Случай из практики

– Так что? – спросил Том.

– Почему бы и нет? – ответила я, стараясь выдержать небрежный тон.

– Отлично, – сказал он. Мы договорились встретиться в пабе «Пембриджский замок», на этой же улице. – В половине седьмого вам будет удобно?

Я лишь молча кивнула, поскольку уж точно не стала бы признаваться, что никогда в жизни не бывала в пабе. Вернее, кивнула не я, а Ребекка.

– Значит, до вечера, – сказал он, словно все это было в порядке вещей. Он пошел прочь, держа руки в карманах пальто. Как я поняла, он уже думал о чем-то своем.

Дейзи радушно меня поприветствовала. Она была из тех редких непробиваемо жизнерадостных созданий, которым неведомы тревоги и горести остальных смертных. В ней воплотилась та самая безобидная, девчоночья непосредственность, которая так нравится мужчинам в молоденьких девушках, и это сказано ей не в упрек. Если у меня когда-нибудь будет подруга, мне бы хотелось, чтобы она была такой, как Дейзи. Дейзи не станет надо мной насмехаться или ставить меня в неловкое положение. Она будет одалживать мне чулки, не требуя ничего взамен. Если мы соберемся в кино, она позволит мне выбрать фильм, а если мы пойдем в кафе, то она обязательно скажет, что каждый платит за себя. Я представила нас двоих в образе семидесятилетних старушек – так никогда и не вышедших замуж – в какой-нибудь обветшавшей сельской гостинице, где мы делим счет пополам и ругаем себя за то, что растратили друг на друга свои драгоценные жизни. Мне заранее стало смешно. Тем не менее, памятуя о своей главной цели, я могла бы попробовать заручиться ее поддержкой. Мне вовсе не помешает союзница в лице секретарши доктора Бретуэйта. Вот почему я похвалила ее кардиган (который, если по правде, был мятно-зеленым и совершенно кошмарным). Дейзи оторвалась от пишущей машинки и вопросительно посмотрела на меня. Похоже, за стуком клавиш она не услышала, что я сказала. Я повторила свой комплимент.

Она поблагодарила меня за добрые слова, но не продолжила разговор о кардигане. И не похвалила в ответ мой наряд, как это принято у вежливых людей. Но я все равно проговорила:

– Вы, наверное, купили его в «Хитоне»?

Никаким «Хитоном» там даже не пахло, но мое замечание привело к желаемому результату.

– Божечки, нет, – ответила Дейзи. – Я связала его сама. По схеме из журнала.

– Какая вы молодец!

– Могу дать вам схему.

– Я совсем не умею вязать, – сказала я и зачем-то добавила: – Может быть, если бы я умела вязать, мне бы и не понадобилось лечить голову.

Дейзи улыбнулась, но в ее взгляде явно сквозила жалость. Она ничего не сказала и продолжила печатать. Я утешила себя мыслью, что, если я изображаю психически ненормальную, от меня, в общем, и ждут маразматических замечаний. И все же мне было стыдно, что я низвожу Ребекку до своего уровня. Такая разумная, уравновешенная девушка, как Дейзи, никогда не подружится с такой недотепой, как я. Ее предложения одолжить мне чулки или схему вязания происходят отнюдь не из дружеских чувств. Просто она рассудила, что я буду ходить к доктору Бретуэйту еще очень долго, и, стало быть, у меня будет много возможностей их вернуть.

