Роды без страха

Для многих людей жизнь доктора Дик-Рида была загадкой. Он улавливал в окружающем мире то, что ускользало от других, он был дальновидным человеком. Мудрость прошлых веков помогла ему заглянуть в будущее человечества.

С годами отчетливо сформировалась главная цель жизни Грантли Дик-Рида: мир станет лучше, если будут счастливы матери. Он больше не был робким и застенчивы" юношей, и все свободнее и откровеннее излагал свои взгляды, что не вызывало, несмотря на правоту произносимых слов, симпатий его коллег.

В душе Грантли Дик-Рида горел огонь, освещающий дорогу вперед, к новым знаниям и открытиям.

Глава 14. Ранние впечатления

в моей библиотеке есть особенные книги – 37 томов в кожаных переплетах с золотым теснением: "Мамины письма". Эти прекрасные письма адресованы не только мне – родившись в 1890 году, я стал шестым по счету ребенком; всего же в семье было десять детей. В письмах отразились все этапы моей жизни: школа, Кембридж, Лондонский Госпиталь и Первая Мировая война. Сама мадам де Севиньи не могла бы найти таких слов, какие находила моя мать обсуждая со мной помолвку, женитьбу и отцовство. Год за годом я был окружен заботой и материнской любовью. Сейчас ей 88, но до сих пор гордость переполняет меня, когда я читаю ее письма, в которых эта почтенная леди излагает свои взгляды на современные проблемы, делая с высоты своего опыта изумительно точные выводы и замечания.

Влияние матери на ребенка огромно. Мне не хотелось бы утверждать, что наши отношения с матерью – это что-то исключительное. Я привел пример из собственной жизни, но он – один из тысячи. Однако их могло быть гораздо больше в каждом поколении, если бы врачи-акушеры бережнее относились к истокам этой жизненной силы. Акушерство как наука должно стремиться к тому, чтобы стать бесценным помощником в поддержании здоровья и счастья человечества. С раннего детства, насколько я себя помню, я посвящал этому почти все свои интересы, направлял на ее достижение всю свою энергию.

Когда я был маленьким, я любил слушать, как моя сестра играет на фортепьяно "Марш гладиаторов". Много вечеров подряд перед тем, как "старуха Элен" отправляла меня в кровать, я с наслаждением слушал игру своей сестры. Однажды вечером, когда я сидел возле нее и невообразимо счастливый слушал музыку, со стороны лесной аллеи прозвучало три револьверных выстрела. Позже я узнал, что сестру убил солдат, за которого она собиралась выйти замуж. Все последующие годы при звуке даже одной музыкальной фразы из этого марша ко мне возвращался холодный ужас, страх и неутешная боль той ночи. "Марш гладиаторов" перестал доставлять мне удовольствие – более того, стал нарушать эмоциональное равновесие и порождать тревогу. Спустя десять лет после этого, события, когда я учился в медицинской школе Кембриджа, как-то за ланчем я вновь услышал эту мелодию и сразу же почувствовал сильную слабость, мне пришлось даже выйти из-за стола. Только потом я понял, что это музыка вызвала во мне давно забытое эмоциональное состояние. Позднее все это помогло мне правильно оценивать негативные эмоциональные реакции женщин, связанные с родами.

Детство мое было счастливым. Мне очень повезло – шесть месяцев в году я проводил на нашей ферме в Норфолке, где и началось мое знакомство с природой. Я бы не сказал, что получал удовольствие от общения со своими старшими братьями и сестрами. Гораздо интереснее мне было с животными: коровами, свиньями и лошадьми. Я был радом с собаками, когда они щенились, гладил и ласкал Топси, когда она рожала котят. Я благодарен судьбе то, что получил такое естественное воспитание. Больше часть времени я проводил в одиночестве, мое внимание привлекали тайны природы – чудеса, разгадок которых я еще не знал. Я искал уединения в тихих местах, там, где компанию себе нашел бы только истинный натуралист.

