением. Больше писали об аудитории, социологических и культурологических проблемах. Но вот в 1990-х и 2000-х слова «стиль» и «эстетика» стали применять к телевизионной драме [39]. И действительно, в зарубежной науке терминология искусствоведения и эстетики постепенно нарастает в работах о популярных экранных произведениях, как и тенденция к подробному рассмотрению отдельных сериалов [40].