Надрыв на обоях над столом Дейзи так никто и не подклеил. Я рассматривала его и пыталась понять, не стал ли он больше. Свисающий вниз бумажный треугольник напоминал бледный язык. Поскольку я еще в самом начале решила ничего не скрывать, я должна записать мысли, которые приходили мне в голову, пока я смотрела на этот «язык». Я читала о практиках (эротических практиках, я имею в виду), подразумевающих стимуляцию половых органов языком. Не знаю, правда это или выдумка. Лично мне было бы неприятно и даже страшно касаться губами и языком чьих-то чужих гениталий. Но иногда, когда я ублажаю себя рукой, я облизываю кончик среднего пальца и представляю, что это не палец, а крошечный влажный язычок. Доктор Бретуэйт наверняка пришел бы в восторг, если бы я рассказала ему об этом; психиатры, как известно, зациклены на сексе. Эта мысль меня рассмешила, и я тихонько хихикнула. Дейзи на миг оторвалась от пишущей машинки и улыбнулась все той же жалостливой, снисходительной улыбкой. Как мы знаем, безумцам свойственно смеяться без всякой причины.

Открылась дверь кабинета, и в приемную вышла мисс Кеплер. Снимая с вешалки шубу, она повернулась ко мне лицом. Наши взгляды встретились, но ее выражение не изменилось. Как я понимаю, в приемной у психиатра не принято вести светские беседы, и, будучи здесь неофитом, я не хотела нарушить одно из неписаных правил. Как и в прошлый раз, мне пришлось подождать еще пару минут, прежде чем Дейзи сказала, что мне уже можно пройти в кабинет.

Доктор Бретуэйт сидел на подоконном диванчике, точно по центру: руки раскинуты по спинке, ноги расставлены до неприличия широко. Он радушно со мной поздоровался, но не встал мне навстречу. Он обвел комнату широким жестом, мол, не стесняйтесь, садитесь. Я осталась стоять где стояла. Бретуэйт не сводил с меня пристального взгляда, и у меня появилось ощущение, что меня подвергают какому-то испытанию.

– Что-то не так? – спросил он через пару секунд.

– Вы сидите на моем месте, – ответила я.

– Что, правда? – проговорил он с невинным видом.

– А то вы не знаете, – сказала я. – Вы нарочно сели на мое место, чтобы сбить меня с толку.

Я решила, что Ребекка – такой человек, который высказывает все, что думает. В этом смысле она была моей полной противоположностью. Я привыкла держать свои мысли при себе. Иногда из соображений приличий (есть вещи, о которых просто не говорят вслух), но чаще, чтобы не раскрывать карты; если ты открываешься перед людьми, то становишься более уязвимой. В любом случае, как я давно поняла, окружающим все равно, что я думаю. Когда мистер Браунли убегает на важную встречу (он вечно всюду опаздывает) и спрашивает у меня, хорошо ли он выглядит, он не хочет услышать, что его рубашка совсем не подходит к костюму или что его галстук испачкан в соусе. Он хочет услышать, что замечательно выглядит, и именно так я ему и говорю. Но Ребекка Смитт не стала бы щадить его чувства. Она сказала бы прямо, что он похож на неопрятного нищеброда. Впрочем, Ребекка никогда бы и не стала работать на мистера Браунли.

– Сбить вас с толку, – задумчиво проговорил Бретуэйт. – Интересная фраза. Можете объяснить поподробнее, что именно вы имеете в виду?

Я продолжала стоять в центре комнаты.

– Сначала я хочу сесть на свое место, – сказала я.

Он чуть поморщился, словно был раздосадован моим упрямством, потом поднялся с диванчика и указал на него рукой, мол, садитесь, пожалуйста. Когда я уселась, он повторил свой вопрос. Я ответила, что, по-моему, и так очевидно, что именно я имела в виду, и если он будет и дальше придираться к каждому моему слову, то мы никогда ни к чему не придем.

– А к чему вы хотите прийти? – спросил он.

Он сам остался стоять и по-прежнему не сводил с меня глаз. Я достала из сумочки сигареты и закурила. Он уселся в неудобное с виду плетеное кресло. Только теперь я заметила, что он был босиком. Он сидел, скрестив лодыжки, и молча ждал.

– Честно сказать, я не знаю, – наконец произнесла я.

– Но вы все же хотите к чему-то прийти?

– Иначе я не обратилась бы к вам.