Однажды во время моей акушерской практики одна из студенток сказала мне: "У нас все время были нормальные случаи, но сегодня днем доктор X. сказал, что придется накладывать щипцы. Женщина рожает уже два с половиной дня. Мы думаем, у нее тазовое предлежание. Это должно быть очень интересно."

"Великолепно, – ответил я этой юной леди, которой тоже когда-нибудь предстояло стать матерью. – Видимо, это так же интересно и той женщине, которая рожает".

Конечно, довольно интересно наблюдать различные отклонения, это очень полезно для практики, но разве можно считать скучным нормальное и естественное? Как раз в нормальных случаях мы и находим волнующую красоту родов. Простые и легкие роды – лучшее посвящение в материнство. И это то, что действительно достойно наблюдения и исследования. Каждая составляющая обыкновенного, если как следует приглядеться, – необыкновенна. Роды – это одно из великих очарований природы. Снежная лавина, сметающая все на своем пути и обрушивающаяся на дно ущелья, следуя общепринятому мнению, зрелище, гораздо более захватывающее, чем вид Норфолкского болота. Однако вы будете считать, что это так, пока не присмотритесь повнимательнее и не заглянете внутрь тростниковых зарослей.

Я часто вижу себя маленьким мальчиком: в детстве я часто лежал на траве, погрузившись в лоно природы, наблюдая ее неспешную жизнь. Серебристые рыбки плескались на мелководье, большие бабочки с раздвоенными хвостами порхали между полевыми цветами. Я слышал, как куропатка зазывает своего пушистого отпрыска.

Если смотреть повнимательнее, то самые простые явления природы становятся несказанно интересными и наполняются свежей красотой. Двери природной сокровищницы открываются под взглядом внимательного наблюдателя. И становится очевидным совершенство простого и очарование самого обычного.

За всю свою жизнь я так сроднился с этими болотами, что вторжение сюда в последние годы инородных тел в виде моторных лодок повергает меня в полное уныние. Мысль о разрушении, которые они несут, вызывает негодование.

Любое наблюдение за природой требует концентрации. Чем лучше вам удастся сконцентрироваться, тем больше вы узнаете и поймете. Очень многие считают Норфолкские болота очень скучными и неинтересными, поэтому они приносят с собой радиоприемники и магнитофоны, заглушая музыкой голоса природы. Такие люди любят бывать со мной и на Джунфрауджоч – слушать рев лавин и обвалов, восклицая при этом: "Изумительно!", в то время как я думаю о разрушениях, которые эти обвалы несут. Люди именно такого типа считают нормальными боли при родах, но испытывают трепет при виде хирургических щипцов и послеродового кровотечения. Если бы они внимательнее присмотрелись к обычным родам, отмечая каждое изменение состояния пациентки, то сколько интересного они увидели бы, и какая царила бы гармония в природе!

В 1907 году я впервые узнал, что рождение ребенка сопровождается болью. На ферме в Норфолке было несколько домов, и каждый раз, когда у какой-нибудь из женщин, живущих там, появлялся на свет малыш, вокруг поднималась страшная суматоха. Наши горничные взбирались на подоконники, чтобы увидеть, как мимо усадьбы верхом на лошади проносится врач. Моя матушка тоже спешила в такие дни то к Марии, то к Мэри-Энн, то к Робине, захватив с собой цыпленка, желе или какое-нибудь иное угощение.

Когда я спросил свою мать, почему все так переживают, она сказала, что родить ребенка мучительно больно. Но глядя на нее, этого нельзя было сказать. За восемь с половиной лет родились шестеро из семерых детей нашей семьи, и моя мать выглядела, на мой взгляд, слишком хорошо для шести действительно страшных мучений за такое короткое время!

