Ночной океан

При дрожащем оранжевом свете чуть впереди я увидел действо, вызвавшее во мне такой благоговейнейший и безжалостный страх, что я раскрыл рот от неподдельного удивления, подавившего и мой испуг, и мое отвращение. Доведенный до отчаяния, я решился смотреть на них, когда услышал поскрипывание суставов и тяжелое азотистое дыхание, заглушающее порой мертвую музыку и поступь мертвых. Слава богу, что они не говорили… Но боже мой! Мятущийся свет их факелов начал отбрасывать тени на основания громадных колонн, середины которых были вне пределов видимости человеческого глаза… по основаниям можно было судить о колоссальных размерах колонн, перед которыми Эйфелева башня выглядела незначительным сооружением. Основания были испещрены иероглифами, начертанными неправдоподобно искусной рукой в подземельях, где дневной свет может быть разве что далекой и красивой сказкой… у ибисов не должно быть человеческих рук вместо птичьих лап, они не могут держать факелы… у людей не должно быть крокодиловых голов…

Я хотел отворотиться, но тени, звуки и смрад здесь были везде, куда ни скройся. В детстве, когда мне снились дурные сны, я просыпался и убеждал себя, что все кончилось, что кошмар не перетек в явь… но здесь облегчения это не приносило, я закрывал глаза и выдавливал из себя бледные подобия молитв – что мне еще оставалось? Я спрашивал себя, выберусь ли когда-нибудь отсюда, и время от времени пытался сквозь неплотно сомкнутые веки разглядеть что-нибудь еще, кроме огромных колонн и жутких теней. Свет факелов, которых становилось все больше, усиливался; если бы только это место не было столь открытым, я не замедлил бы двинуться по своему ориентиру. Но мне пришлось снова закрыть глаза – из-за нового наплыва чудовищ, среди которых я заметил таких, что гордо вышагивали, вовсе не имея головы на плечах. Урчание и шепот ходячих мертвецов заполняли атмосферу, отравленную парами нефти и битума.

Перед моими глазами, упрямо не подчинявшимися мне и остававшимися открытыми, предстала такая картина, которую ни одно человеческое сознание не осмелится вообразить без дрожи. Монстры торжественно шествовали шеренгами в одном направлении – в потоке зловонного воздуха. При свете факелов можно было рассмотреть их склоненные главы – во всяком случае, у тех, кто их еще имел. Они молились на огромный чернеющий провал, окруженный зловонным туманом. Провал так высоко поднимался вверх, что его предела не было видно, и, насколько я мог судить, располагался под прямыми углами близ двух гигантских лестниц, исходы которых оставались далеко в тени. Без сомнения, с одной из них я и сверзился головой вниз.

Размеры провала полностью соответствовали колоннам – он без труда вместил бы в себя жилой дом. Любое средней величины здание свободно встало бы здесь. Прямо к этой зияющей Полифемовой двери существа бросали какие-то предметы – пожертвования или ритуальные подношения и дары, если судить по их жестам. Хефрен был их предводителем. Ухмыляющийся фараон Хефрен или низкоголосый гид Абдул Рейс, коронованный златом, растягивал загробным речитативом бесконечный догмат подчиненным-мертвецам. Рядом с ним опустилась на колени прекрасная царица Нитокрис, которую я на мгновение увидел в профиль, заметив, что правая сторона ее лица была пожрана крысами или какими-то иными трупоедами. Я вновь закрыл глаза, когда увидел, что они бросали в качестве подношений провалу – или, возможно, сокрытому в нем божеству.