– И все же, когда вы вошли, вас возмутило, что я занял место, которое вы считали своим лишь на том основании, что сидели там в первый раз. Любой другой на вашем месте наверняка был бы рад сесть в другом месте, но вам захотелось вернуться туда, где вы уже были раньше. – Он секунду помедлил и поднял руки, словно сдаваясь. – Ладно, признаюсь вам честно. Я и вправду пытался сбить вас с толку, Ребекка. Так сказать, выбить из колеи. Собственно, в этом и заключается моя работа. Вы жаловались на тревожность. Но если вам хочется избавиться от тревожности, значит, надо что-то менять. Однако вы не пытаетесь что-то менять. Вы держитесь за свои устоявшиеся привычки, хотя наверняка понимаете, что они-то и делают вас несчастной. И чем дольше вы держитесь за эти привычки, тем крепче они будут укореняться. Я не верю, что вам так уж понравился этот диван – на самом деле он чертовски неудобный, – но вам все равно хочется сесть на знакомое место вместо того, чтобы попробовать что-то новое.

Это правда. Диванчик был на редкость неудобным. Сиденье продавлено: как ни садись, все равно в ягодицы упрутся пружины. Бретуэйт поднялся с кресла и дал понять, что мне тоже надо бы встать. Я осталась сидеть. Меня задели его слова, но если бы я начала возражать, то тем самым признала бы его правоту. Ребекка Смитт не из тех, кого можно шпынять. Я сказала, что мне очень даже удобно.

– Откуда вы знаете, что на другом месте не будет удобнее?

Он смотрел на меня в упор, но я не отвела взгляд.

– Я вас поняла, – сказала я. – Но вы вряд ли чего-то добьетесь, если заставите меня пересесть.

Доктор Бретуэйт ответил, что он меня не заставляет. Он всего лишь предлагает мне выбор. Если я не хочу им воспользоваться, это, как говорится, моя проблема. Через пару секунд он пожал плечами и уселся на пол по-турецки. Насмешливо посмотрел на меня, но ничего не сказал. В такой ситуации даже две-три секунды покажутся вечностью. А без часов так и вовсе было непонятно, сколько прошло времени. Я очень остро осознавала каждую деталь: пучок темных волос, торчащих из носа у Бретуэйта; облупившуюся краску на дверном косяке у него за спиной; пятно в форме моркови на потертом ковре; тихий шипящий свист, похожий на звук закипающего чайника и, видимо, исходивший от батареи; едва уловимый травяной аромат, поднимавшийся из нижней квартиры. Я даже подумала, что Бретуэйт меня гипнотизирует. Может быть, именно так ощущается гипноз: как всеобъемлющее замедление времени. Я прямо чувствовала, как моя воля слабеет и покоряется ему. Когда я снова скользнула взглядом по его лицу, он почти незаметно поджал губы. Я знала, что это значит. Он давал мне понять, что не сдвинется с места и будет молчать, сколько потребуется. До тех пор, пока я не решу пересесть. Мы оба знали, что эта пауза будет длиться ровно столько, сколько продержится мое упрямство.

Я сама не стала бы сопротивляться, но Ребекка Смитт никому не позволит на себя давить. Она сама кого хочешь переупрямит. Однако в данном случае у меня не было никакой альтернативы. Я поднялась и обвела взглядом комнату. Сначала я думала пересесть в плетеное кресло, но решила, что лучше не надо. Плетеное кресло – олицетворение уюта. Мне не хотелось, чтобы Бретуэйт интерпретировал мой выбор как попытку устроиться поудобнее. Так что я выбрала наименее привлекательный вариант: стул с прямой спинкой, на котором сидел Бретуэйт в нашу первую встречу. Теперь я оказалась у него за спиной, вернее, за правым плечом. Я думала, что он поднимется с пола и сядет на подоконный диванчик, который я освободила, но он попросту развернулся ко мне лицом и уселся у моих ног, как ребенок в ожидании сказки. Я поняла его хитрость. Именно такого результата он и добивался. Поначалу я ощутила свое превосходство, потому что сижу как бы на возвышении, но потом до меня дошло, что теперь он может запросто заглянуть мне под юбку (к чему он, видимо, и стремился, когда с помощью манипуляций заставил меня пересесть на стул). Я еще плотнее сдвинула ноги и наклонила их вправо.