Мое религиозное воспитание и долгие наблюдения за жизнью болот позволили мне сделать выводы, которые, возможно, стали поворотной точкой в моей жизни. Я сказал: "Неправда, мама! Должно быть, сам человек делает какую-то ошибку, но не Бог, в которого ты учила меня верить!" Немного помолчав, она ответила мне спокойно: "Я полагаю, ты понимаешь, что это не та тема, которую ты должен, обсуждать. Ты еще слишком мал, чтобы понять. Но, возможно, через некоторое время ты поймешь, насколько серьезным для женщины является рождение ребенка".

Ее ответ много лет не давая мне покоя, заставляя вновь и вновь мысленно возвращаться к этой проблеме. К тому времени я уже знал, что Создатель, не прибегая к словам и методам людей, достигает гораздо больших результатов, чем те, к которым наши величайшие ученые едва лишь могут стремиться. Важнейший закон природы заключается в том, что все виды должны воспроизводиться наиболее безопасным и легким путем. Два величайших закона природы – это закон воспроизводства и закон сохранения видов. Если хотя бы один из них перестанет действовать, все мы будем обречены.

На центральной площади моего родного городка стоит памятник сэру Томасу Брауну, жившему здесь в семнадцатом веке. С детских лет я помню одно из наиболее известных утверждений из его знаменитой книги "Религия и медицина": "Природа ничего не делает зря". Даже сейчас я мало что могу добавить к этой фразе. Открытия, изобретения, нововведения и начинания, сделанные людьми, всего лишь на самую малость приоткрывают двери к знаниям. Природа отделяет зерна от плевел. Мы должны учиться существовать в гармонии с законами природы, если хотим сохранить жизнь на Земле.

В следующем, 1908 году, я начал свою медицинскую карьеру, имея запас уже укоренившихся в моем сознании идей. Но вскоре мой дух исследователя и путешественника столкнулся нос к носу с непреклонностью и непониманием. Мои наставники были еще более жестки в своих суждениях и еще менее доступны, чем любые профессора дня сегодняшнего. Они были так далеки, что казалось, когда кто-нибудь из них смотрел вниз на вопрошающего студента, последний становился для них неясным объектом, который трудно было разглядеть. Вопросы же студента для столь достойного заслуженного человека казались еще более далекой туманностью. Ответ, который я обычно получал в классе, был таковым: "Мой милый мальчик, мы пытаемся учить вас, так будьте добры: перед тем, как задавать вопрос в области науки, которой вы не понимаете, постарайтесь…" и т. д., и т. п.

К счастью, благодаря моей любви к спорту, вскоре я научился получать удовольствие от соприкосновения высокомерных лиц с моей боксерской перчаткой. И некоторые из владельцев ранее высоко задранных длинных носов стали моими друзьями на всю жизнь. Это было достаточно странно, но именно здесь – на ринге, на футбольном поле, на теннисном корте или площадке для гольфа, мои наставники, свободные от работы и обязанностей, были доступны для своих студентов без всяких ограничений. Именно здесь я узнал, что они были людьми высочайшего достоинства и человеческого понимания. Они с большей готовностью смеялись над собой, чем над своими коллегами, их руки всегда были протянуты навстречу тому, кто нуждался в совете и помощи. Спустя некоторое время я понял, что длинные носы задирались лишь для самозащиты, а вытягивались только в трудных ситуациях или когда слишком трудный вопрос создавал угрозу устоям ортодоксальности.

Мне очень повезло, что в годы обучения в Кембридже моими учителями стали профессора Ширли и Гардинер, Джон Бакстер Лангли и Томас Маккал Андерсон. Мое давнее увлечение природоведением вылилось в любовь к зоологии, биологии и физиологии. Наблюдения за рождением молодняка любого типа, класса или отряда пробуждали во мне любопытство. На такие исследования меня толкала даже не врожденная проницательность, а скорее обида на то, что законы природы так несправедливо обошли женщин.