Мне пришла в голову мысль, что, судя по истовости их службы, скрытое божество носило высокий иерархический статус. Был ли это Осирис? Быть может, Исида? Гор или Анубис? Неизвестный Бог Мертвых, еще более властный и внушительный? Существует легенда, что в древности в Египте воздвигали внушающие ужас и трепет алтари и изваяния Неименуемому, прежде чем установился культ анималистических богов…

Теперь, когда пережитые трудности настолько закалили меня, что я мог без дрожи наблюдать за восторженным поклонением этих безымянных тварей их божеству, у меня промелькнула мысль о побеге. Зал был тускло освещен, и колонны оставались в густой тени. Так как все эти существа были поглощены изъявлением своего восторга, я вполне мог незаметно пробраться к одной из дальних лестниц и незаметно проскользнуть по ней, положившись на Судьбу и свою ловкость. Я не знал, где находился, и не задумывался над этим всерьез, но на какое-то мгновение мне показалось забавным помышлять побег из того, что, насколько я понимал, было сновидением. Находился ли я в скрытом, неизвестном ранее зале центрального храма Хефрена – того самого, который все новые поколения копателей и исследователей упорно именуют Храмом Сфинкса? Я не мог строить догадки, но решил подняться из этой тьмы и вернуться к жизни, если только сознание и силы вновь не оставят меня.

Распластавшись на животе, я предпринял опасный маневр к основанию лестницы, находившейся слева от меня, – она виделась мне более доступной. Я не в состоянии описать все обстоятельства и ощущения, которые мне довелось пережить во время осторожного продвижения к цели. Но если задуматься над этим, то без труда можно представить, что я испытывал, понимая, насколько заметен – при свете ярких факелов.

Как я уже говорил, основание лестницы, обнесенной перилами, находилось в тени, и это обстоятельство должно было облегчить мою задачу – подняться, не сгибаясь, на жутко высокую площадку над разверстым провалом. Мне оставалось преодолеть совсем немного. Я находился довольно далеко от мерзкой толпы, тем не менее кровь стыла от всего этого неописуемого зрелища.

Наконец мне удалось добраться до ступенек, и я начал взбираться по ним, держась поближе к стене, украшенной орнаментами самого отвратительного толка. Я надеялся остаться незамеченным, так как все внимание толпы исступленно молящихся чудовищ было занято изрыгающей зловоние дырой и теми нечестивыми дарами, что были набросаны на мощеную дорогу перед ней. Лестница была гигантской и крутой, выделанной из мощных порфирных плит, будто рассчитанной для великана. Казалось, ей не будет конца. Боязнь обнаружить свое присутствие и боль от ран, вновь возобновившаяся при движении, ввергали меня в тысячу мук – непросто даже вспоминать об этом. Добравшись до площадки, я уже было задумал продолжить восхождение по лестнице, куда бы она меня ни привела – не останавливаясь для прощального взгляда на всю эту нежить, коленопреклоненную перед своим черным алтарем семьюдесятью или восьмьюдесятью футами ниже меня. Однако внезапно грянувший громоподобный хор булькающих и хрипящих мертвецких голосов – грянувший еще до того, как я взобрался на площадку, и означающий, судя по ритуальному накалу и ритмике, что знаменовалось им не мое присутствие – заставил меня замереть. Я осторожно подошел к краю лестницы и заглянул через перила.

Внизу все приветствовали кого-то, кто время от времени показывался из провала, чтобы забрать свои проклятые дары. Тварь была крупной – даже с наблюдаемой высоты казалась таковой; желтоватого цвета, косматая, нервически передвигающаяся. Размерами она достигала гиппопотама, видом представляла нечто в высшей степени психоделическое. Пять лохматых голов без шей торчали из конического туловища: первая была очень маленькая, вторая крупнее, третья и четвертая – одинаковые по величине и самые большие из всех, а пятая – малая, но все же больше первой.

Головы резко выбрасывали вперед странные, костистые с виду придатки, которые алчно загребали в необъятных количествах пищу, возложенную перед провалом. Время от времени тварь резво выскакивала из своего укрытия, а затем скрывалась там столь же странным образом. Способ ее передвижения был настолько непостижимым, что я замер, уставившись в изумлении и ожидании, когда она явится еще раз из своего напоминающего пещеру логовища.