– Ну вот, мы оба удобно уселись, – сказал Бретуэйт, – а теперь давайте сыграем в игру.

– Я не люблю игры, – ответила я.

– Эта игра вам понравится, – твердо проговорил он. – Вы мне расскажете о своем самом раннем воспоминании, а я расскажу вам о своем.

– А если мне неинтересны ваши воспоминания?

Он выразительно посмотрел на меня. Я поняла, что мне надо хоть что-то ему рассказать, чтобы не выбиваться из роли пациентки с проблемной психикой. Странно было бы платить пять гиней в час и вообще ничего не говорить. Люди, посещающие психиатров, – как правило, законченные нарциссисты, – им только дай рассказать о своих детских переживаниях.

– Я не пытаюсь капризничать, – сказала я примирительным тоном. – Но как вообще можно определить, какое именно воспоминание самое раннее? Первые детские воспоминания, они всегда очень путаные, разве нет?

– Важно не то, точно ли это самое раннее воспоминание. Как вы верно заметили, выявить первое воспоминание в принципе невозможно. Важно то, что какое-то событие из детства накрепко врезалось в вашу память. Я вижу, вы уже знаете, о чем рассказать. Так что давайте не будем тянуть кота за яйца и займемся делом.

Я сделала вид, что меня не шокирует его лексикон. Ребекка – опытная, искушенная женщина. К тому же он, как обычно, был прав. Мне уже вспомнился один отвратительный случай. Мне не хотелось рассказывать о себе слишком много, но, поскольку у меня нет таланта к притворству, я вряд ли сумела бы выдумать что-нибудь на ходу. В любом случае доктор Бретуэйт наверняка сразу раскрыл бы обман.

Мне тогда было года три или четыре, начала я. Мы с мамой пошли в «Вулворт». Когда мы проходили мимо прилавка с конфетами, я попросила купить мне пакетик фруктовой помадки. Мама сказала «нет». Мы еще не обедали, и конфеты испортят мне аппетит. Она повела меня дальше. Наверное, дело было зимой. Я помню, что была в красных резиновых сапогах и в теплом пальто. Из рукавов свисали варежки на резинке и хлопали меня по ногам. Линолеум под ногами был грязным и скользким. Когда мы пришли в отдел принадлежностей для шитья, я разрыдалась. Мне очень хотелось фруктовой помадки. Никогда в жизни я ничего не хотела так сильно, как эту помадку, и мамин отказ представлялся мне жуткой и беспричинной жестокостью. Я закатила истерику. От обиды, что мне не купили конфет. И чтобы все покупатели в магазине узнали, что моя мама – злая и бессердечная женщина. На нас оборачивались. Мама, которая ненавидела скандалы в общественных местах, наклонилась ко мне и принялась уговаривать, чтобы я успокоилась. Голос у нее был ласковый, но при этом она больно щипала меня за руку. Я разревелась еще громче. Рядом с нами остановилась какая-то женщина и спросила, все ли в порядке. Мама ущипнула меня еще больнее. Я поняла, что мне не выиграть эту битву, и перестала реветь. Мама принялась рассматривать книгу с выкройками, а я стояла рядом с ней и растирала саднящую руку.