Также мне довезло, что моими профессорами по курсу антропологии были такие люди, как Риверз и М.Д.У.Джеффериз. В 1908–1909 годах вместе с одним-двумя приятелями мы частенько сидели на полу в комнатах профессора Риверза в Кембридже. Вместе с ним мы пили чай и ели печенье, одновременно слушая увлекательные, интересные и почти пугающие нас, студентов младших курсов, рассказы профессора о самом начале своей работы в области социальной антропологии. Профессор Джеффериз перед тем, как уйти в отставку и получить назначение старшего лектора по антропологии в университете, провел тридцать лет своей жизни, работая преподавателем в Восточной Африке. Именно от него я впервые услышал фразу, что мы не должны делать выводов, основываясь только на предположениях.

В 1910 году, все еще в Кембридже, я провел достаточно времени, занимаясь анализом цветовых и зрительных ассоциаций. Для меня это было особенно интересным, так как я обладал определенного рода дальтонизмом. Позже я попросил некоторых из моих друзей с музыкальным образованием описать, какие картины ассоциируются у них с звучанием той или иной мелодии. Практическим путем мы установили, что гениальные музыкальные произведения не только ясно и безошибочно передают нам определенные картины, но также и запечатлевают их в нашей памяти визуально. Когда мы закрывали глаза и мысленно воспроизводили эти картины, в наших головах начинали звучать музыкальные отрывки, гармонично связанные с тем, что мы видели. К примеру, музыка Чайковского ассоциировалась у нас с панорамой трагедии и горя; Генделя – с величественностью хора небесного, парящего над облаками в лазури райского купола, Дворжака – с картинами из жизни негра-раба. Таким образом, я выяснил, что образы, звуки и ассоциации (реальные и воображаемые) запечатляются в человеческом сознании, чтобы в какой-то момент вернуться вполне определенной реакцией на прошлые ощущения.

Позднее эти наблюдения породили вопрос: какие воображаемые картины могут возникать в сознании у женщины при родах и как это может влиять на ее поведение в этот момент. Но я все еще держал мысли и впечатления при себе, не находя, с кем можно было бы свободно поговорить на эту тему. Однажды я упомянул о своем одиночестве в письме домой, и моя матушка ответила: "Я знаю, что ты одинок. Возможно, ты будешь одиноким долгие годы. Но мы близки духом, и ты никогда не бываешь один, так как с нами обоими Бог".

За все мои четыре студенческих года в Кембридже только однажды я собрал все свое мужество и задал вопрос о боли при родах. Я наблюдал один из экспериментов профессора Лангли, посвященных изучению симпатической нервной системы. В ходе эксперимента нервы матки кошки стимулировались никотином, и я спросил: "Возможно ли, что симпатическая нервная система имеет какое-либо отношение к боли в матке во время родов у женщины?" Профессор Лангли строго посмотрел на меня, и после пятиминутной паузы сказал очень тихо и очень медленно: "Да. Да, это действительно возможно": Это все, что когда-либо было сказано мне по этому поводу.

В 1912 году началась моя интернатура в Лондонском госпитале. Эта больница находится в самом центре Ист-эндских трущоб на территории, называемой Белая Часовня. Через амбулаторное отделение этой больницы проходят от полутора до двух тысяч пациентов в день. Для меня это было напряженное и волнительное время. Как хирург, я чувствовал, что имею дело с настоящей наукой, а как терапевт – с конкретными людьми, что, признаюсь, интересовало меня гораздо больше. До того времени ничто не притягивало меня так, как гинекология и акушерство. Впервые прибыв по вызову, я едва ли имел представление о том, что представляют собой роды в действительности, однако чувствовал, что нахожусь на пороге открытий, которые помогут ответить на вопросы, терзавшие мое сердце.

Среди женщин, которых я посещал в Уайтчапеле в 1913 году, встретилась одна, чьи случайные слова имели для меня далеко идущие последствия. Вся картина целиком осталась в моей памяти, хотя в то время я даже не догадывался, что это был толчок, который, в конце концов, изменит всю мою жизнь.