И монстр явился… и при его виде я в ужасе повернулся и стремглав помчался в темноту, спасаясь бегством, вверх по крутой лестнице – прянул в неведомое, исполненное широких ступеней, приставных лестниц и наклонных плоскостей.

Не знаю, что направляло и подгоняло меня. Быть может, знания, почерпнутые из тех видений, быть может, чутье. А впрочем, наверное, весь этот инцидент лежал в области привидевшегося – иначе я никогда не встретил бы день распростертым на песчаной равнине Гизы прямо перед ухмыляющимся и порозовевшим от рассветного солнца Великим Сфинксом.

Никаких доказательств правдивости такой версии у меня нет – но все же не дает мне покоя тот вопрос: какое же колоссальное, вызывающее отвращение чудовище исходно являл собой Сфинкс? О, будь проклято то зрелище – вымышленное или действительное, – что вселило в меня ужас, подобного которому я никогда не испытывал: неизвестное божество мертвецов, наслаждавшееся гнусными подношениями лишенных души казусов, само существование коих – роковая ошибка… Пятиглавая тварь размером с гиппопотама… всего-то – передняя лапа!

Но полно, все опасности миновали.

Я выжил… и верю – желаю поверить, – что все это мне лишь пригрезилось.

Ночь в музее[2 - Данный рассказ написан Лавкрафтом в 1932 г., впервые опубликован в июле 1933 г. в журнале “Weird Tales”. Примечательно, что во многом он перекликается с рассказом британского писателя А. М. Берриджа «Восковая фигура» (“The Waxwork”), изданном в 1931 году в сборнике «Кто-то в комнате» (“Someone in the Room”) под псевдонимом “Ex-Private X” («Отставной солдат Икс»). Беря основную идею о том, что человеку, согласившемуся остаться в закрытом на ночь музее, в какой-то момент начинает казаться, что экспонаты вокруг него – живые, Лавкрафт насыщает сюжет многочисленными подробностями собственной мифологии и «повышает ставки» ужасающего; в то время как герой Берриджа настолько верит в собственную галлюцинацию, что та фактически убивает его, «Ночь в музее» сталкивает героя с двойной угрозой – сперва обыденной, а затем, когда читатель расслабился и уже не ждет от истории подвоха, – паранормальной.]

I

Именно праздное любопытство впервые привело Стивена Джонса в музей Роджерса. Как твердила молва, изваянные из воска экспонаты, выставленные там, в чудном подвальном помещении на Саутворк-стрит, за рекой, превосходят любую из работ мадам Тюссо в жутких качествах. Скептик по природе, Джонс решил увидеть все своими глазами – и, как оказалось, слухи о музее были далеко не беспочвенны.

В конце концов, не столь обычен был здешний парад чудовищ. Конечно, присутствовали классические банальные душегубы и кровопийцы – Анри Ландрю, доктор Криппен, мадам Демерс, Риццио, леди Джейн Грей, бесконечные искалеченные жертвы войн и революций, дьявольские Жиль де Рэ и маркиз де Сад, – но было и другое, невольно захватывающее дух, держащее в музее до возвещающего о его закрытии звонка. Ординарным создавшего подобную выставку художника язык не поворачивался назвать. На всех экспонатах лежал несомненный отпечаток воображения – темного, но по-своему гениального.

Впечатлившись, Джонс решил выведать, кто заведует музеем. Разрозненные источники утверждали, что сэр Джордж Роджерс, хозяин и автор выставляемых работ, определенное время трудился под покровительством мадам Тюссо, но был уволен после некоего инцидента, о котором мало что удалось узнать. Кто-то брался утверждать, что виной всему была явная прогрессия душевной болезни Роджерса, вращавшегося долгое время в тайных оккультных кругах; но все эти слухи почти никак не влияли на репутацию его личного музея в подвале, в чем-то даже играя ей на руку.