Вскоре я от нее ускользнула и вернулась к прилавку с конфетами. Встала на цыпочки, схватила пригоршню фруктовой помадки и быстро запихнула в рот. Потом схватила еще горсть и ссыпала ее в карман. Я, наверное, считала себя невидимкой. Когда я потянулась к помадке в третий или четвертый раз, ко мне подошел какой-то дяденька. Сперва я увидела его ноги. Потом подняла глаза. Дяденька строго на меня смотрел. Он спросил, собираюсь ли я заплатить за конфеты, которыми втихаря набиваю карманы. Возможно, он выразился по-другому, я точно не помню. Но смысл был такой. Я ничего не ответила. Только скорее запихала в рот те конфеты, которые держала в руке. Почти все упали на грязный пол. Я присела на корточки, чтобы их собрать. Дяденька взял меня за руку и поднял на ноги. Он спросил, где моя мама. Я сказала: «Не знаю». Потом, видимо, понадеявшись на его жалость (его голос был вовсе не злым), я сказала, что я сирота. Он снова взял меня за руку и отвел в кабинет в глубине магазина, где были служебные помещения. В кабинет в дальнем конце коридора, где пахло сырыми опилками. У меня было чувство, что я уже никогда не выйду оттуда на волю. Дяденька поднял меня и усадил на высокий стул горчичного цвета. Там был стол, заваленный бумагами. Вдоль стен стояли пустые картонные коробки. Дяденька спросил, как меня зовут. Я была совсем маленькой и еще не умела врать. Я ответила ему правду. Он куда-то ушел. Я пыталась придумать, как можно сбежать. Там было маленькое окошко, высоко над столом. Если вскарабкаться на коробки, я, наверное, сумела бы протиснуться наружу. Но я знала, что далеко мне не уйти. Меня быстро найдут и поймают. Так что я просто сидела на стуле и ждала своей участи. Я ни капельки не сомневалась, что меня отправят в тюрьму и я уже никогда не увижу свою семью.

Через пару минут в кабинет вошла мама вместе с тем же дяденькой, который ее и привел. Она принялась горячо извиняться за беспокойство, которое я причинила сотруднику магазина. Она взяла меня за руку и стащила со стула, видимо, полагая, что инцидент исчерпан. Но нет. Дяденька объяснил моей маме, что я украла конфеты, и велел мне вывернуть карманы. Мне вдруг ужасно захотелось по-маленькому, и я плотно сдвинула ноги, прижав колени друг к другу. Дяденька протянул мне ладонь, и я безропотно выгребла все, что было у меня в карманах. Я не решалась посмотреть на маму. Кубики фруктовой помадки, вынутые из карманов, были все в пыли и крошках. Мама вновь принялась извиняться. «Моя дочь никогда раньше такого не делала», – сказала она. Потом больно сжала мне руку и потащила к двери. Дяденька преградил ей дорогу.

– Прошу прощения, но вам придется заплатить за испорченный товар, – сказал он. – Вряд ли мы сможем продать эти конфеты после того, как они побывали в грязных карманах вашей дочери, верно? – Он слегка хохотнул.

Мама оскорбилась до глубины души. Как кому-то могло прийти в голову, что у ее дочери грязные карманы?! Она молча достала из сумочки кошелек и отдала строгому дяденьке два пенса, которые он с нее требовал. Еще он сказал, что должен забрать у нее соответствующую продуктовую карточку. Мама принялась возражать, но дяденька был непреклонен: одно дело – обычное магазинное воровство, и совсем другое – незаконная торговля на черном рынке. Администрация «Вулворта» не допустит, чтобы их компанию обвинили в чем-то подобном. Мама отдала ему продовольственную книжку. Дяденька поискал ножницы, чтобы вырезать нужную карточку. Ножницы он не нашел и вернул книжку нетронутой, но мама все равно чувствовала себя совершенно униженной. Когда мы вышли из магазина, она завела меня в переулок и отшлепала по попе. В тот вечер за ужином она рассказала обо всем отцу, особо подчеркивая, как ей было за меня стыдно. Отец меня не ругал, только сказал мягким голосом, что я должна постараться не огорчать маму. На следующий день перед сном я нашла под подушкой маленький пакетик фруктовой помадки.