Около двух или трех часов ночи я долго пробирался сквозь дождь и грязь по Уайтчапел на своем велосипеде, сворачивая то направо, то налево несчетное количество раз, прежде чем попасть в низкую лачугу недалеко от железной дороги. Спотыкаясь, я поднялся по темной лестнице и открыл дверь в комнату площадью около десяти квадратных футов. Посередине красовалась лужа. Окна были сломаны, дождь лил прямо на пол. На кровати, подпираемой коробкой из-под сахара, не было даже нормального белья. Моя пациентка лежала, накрывшись мешками и старой черной юбкой. Комната освещалась одной свечой, прикрепленной к пивной бутылке, стоящей на каминной полке. Сосед принес кувшин с водой и таз. Мыло и полотенце я должен был возить с собой. Несмотря на такую обстановку, которая даже в то время, на переломе веков, была позором любого цивилизованного общества, вскоре я проникся тихой добротой, пронизывающей всю окружающую меня атмосферу.

Ребенок появился на свет в свое время. Не было ни суеты, ни шума. Казалось, что все шло по заранее задуманному плану. Случилась только одна маленькая заминка: в тот момент, когда появилась головка и вход во влагалище заметно расширился, я попытался убедить мою пациентку позволить мне надеть ей на лицо маску с хлороформом. Она без обиды, вежливо, но твердо отказалась принять такую помощь. Это был первый случай за мою короткую практику, когда пациентка отказалась от наркоза. Посмотрев на нее, я увидел в ее глазах надежду на то, что своим отказом она не обидела моих чувств.

Позже, уже собираясь уходить, я спросил, почему она не захотела надеть маску. Она ответила не сразу, сначала взглянула на старушку, помогавшую мне, потом перевела глаза на окно, сквозь которое уже прорывались первые лучи солнца. Затем она повернулась ко мне и смущенно сказала: "Было не больно. Ведь и не должно быть больно, да, доктор?"

Недели и месяцы спустя, принимая роды у женщин, страдающих от боли, я постоянно слышал эту фразу, режущую мне уши: "Ведь и не должно быть больно, да, доктор?"

Эта молодая женщина не знала, сколько счастья для женщин всего мира заключалось в ее случайно сказанных, но исключительно верных словах, произнесенных на наречии кокни. Вот так, из семян, оброненных нечаянно и в неожиданном месте, могут произрастать огромные деревья.

Вскоре после успешной сдачи последнего экзамена в Лондонском госпитале я был призван на военную службу, так как начиналась Первая Мировая война. Подавленный, я писал домой: "Я надеялся, что моя жизнь будет посвящена умножению человеческой расы. Я не хочу, чтобы меня звали на помощь люди, разорванные на части! Не хочу смотреть, как они умирают!" Но Англия принимала участие в войне, и как у несчетного количества других молодых людей, у меня не было выбора, кроме как служить своей отчизне. Меня приписали доктором в часть скорой помощи и отправили в Галлиполи.

Мне тяжело вспоминать самые страшные часы моей жизни. Это было в августе 1915 года вскоре после высадки в Сувла Бэй. Мое дежурство на берегу началось в два часа ночи. Станция первой помощи находилась на краю Соленого Озера. Грязь вокруг была покрыта тонкой коркой кристаллов, слегка мерцающих под звездным светом безлунного неба. Около трехсот тяжело раненных людей лежали, дрожа от ночного холода. Неистовая дневная жара спала, и уже через несколько часов бороды солдат от испарений дыхания покрылись тонкой коркой льда. Тем, кого мучили боли, я давал максимальную дозу морфия; я поправлял ружья и штыки, которые использовались, как шины; необходимо было ослабить и положить заново жгуты. Воды осталось мало, но некоторых раненых нельзя было лишить хотя бы такой скудной порции. Монотонность окружения угнетала. Не было ни кораблей, ни лодок, чтобы забрать раненых с берега. Время от времени смерть спускалась на землю, прихватывая с собой то одного, то другого. Каждый раз, делая очередной обход, на месте, откуда недавно слышались мужественные слова благодарности, я видел лишь неподвижное тело.