Страстями Роджерса служили тератология и визионерия, подпитываемая образами из ночных кошмаров. На иных его работах это отражалось столь сильно, что они перекочевали в специальную закрытую секцию, подальше от глаз излишне впечатлительных особ. Именно этот альков не для всех столь очаровал Джонса. Сколь бы иррациональными ни казались запечатленные в воске существа, мастерство Роджерса наделяло их устрашающим жизнеподобием. Наряду с богами и монстрами известных мифов, наподобие сестер горгон, гарпий, змиев и циклопов, были здесь представлены и персонажи куда более темных и загадочных древних легенд. Нагромождение бесформенной черной плоти, Цаттогва, соседствовал с величественным щупальцеликим Ктулху, слоноподобный Шогнар Фогн высился над наводящими ужас тварями «Некрономикона», «Книги Эйбона» и «Невыразимых культов» фон Юнтца. Сильнее всего в дрожь приводили те, что были придуманы и исполнены самим Роджерсом, – столь жуткие, что ни одно предание не смогло бы донести до разума смертного подобные образы. Иные являли собой омерзительные пародии на привычные человеческому разумению формы земной органической жизни, в то время как другие казались взятыми из лихорадочных снов о бесконечно чуждых далеких мирах в мрачных глубинах космоса. Что-то в них было от химер с фантастических полотен Кларка Эштона Смита, но даже краска и холст мастера блекли в сравнении с объемностью воска, застывшего во всех этих ужасных формах, и умело созданным освещением.

Джонс, тихий приверженец экстравагантных течений в искусстве, захотел пообщаться с Роджерсом лично. Глава музея согласился принять его в довольно-таки запущенной зале, совмещавшей роли кабинета и мастерской. Проход к ней находился в самом конце сводчатой выставочной галереи. Тусклый свет, проникавший сквозь немногочисленные пыльные окна, находившиеся на одном уровне со старыми булыжниками, мостившими внутренний двор, придавал зале сходство с нутром склепа. Здесь старые экспонаты, поврежденные временем или обращением, реставрировались, а новые обретали форму и жизнь. Восковые конечности, отнятые от восковых же туловищ, возлежали на скамьях; на высоких ярусах полок будто бы в беспорядке громоздились косматые парики, хищного вида зубы и смотрящие в никуда глаза из стекла. Эскизы, наброски и грубые скетчи были в беспорядке разбросаны по всей мастерской, с вешалок свисали всевозможные предметы одежды. Банки с краской, закупоренные и початые, с торчащими кверху ручками кистей, стояли прямо на полу. Ну а королевой сего помещения выступала массивная плавильная печь с нависавшей над топкой металлической емкостью. По отходящему раструбу из емкости той раскаленный воск выливался в форму – благодаря наклону, обеспечиваемому системой шарниров.

Остальное содержимое угрюмой залы хуже поддавалось описанию, ибо представляло собой элементы и заготовки новых фантастических фигур. Обратив взгляд в глубь помещения, Джонс увидел тяжелую деревянную дверь, запертую на внушительный висячий замок. На двери был грубо начертан некий символ, и Джонс даже смог припомнить, где видел нечто подобное: на страницах «Некрономикона», вернее, на сделанных от руки копиях страниц, с которыми ему однажды посчастливилось работать. Похоже, глава музея взаправду был широко образован в темных и сомнительных дисциплинах.

Беседа с Роджерсом не обманула ожиданий Джонса. Высокий, худощавый, темноокий, с черными неухоженными бакенбардами, дико контрастирующими с бледностью благородного лица, хозяин музея был, похоже, искренне рад встрече с единомышленником. Голос его отличался глубиной и звучностью, выдавая в хозяине человека энергичного, увлеченного… быть может, слегка одержимого. Неудивительно, что многие считали Роджерса фанатиком.