Вскоре после этого случая мама приобрела детскую шлейку. Эта была конструкция из тонких белых кожаных ремешков, которая надевалась мне на грудь, а к ремешкам на спине крепился поводок наподобие конской уздечки. Я уверена, что мама купила эту шлейку вовсе не из-за страха, что я убегу и потеряюсь. Просто ей не хотелось вновь испытать то унижение, которое ей пришлось пережить в «Вулворте». Еще много лет, желая предостеречь меня от необдуманных поступков, она говорила мне так: «Нам не нужен еще один «Вулворт», верно?» Со временем эта присказка так прочно вошла в наш семейный жаргон, что никто уже даже не помнил, откуда она появилась. Она превратилась в универсальное предостережение против всякого действия, грозящего неприятными последствиями. Только когда мои школьные подруги начали поглядывать на меня с недоумением, если я произносила при них эту фразу, я поняла, что больше так никто не говорит.

Но я надолго запомнила эту шлейку. Если мама хотела меня наказать, то результат получился прямо противоположным. Мне нравилось ощущение ремешков на груди, и на прогулках я нарочно старалась отбежать подальше от мамы, чтобы натянуть поводок, и тогда ей приходилось сердито подтаскивать меня к себе, бормоча что-то насчет «еще одного «Вулворта». Когда меня так укрощали, я чувствовала приятное покалывание между ног, как бывает, когда хочется по-маленькому в туалет, но еще не очень сильно. Тогда я не знала слова «возбуждение», но это было именно оно.

Но прошло время, и мама вдруг объявила, что больше не будет водить меня на шлейке. Потому что я уже не малышка. «Если захочешь сбежать и попасть под автобус, значит, так тому и быть», – сказала она. Даже тогда я подумала, что она вовсе не так равнодушна к моей судьбе, как старается показать. Просто ей хочется лишить меня удовольствия от полюбившейся мне уздечки.

Я полностью погрузилась в пересказ этой глупой истории. Бретуэйт слушал очень внимательно и, кажется, даже не шевелился. Он не сводил с меня глаз, но я не чувствовала никакого стеснения. Зато, когда я дошла до конца, у меня появилось странное ощущение, будто бы я очнулась от глубокого обморока. Теперь мне стало понятно, почему разумные с виду люди охотно платят пять гиней в час за общение с доктором Бретуэйтом. История, которую я выбрала для рассказа, не имела для меня особенного значения. Как только я «пришла в сознание», я сразу так и сказала. У меня было чувство, что я слишком открылась и что Бретуэйт наверняка найдет в моих словах всякие скрытые смыслы. Смыслы, которых там нет. Но тут я ошиблась. Он попросил меня рассказать чуть подробнее о шлейке.

– Мне больше нечего рассказать.

Я не стала ему говорить, что она до сих пор висит на крючке в кладовой. И что в детстве, уже после того, как меня перестали водить на шлейке, я еще несколько лет приставала к Веронике с просьбами поиграть со мной в лошадку. Именно для того, чтобы надеть на себя эту шлейку. Честно сказать, я и теперь не отказалась бы сыграть в лошадку.

Бретуэйт не стал на меня давить. Его прежний задиристый тон сменился вкрадчивой мягкостью. Даже его голос стал не таким резким.

– Но вы сказали одну интересную фразу, – проговорил он. – «Удовольствие от уздечки». Да, весьма интересная фраза. Вам действительно нравится, когда вас держат в узде?

– Я не говорила, что мне это нравится, – ответила я. – Я рассказывала о своих детских переживаниях. В них нет никакого особенного значения.

– И все же вам вспомнился именно этот случай, – сказал он.

Я вдруг почувствовала себя беззащитной и голой.

– «Лишить меня удовольствия от полюбившейся мне уздечки», – повторил он. – Прекрасная формулировка, осмелюсь заметить. Вы не пробовали записывать свои мысли? Вести дневник или что-то вроде того?

Втайне мне было приятно, что он одобрил мой слог.