Я присел отдохнуть на песчаном холме, откуда мог услышать зов любого из моих пациентов. "Знают ли живые, – подумалось мне, – что их молчаливые соседи уже отошли?" Стало совсем тихо, слышно было лишь дыхание спящих. Внезапно меня охватило острое чувство одиночества. Впоследствии я решил, что это интуитивное предчувствие вызвало странное желание поскорее исчезнуть с тех мест. Теоретически это могло быть реакцией на страх. Объяснения не пришлось долго ждать: в миле за озером, на Чоклет Хилл раздался ружейный выстрел. Он так неожиданно разорвал тишину, что я резко вскочил в испуге. За этим последовал звук, который до сих пор отдается в моей памяти. Это был звук штыковой атаки. За холмом замаячили огни, пронзительные крики безумной жажды крови смешались с диким гиканьем, воплями победителей и побежденных. Затем прозвучало еще несколько револьверных выстрелов и огни погасли. После получаса безумия тишина стала в тысячу раз напряженнее. Я знал, что наша линия обороны с трудом удерживается уставшими, обессиленными бойцами. Впившись глазами в темноту, я пытался угадать, кто же победил. Прорвали ли турки оборону? Увижу ли я в темноте блеск стали и огонь безумных глаз?

Я отдал бы все, что у меня было, лишь бы со мной рядом находился надежный товарищ, у которого хотя бы можно было поинтересоваться, кто, на его взгляд, победил. Но я был абсолютно одинок, ужасные сомнения поглощали все мои силы. Усталый и замерзший, я бродил, спотыкаясь, среди своих пациентов. Руки мои дрожали, когда я подносил к их губам флягу с водой. Полусознательно мой взгляд упорно возвращался к чернеющему пятну, растянувшемуся до Чоклет Хилл. Меня терзали страхи. Прошло некоторое время, и над холмом серыми и лиловыми полосами занялся рассвет. Доктор, сменяющий меня, пришел с первыми лучами солнца. Он спросил меня о прошедшей ночи. Я рассказал ему все, и он заметил: "Ты выглядишь устало. Что все же случилось с тобой?" Это был мой старый приятель по Кембриджу, и я ответил: "Я никогда не догадывался, насколько пугающим может быть одиночество".

Десант шестого августа, с градом обрушившегося на нас огня, больше походил на бойню, но все равно мне было не так страшно, как той одинокой ночью, когда я пережил тысячу смертей. Позже я участвовал во многих сражениях, где было достаточно причин бояться, но у меня уже никогда не появлялось такого острого чувства, как тогда, когда я узнал, что может означать одиночество.

Возможно, поэтому я с содроганием прохожу мимо дверей палат, где женщины лежат одни, переживая начало родов, не понимая, что же с ними происходит, в страхе представляя, какие страшные мучения их ожидают.

Однажды, все еще в Галлиполи, надо мной разорвался снаряд, и я был серьезно ранен. Спустя некоторое время я пришел в себя и понял, что нахожусь на санитарном корабле (реконструированном скотовозе), идущим на Мальту. Там, вместе с другими ранеными меня поместили в монастырь Синих Сестер. Теперь, сидя рядом с рожающей женщиной, я частенько вспоминаю те дни 1915 года, когда меня привезли туда – слепого на один глаз, с окутывающей дымкой на втором, почти парализованного ниже пояса, ослабленного дизентерией, с пульсом едва достигающим 30 ударов в минуту, сотрясаемого лихорадкой. Хирург удалил бы мне мой поврежденный глаз, если бы не был так занят с теми, кто, на его взгляд, имел больше шансов выжить. Медленно тянулись недели, а я продолжал жить) хотя сам уже и не хотел этого.