Их встречи вошли в привычку, повторяясь еженедельно, и Роджерс стал все более доверять Джонсу. Экстравагантность своих идей и убеждений, воплощавшихся в творчестве, хозяин музея не скрывал с самого начала, но вскоре фантасмагорический оттенок приобрели и его рассказы о своей жизни. Пусть даже иные эпизоды и подтверждались некими туманно намекающими фотографиями, поверить в эти отчаянные, на грани фола, истории было крайне сложно.

Безумный спор, подаривший развитие дальнейшим событиям, тек по щедрому руслу дорогого виски, бутыль которого Роджерс водрузил на стол в ту памятную встречу июльским вечером. Несомненно, Роджерсу уже приходилось рассказывать Джонсу о поистине странных событиях и чудовищах, встреченных им во время экспедиций в Тибет, Африку, в походах через пески Аравийской пустыни, долины Амазонки, в вылазках на Аляску и малоизвестные острова в южных широтах Тихого океана. Упоминал он и полумифические рукописные книги вроде Пнакотических манускриптов и «Песнопений Дхола», из которых черпал знания обо всех тайнах и схронах Земли. Но все поведанное Роджерсом ранее не будоражило так, как то, что глава музея выдал, будучи под хмелем.

Он начал в самолюбивом ключе, приписывая себе некое уникальное открытие в царстве Природы, и уверял, что обладает осязаемыми доказательствами оного. Позволило ему зайти так далеко более смелое и непредвзятое толкование древних рукописей и легенд. Те явно указывали путь к местам, где древние существа непостижимой природы до сих пор пребывали в здравии – те существа, что знавали времена, когда человек был лишь туманной и далекой перспективой творения; вполне разумно было называть их выходцами из иных миров, границы которых в древности были как никогда тонки. Джонс дивился взлетам фантазии Роджерса и гадал, каким же путем жизнь привела главу музея к подобному сознанию и мироощущению. Сыграла ли в том роль работа в музее мадам Тюссо, в окружении восковой психоделии и гротеска, или же склонность была врожденной, а выбор профессии стал лишь одним из ее проявлений? Так или иначе работа Роджерса казалась очень тесно связанной с его представлениями; и сейчас все яснее становилась суть самых мрачных его намеков по поводу овеществленных кошмаров в отгороженной секции выставочного зала. Не боясь быть осмеянным, Роджерс утверждал, что далеко не все эти дьявольские диковины – искусственные.

Однако откровенное недоверие Джонса и его шутки по поводу этих эксцентричных заявлений разрушили установившуюся было сердечность и радушие в их отношениях. Было ясно, что Роджерс относится к своим словам предельно серьезно. Сделавшись подозрительным и угрюмым, он продолжал терпеть Джонса лишь благодаря своему упорному стремлению преодолеть его скептицизм. Видимых сдвигов в идейных позициях друзей-соперников не намечалось, но все чаще раздосадованный Роджерс подводил своего гостя к одному из самых жутких монстров в закрытой секции и сердито указывал на те черты, какие трудно было соотнести даже с самыми извращенными образцами мастерства человека. Побуждаемый странным, острым влечением к открывшейся вдруг новизне, Джонс по-прежнему захаживал в музей, влекомый каким-то непонятным очарованием, прекрасно понимая при этом, что былое расположение владельца им уже утеряно. Порой он пытался задобрить Роджерса притворным согласием с какой-нибудь безрассудной теорией, но глава музея редко позволял себя обмануть.

Напряжение достигло апогея в конце сентября. Как-то днем Джонс случайно забежал в музей и, бродя по темным коридорам, все ужасы которых были теперь до мелочей знакомы ему, вдруг услышал странный звук, донесшийся со стороны мастерской. Прочим посетителям он тоже был слышен – иные даже вздрогнули невольно, когда гулкое эхо разнеслось под мрачными сводами. Троица смотрителей обменялась многозначительными взглядами, а один из них – молчаливый черноволосый тип, в чьих чертах явно угадывалась туземная кровь, – хитро улыбнулся, будто зная нечто, что ни его коллегам, ни Джонсу не было доступно; быть может, так оно и было – Джонс припомнил, что мужчина совмещал должность смотрителя зала с ролью постоянного помощника Роджерса в деле реставрации и оформления фигур.