– У меня нет никаких литературных амбиций, – сказала я и предложила ему использовать эту фразу в его следующей книге с описанием случаев из практики.

Он пропустил это колкое замечание мимо ушей.

– Я говорю не о том, что кому-то захочется читать ваши записи, – сказал он. – Просто это могло быть полезно лично для вас.

Я достала из пачки сигарету, закурила и медленно выдохнула дым.

– Насколько я понял, у вашей матери был сложный характер, – сказал он. – Вы с ней были близки?

– Разве у маленького ребенка есть выбор? – ответила я.

Бретуэйт заметил, что это весьма интересный ответ.

– Мне было пятнадцать, когда она умерла, – сказала я.

– Вы не хотите об этом поговорить?

Я поняла, что мы ступаем на опасную почву, и заметила, что мой час, наверное, уже закончился. Бретуэйт сказал, что он не из тех терапевтов, кто считает каждую минуту.

Я не могла сказать правду об обстоятельствах маминой смерти, поскольку они были настолько невероятны, что сразу раскрыли бы мою связь с Вероникой. Это случилось во время отпуска в Девоне. Папа называл этот курорт Английской Ривьерой, из-за чего тот казался еще более унылым. У нас с матерью было совсем мало общего, но мы обе искренне ненавидели поездки на отдых. Меня раздражали настойчивые призывы отца «заняться чем-нибудь интересным», а мама всегда ко всему придиралась: от еды в гостиничном ресторане до свежести простыней в номерах и цен на порцию чая со сливками. Папа старательно не замечал ее непрестанного ворчания, а я притворялась, что хорошо провожу время. Просто чтобы сделать папе приятное.

В тот день было солнечно, но очень ветрено. Мы спускались с утеса Баббакомб. Вероника с папой ушли вперед и скрылись за поворотом на узкой тропинке. Они обсуждали геологические особенности рельефа, и я нарочно замедлила шаг, чтобы не слышать их разговор. Мама, которая ненавидела все виды активного отдыха, шла ярдах в пяти впереди меня. Когда идешь следом за кем-то по узкой горной тропинке на крутом склоне, невозможно не думать о том, чтобы столкнуть его вниз. Я как раз воображала, как это будет (двумя руками – и в спину), и тут мама вдруг обернулась ко мне, чтобы убедиться, что я никуда не пропала, и оступилась. Несколько долгих секунд она балансировала на краю обрыва, размахивая руками в тщетной попытке сохранить равновесие, и упала спиной вперед. Прямо на острые камни внизу. У нее на лице не было выражения страха, только усталой досады, как бывало, когда я позорила ее на людях. Удивительно, сколько мыслей проносится в голове за какие-то доли секунды, но в тот коротенький промежуток между мгновением, когда она оступилась и когда начала падать, я успела о многом подумать и пришла к выводу, что если я попытаюсь ее удержать, то, скорее всего, упаду вместе с ней. Поэтому я просто застыла на месте и наблюдала, что будет дальше. Дело даже не в том, что у меня сработал инстинкт самосохранения. Просто мне не хотелось умирать такой неэстетичной смертью. В воображении мне рисовалось вовсе не мамино переломанное тело, а мое собственное: юбка задралась до пояса, трусы видны всякому ухмыляющемуся школяру, которому случится пройти мимо. Тогда у меня был период страстного увлечения Китсом, и я, подобно своему кумиру, была мучительно влюблена в Смерть. Я собиралась покончить с собой до двадцати пяти. Но это должно было произойти в другом месте, в другое время, которое я назначу себе сама. Я уж точно не намеревалась прерывать свою жизнь неуклюжим падением с утеса в Девоне (где тут поэзия, где упоение небытием?). Нет, когда придет время, я войду в море – медленно, но решительно – с карманами, набитыми камнями, вонзив взгляд в горизонт. И ничего от меня не останется. Ничего. Лишь бирюзовый шелковый шарф будет качаться на волнах прибоя.