Я помню ужас, прозвучавший в голосе моих посетителей, принесших мне цветы, которые я не мог увидеть. На прощанье они попросили меня улыбнуться – ведь скоро я буду дома. "Подумайте только, как вам повезло: вы живы", – говорили они. От их слов мое тело мучительно напряглось: в висках стучало, ноги начинали судорожно подергиваться, а в спине появилось ощущение, что ее рвут на части в месте перелома позвоночника. Я покрывался потом и если бы мог, закричал бы в дичайшем припадке боли и ярости.

После их ухода вошла одна из сестер и увидела меня один на один со своею бедою (у меня была отдельная палата). Сестра была высокой, строгой на вид женщиной лет пятидесяти. Черты ее лица я не мог четко различить. Она взяла мою руку и безмолвно стояла рядом со мной. Затем встала на колени около кровати и на ломаном английском языке сказала: "Я останусь с вами. Нам будет спокойно. Вам по-своему, мне – по-своему".

Могу ли я забыть чудо такого понимания? Спина расслабилась и перестала меня мучить, судороги прекратились, подернутый пеленой глаз, казалось, стал более зорким. Перед тем, как впервые за многие недели погрузиться в глубокий сон, я увидел склоненную голову сестры милосердия – она тоже стремилась к покою.

В конце концов, мне стало лучше, и врачи сочли возможным отправить меня, похудевшего почти на 25 килограммов, домой в Англию для дальнейшего восстановления. Не желая оставаться калекой на всю оставшуюся жизнь, я строго следовал их предписаниям, стараясь восстановить чувствительность в ногах. День за днем, неделю за неделей, я упорно разрабатывал мои беспомощные конечности, пока, наконец, не начала возвращаться координация.

Вскоре после полного восстановления из-за острой нехватки докторов на фронте меня вновь призвали в действующую армию. В этот раз меня приписали к кавалерии Одной из мыслей, приходивших мне в минуты затишья была мысль о реакции людей, окружавших меня, на опасность. Свои размышления я описывал в длинных письмах домой.

Я не буду лгать, что люблю снаряды, не буду вставать в позу человека, бесстрашно встречающего огонь. Я достаточно хорошо знаю, насколько мне это противно. Но мне интересно наблюдать борьбу между телом и разумом. Следуя инстинкту, я должен бежать, прятаться, хотя снаряда поблизости и нет. Но это не всегда так. Я более или менее загнал свой инстинкт под контроль. Идет борьба за то, чтобы остаться на месте и бинтовать раненого, не вскакивать и прыгать в сторону, а продолжать разговаривать, есть, писать.

Люди путают слова «бесстрашный» и «отважный», «героический» и «храбрый». Бесстрашный человек не может быть отважным. У него нет физического страха (такие люди встречаются). Его тело не борется с разумом. Он может быть героем, храбрецом, но никогда отважным. Отважный человек – это тот, который боится. Знаю, это звучит парадоксально. Человек, у которого от страха перехватывает дыхание, трясутся ноги, голос дрожит, а в глотке застревает предсмертный крик, человек, на которого прицельно направлен каждый снаряд, но который все равно заставляет свои ноги двигаться вперед, человек, который видит людей, падающих – мертвых и раненых, но который выдавливает сквозь зубы слова поддержки и ведет за собой передовые ряды – он и есть настоящий человек.

Именно такой человек, как мне кажется, и достоин славы. Он настоящий борец, дерущийся, как никто другой, потому что, когда нужно, оковы страха слабеют и физическое напряжение пропадает.

Нет особой заслуги в том, что ты бесстрашен. Это дар. Быть же отважным – это более, чем достойно. Если бы я заслужил почести или смерти, я не хочу, чтобы про меня сказали: "Он бесстрашно выполнял свой долг." Это не похвала! Это умаление достоинства человека, выполнившего свой долг. Пусть про меня скажут: "Он боялся, но сделал, потому что это был его долг." Вот заслуженная честь.