Со стороны мастерской отчетливо прозвучал пронзительный собачий визг. Животное, издававшее подобные звуки, не иначе как умирало в муках. Даже спокойная обстановка не располагала бы к роли равнодушного слушателя при этаком скулеже, а в мрачных музейных залах он приобретал весьма зловещее звучание. А ведь вход в музей с собаками официально воспрещался!

Джонс тут же направился к двери, ведущей в мастерскую, но неожиданно навстречу ему двинулся смотритель – тот самый, неведомых экзотических кровей.

– Орабона, – представился он мягким голосом с чуть заметным иностранным акцентом, протягивая для приветствия руку. Джонс нехотя пожал ее. – Очень приятно. Сэр Роджерс ненадолго отлучился. Просил не пускать никого в мастерскую во время его отсутствия. Вас, наверное, смутил этот собачий вой? Право, это откуда-то с улицы. По округе бегает целая свора бездомных псов. Сэр Роджерс вернется минут за пятнадцать до закрытия. Передать ему, что вы приходили с визитом?

Джонс, помотав головой, спешно покинул музей. Поднявшись по старым, вытесанным из камня ступеням на улицу, он с любопытством осмотрел убогий район. Покосившиеся, ветхие здания – некогда жилые, но теперь в основном занятые лавками и складами – дышали неподдельной древностью. Те из них, что имели островерхие крыши и шпили, стояли здесь, пожалуй, еще с Тюдоровой эпохи. В закоулках и подворотнях клубился густой, неприятно пахнущий смог.

Рядом с относительно неплохо сохранившимся зданием, в подвале которого размещался музей, находился узкий проход, в который и вошел Джонс, осторожно ступая по вымощенной булыжником мостовой, в надежде попасть на видневшийся из окон мастерской задний двор и выяснить все же, откуда мог исходить этот жуткий визг. Как раз сгущались сумерки. Темный двор обступали высокие глухие стены, казавшиеся еще более мрачными, чем осыпающиеся фасады старых, гнетущих построек. Навстречу Джонсу не выбежало с лаем ни единой шавки, здесь не было ни клочьев шерсти, ни следов крови – но трудно было поверить, чтобы после такой отчаянной собачьей драки, если та в действительности имела место, не осталось ничего подобного.

На озадаченного Джонса насмешливо взирали лишь три маленьких окна мастерской – узкие горизонтальные проемы во двор почти на уровне тротуара, запыленные, смахивающие на остекленевшие глаза издохшей рыбины. Слева от окон стертые каменные ступени вели к темной двери, запертой на тяжелый засов. Непонятный порыв заставил Джонса пригнуться к сырой потрескавшейся мостовой и заглянуть внутрь в расчете на то, что плотные зеленые шторы могут кое-где оказаться не задернутыми. Протерев в напластованиях пыли платком несколько «глазков», Джонс понял, что обзору никакая преграда не мешает – хотя в подвале было настолько темно, что поначалу он вообще ничего не смог разглядеть. Однако, переходя от одного окна к другому, вскоре Джонс начал различать призрачные очертания знакомых предметов. Прежде всего стало ясно, что внутри никого нет; но когда он дошел до последнего окна, ближайшего ко входу, в дальнем углу комнаты показался слабый отсвет, что повергло Джонса в изумление, ибо никакого света там не должно было быть. Насколько он помнил, все лампы, печи и горелки находились в других местах. Приглядевшись, Джонс заметил, что светящееся пятно имеет форму прямоугольника, и тут к нему пришла догадка. Именно в этом углу мастерской и располагалась дощатая дверь с массивным навесным замком, помеченная знаком черных магических практик. Никогда прежде не стояла она открытой; похоже, именно оттуда изливалось теперь призрачное свечение. В нем с новой силой вспыхнуло любопытство – куда ведет эта дверь и что она призвана сокрыть?

Джонс бесцельно бродил по унылой местности почти до шести часов, а после вернулся в музей, чтобы навестить Роджерса. Он едва ли мог сказать, почему ему так хотелось именно сейчас увидеть этого человека, но, должно быть, жуткий собачий визг и загадочный свет из-за обычно запертой наглухо двери заронили в его душу некие подсознательные опасения. В дверях Джонс столкнулся с готовившимися к отходу служащими, и давешний доверенный Роджерса, смуглый и курчавый Орабона, улыбнулся ему с трудноуловимым снисхождением. Это слегка задело Джонса, но он памятовал о том, что подобными улыбками охранник порой награждал и самого главу музея.

Обезлюдев, выставочный зал стал еще мрачнее, но Джонс спокойно пересек его и постучал в дверь мастерской. Кто-то, явно не торопясь с ответом, неспешными шагами подошел к двери, завозился с громыхнувшим замком. Шесть петель протестующе заскрипели, и в проем выглянул Джордж Роджерс – неухоженный, с недобрым огнем в глазах.

– Ну, вы все же пришли обратно, а, дорогой друг? – В голосе главы музея недовольство визитом мешалось с мелочным торжеством по поводу того, что Джонса будто магнитом вновь притянуло сюда, к нему. – Заходите, коли так!

И снова завязался разговор о сверхъестественном, но на сей раз в более доверительных тонах. Древние Боги и участие в ритуалах, жертвоприношения и туманные намеки на органическую природу иных экспонатов или же их прообразов – все это было не ново и знакомо; навязчивые идеи Роджерса все сильнее завладевали им. Но оценивающие взгляды, которыми глава музея вычерчивал некий странный треугольник – Джонс, массивная дверь, запертая на висячий замок, мешковина у ее порога, судя по очертаниям, прикрывавшая что-то, – невольно нервировали гостя, и Джонс усомнился, стоит ли поминать странный собачий визг, ради вопросов о коем он и явился сюда.

Хриплый бас Роджерса эхом разносился под высокими каменными сводами.

– Не знаю, запомнили ли вы – я рассказывал вам о разрушенном городе в Индокитае, где жили Тщё-Тщёсы? Вы ведь в конце концов согласились с тем, что я там действительно был, – вы не смогли оспорить фотографии! И пусть даже вы считаете, что Тощего Пловца я изваял из воска… что ж, вы просто не видели, как он рассекал воды той подземной реки, а я видел! Но теперь, думаю, нам стоит поговорить о кое-чем куда более существенном. Мы еще не касались этой темы – я хотел кое-что доработать, прежде чем поделиться с вами. Когда вы увидите фотографии – поймете, что изображения местности такого качества не могут быть подделаны. Кроме того, думается, у меня есть еще один способ доказать, что Он не является очередной моей выдумкой, воплощенной в воске. Никто еще не видел Его, эксперименты не позволяли мне выставить Его на всеобщее обозрение.

Роджерс бросил многозначительный взгляд на запертую дверь.

– Восьмой раздел Пнакотических манускриптов описывает некоторые древние ритуалы, – продолжал он. – Подробно изучив их, я понял, что они могли иметь одно-единственное верное толкование. В давние времена, еще до появления земли Ломар и первых людей, на Крайнем Севере обитали удивительнейшие твари, и Он был из их числа. Нам пришлось проделать долгий путь сперва до Аляски, а затем из Форт-Мортона в Ноатак. Он ждал нас точно там, где предполагалось! Мы увидели гигантские руины, раскинувшиеся на мили и мили. Многое было уже полностью разрушено временем – прошло больше трех миллионов лет! Да и легенды эскимосов за долгие годы исказились, поросли небылью… но из-за них мы не смогли нанять проводников из местных жителей, и нам пришлось возвращаться на санях в Ном, чтобы найти помощников там. Знаете, как сильно северный климат испортил Орабону? О, он стал желчным циником, совершенно невыносимым!

Неважно; слушайте, как мы нашли Его. Вмерзший храм находился в самом центре развалин; мы взорвали лед там, где могли быть врата, – и не ошиблись, увидев проход и лестницу вниз. Никто из нашей экспедиции не отважился спуститься, и это было только на руку нам с Орабоной. Он, правда, и сам трясся как осиновый лист… если б я не сказал, вы бы никогда о нем такого не подумали, об этом надменном павлине, что расхаживает по музею хозяйской поступью, ведь так? Просто ему тоже хорошо ведомы древние писания, и страх его беспочвенным никак не назвать…

Так о чем я?.. Само солнце отказывалось слать лучи во мрак этого склепа! Но у нас были факелы, и мы прекрасно все видели. На пути нам попадались повсеместно кости тех несчастных, что пытались проникнуть сюда задолго до нас – многие тысячелетия назад, когда климат там был еще теплым. Некоторые из этих костей принадлежали существам, которых трудно даже вообразить. Пройдя три лестничных марша, мы обнаружили трон из слоновой кости, о котором поминали Манускрипты. Я скажу вам вот что: трон не пустовал!

Существо, восседавшее на нем, выглядело застывшим, окостенелым. Мы знали, что для пополнения сил ему нужна жертва, но решили не будить Его, пока не доставим в Лондон. Мы с Орабоной снесли вниз большой сборный контейнер для сохранения… упаковали Его, а потом оказалось, что нам вдвоем не под силу с таким грузом одолеть три пролета лестницы. Ступени были слишком большими для замаха человеческой ноги, и кроме того, этот дьявол был до одури тяжел! Нам пришлось звать остальных. Они спускались вниз с неохотой – их счастье, что самое страшное уже находилось под замком, в контейнере! Мы сказали им, что там партия образцов украшений из слоновой кости – обычные археологические находки. Увидев резной трон, они, возможно, поверили нам. Странно, что никто из них не подумал, будто мы нашли спрятанное сокровище, и не потребовал своей доли. Наверное, позже, в городе, они плели о наших похождениях всяческую небыль. Однако я сомневаюсь, чтобы кто-то из них когда-либо осмелился вернуться в эти развалины даже за бесценным огромным троном!

Тут Роджерс замолчал, порылся в ящике стола, вынул большой конверт с фотографиями. Отложив один из снимков в сторону изображением вниз, он передал остальные Джонсу. Замелькали покрытые льдом горы, собачьи упряжки, задокументированные экспедиционные будни – люди в меховых шубах и древние развалины на фоне вечных снегов, чья причудливая архитектура не рождала ни единой аналогии с какими-либо другими известными постройками. На одном из снимков – видимо, сделанном с магниевой вспышкой, на краткий миг разогнавшей тьму, – был запечатлен подземный зал со множеством резных украшений на стенах. В центре зала возвышался трон, циклопические размеры которого заставляли усомниться в том, что он предназначен для человека. Рисунки, украшавшие высокие стены и сводчатый потолок, носили в массе своей иероглифический либо же криптологический характер; иные казались совершенно неизвестными, прочие же узнавались по тем или иным описаниям этнографов. Над троном красовался тот зловещий знак, который Джонс много раз видел на запертой двери в мастерской.

Роджерс, очевидно, и в самом деле побывал в более чем странных местах и навидался древних диковин. Впрочем, причудливый интерьер подземного тронного зала пусть не без определенных трудностей, но все же мог быть сфабрикован, являясь пусть масштабным и сложным, но все же банальным набором декораций. Не стоило слишком доверять ему.

А Роджерс тем временем продолжал: