Кораблекрушение на Ангаре

Жан Кларетон выбрал около себя более или менее чистое от камней место и на ровном песке стал чертить.

– Эти принципы, – продолжал Кларетон, – были разработаны и впервые выдвинуты еще в 1930 году на второй всемирной энергетической конференции в Берлине инженером и физиком Баржо. Все сулило успех этой удачной идее, но в те годы в капиталистических странах бушевал экономический кризис, от которого трещал весь буржуазный строй и о котором уже говорил товарищ Диего. Ни о каких новых электростанциях тогда не думали. Между тем, по подсчетам, выходит, что стоимость электроэнергии на станциях по методу Баржо обходится даже в пять-восемь раз дешевле, чем на гидростанциях. Прибавьте к небольшим капитальным затратам незначительную стоимость эксплуатации, и вам сделается понятным, почему наша станция работает рентабельно даже при укороченном периоде работы.

– По-моему, – сказал Виктор, – одной этой дешевизны недостаточно, чтобы компенсировать неудобства от укороченного периода работы станции. А что же делает вся промышленность вашего района летом, в те месяцы, когда ваша станция не работает? Откуда вся эта промышленность получает необходимую энергию? Или весь район замирает до зимы? Это, конечно, чепуха, но как все же дело происходит фактически?

– Это вполне серьезный вопрос, – ответил Кларетон, – но плановые энергетические органы, конечно, учли его. В тех местностях, где возле наших электростанций имеются реки и их падение можно использовать для получения энергии, там строятся гидростанции. Зимой эти реки почти полностью вымерзают, и поэтому построенные на них гидростанции могут работать с полной эффективностью как раз лишь в те теплые месяцы, когда наши «ледяные» электростанции должны прекратить работу. Таким образом, только такое сотрудничество может обеспечить район бесперебойной подачей энергии. Если же нет подходящих условий для постройки гидростанций, то приходится, как это ни тяжело, строить тепловые станции на привозном или, в очень редких случаях, на местном минеральном топливе.

– Какая же станция кооперирована с вашей? – спросил Диего.

– Недалеко от нас, около трехсот километров к востоку, протекает бурная, порожистая река Пясина. Там сооружена гидростанция на сто тысяч лошадиных сил, с которой мы и сотрудничаем.

На этой станции, кстати, работает инженер Кечмаев, тунгус, земляк и сородич Жени Ляпуновой. Ему сейчас уже лет за сорок. Он был одним из первых тунгусов, приехавших в Ленинград и поступивших в школу, а потом и в Университет северных народностей. Это очень талантливый инженер, который нигде не хочет жить и работать, как только в своих родных тундрах. Между прочим, и Женя Ляпунова, которая сначала воспитывалась в одной из кочевых советских школ, под его влиянием была потом также отправлена в Иркутск и пятнадцати лет была уже студенткой университета. От инженера Кечмаева и начинается, в сущности, вся эта история, которая произошла с Женей и Корнеем Бойцовым.

– А! – воскликнул Игнат, чрезвычайно оживившись. – Наконец-то выплывают наши герои!

– А если в этой истории, – со смехом добавила Вера, – будет небольшая порция романтики, то удовольствие Игната не будет поддаваться описанию.

– Романтику, – сказал Жан Кларетон, – вы найдете везде, где человек вступает в смертельную схватку с природой или с какой-нибудь иной враждебной силой.

Именно такой характер имеет история, которую я хочу вам рассказать. Началась она с того, что Кечмаев захотел нанести визит своей землячке Жене, которая только что приехала на нашу станцию. Дело было зимой, вернее, в конце зимы.

Гидростанция Кечмаева не работала. Пясина по обыкновению промерзла до дна и воды не давала. На станции шел лишь обычный зимний ремонт агрегатов и другого оборудования. Поэтому Кечмаев и позволил себе эту прогулку к нам. Он сговорился с Женей по радио, что в тот же день к пятнадцати-шестнадцати часам он будет у нее.

Женя разговаривала с ним из своей лаборатории, которая находилась в конце галереи над турбинным залом. Приезд Кечмаева так обрадовал ее, что она почувствовала необходимость сейчас же поделиться своей радостью с кем-нибудь из нас. Еще с детства Женя окружала Кечмаева ореолом героизма и робким поклонением. Его отъезд из родного полудикого урочища в далекий и страшный мир русских, где творятся сказочные дела, где идет борьба со злыми духами всего мира, потом его приезды в родные становища в чужой русской одежде, с чужими манерами, с непонятными вещами и странными речами, необыкновенная почтительность, которой сородичи окружали его в эти приезды, – все это вселяло в маленькую Женю сначала чувство страха перед Кечмаевым. Потом это чувство перешло в глубочайшую привязанность, когда под влиянием Кечмаева Женю отдали в советскую кочевую школу, а потом отвезли в Иркутск.

Они не виделись уже года три, и бурная радость Жени от предвкушаемой встречи, естественно, искала выхода. Она быстро окончила свой обычный ежедневный анализ образцов морской воды, бутана, холодильного гидрата, прибрала свои пробирки, колбы, реактивы и, скинув халат, выбежала на галерею. Хотя прошло уже больше месяца со дня ее приезда к нам, она все еще не вполне свыклась с нашей станцией. Я не раз наблюдал, как она, выходя из лаборатории на галерею, останавливалась в восхищении перед картиной, которая развертывалась у нее под ногами.

И действительно, на свежего человека наша станция производила большое впечатление. Представьте себе огромный зал, длиной около двухсот метров.

Противоположные стены его почти сплошь стеклянные с огромными двойными стеклами. На высоте тридцати метров Женя на своей галерее казалась маленькой черной птицей. Глубоко внизу под нею, прильнув к полу, вытянулись в два ряда семьдесят пять черных горбатых турбогенераторов мощностью по две тысячи киловатт каждый. Они похожи на стадо гигантских черепах, ползущих куда-то в неведомые дали под непрерывное гудение. Но каждая из них как будто держится на привязи кем-то там, наверху, под потолком, куда протянулись, как лес лиан, до половины изогнутые светло-серые трубы. На этой высоте каждые четыре трубы, как огромные опрокинутые четырехсвечники, сходились, сливались в одну, вытягивались тонкими колоннами ввысь, к потолку, и, пробившись сквозь него, исчезали.

Эти трубы отводили из каждой турбины отработавший в ней пар бутана в конденсатор, где он должен был сжижаться и в виде жидкости вернуться опять в котел-испаритель.

Внизу, в зале, царило безлюдье, и черные горбатые существа жили своей задумчивой жизнью, предоставленные самим себе. Лишь изредка по среднему проходу, как по проспекту, бесшумно проносился электрокар с человеком на его площадке. И опять надолго безлюдье.

Первые дни Женя подолгу простаивала, очарованная этой самостоятельной, ритмической, скрыто напряженной жизнью зала. И сейчас она на минуту задержалась, впитывая в себя своими раскосыми монгольскими глазами эту все еще волнующую ее картину. Потом она бросилась бегом к непрерывному лифту, и через минуту ее маленькая складная фигурка пролетела на электрокаре через весь зал, сквозь лиановые сплетения труб и исчезла под выходной аркой. Тут она встретила меня с Бойцовым. Мы с ним шли на обычную утреннюю проверку работы испарителя и еще издали видели, как Женя вышла из лаборатории, и поджидали ее. Присоединившись к нам, она немедленно сообщила о завтрашнем госте, и это известие нас очень обрадовало. Нельзя было сказать, чтобы на своей уединенной станции мы были очень избалованы посетителями.

Правда, наше телекино приносило нам кусочки жизни со всей страны и со всего мира: мы регулярно слушали и видели московские, парижские, нью-йоркские концерты, лекции, театральные спектакли, съезды, доклады, разговаривали с далекими родными и друзьями. Но живые люди редко заглядывали к нам. И потому обещанный приезд Кечмаева всех нас обрадовал.

Пока мы спускались в нижний этаж, где помещался испаритель, Женя успела уже вцепиться в Корнея Бойцова, подсмеиваясь, подшучивая и дразня его.

Добродушный увалень с медвежьими ухватками, Корней, как мог, немного смущенно отшучивался и отбивался, но это ему плохо удавалось. Он больше сопел, улыбаясь, поглядывал на миловидное, чуть скуластое лицо Жени с характерным тунгусским лбом.

В испарительном отделении было так же безлюдно и тихо. Оно тянулось под всем турбинным залом, и каждому ряду турбин наверху здесь соответствовал длинный, стопятидесятиметровый, бетонный ящик высотой от потолка до пола. Эти два бетонных ящика были испарителями. В них подавалась через трубу морская вода из-под льда и жидкий бутан из конденсатора. В этих бесконечно длинных бетонных «котлах» бутан, смешиваясь с «теплой» водой, замораживал ее в ледяную крупу и сам превращался в пар. И через семьдесят пять коротких вертикальных труб этот пар врывался в турбины наверх, заставлял их вращаться и вращать свои генераторы.

На темно-зеленых бетонных стенах испарителей, покрытых слоем блестящей, как будто лакированной, пластмассы, были помещены различные измерительные и контрольные приборы. Они автоматически следили за равномерностью подачи воды и бутана, за их состоянием и качеством, за упругостью и давлением паров бутана, за своевременным и полным удалением льда из испарителя. Все показания этих приборов также автоматически по проводам электрической сигнализации передавались в лабораторию Жени и в комнату дежурного инженера-диспетчера.

Теперь Женя вместе с Бойцовым проверяла работу приборов на испарителях, как она проверяла до того их показания у себя в лаборатории.

После двухчасовой работы мы поднялись на непрерывном лифте в мой кабинет на той же галерее, где помещалась лаборатория Жени. Здесь на своем столе я нашел обычную в этот час дня метеорологическую сводку с нашей Диксоновской радиостанции.

Сводка сообщала неприятные вещи: быстро надвигается с северо-востока сильная пурга.

– Знаете, Женя, – сказал я, глядя на эту сводку, – пожалуй, было бы лучше, если бы Кечмаев отложил свой приезд к нам. Пурга в тундре – малоподходящее время для дружеских визитов.

– Да, конечно, – согласилась Женя. – Но он ведь тоже получил эту сводку. Вероятно, он ее принял во внимание. Надо все-таки поговорить с ним.

Мы настроили мой настольный радиоаппарат и послали позывные гидростанции.

Через минуту гидростанция ответила и на наш вопрос о Кечмаеве сообщила, что он с полчаса как выехал к нам на своих аэросанях. Метеорологическая сводка его не застала, и на гидростанции очень беспокоятся, как бы пурга не застала его на гористом участке пути. Они сообщили ему об этом по радиотелефону, но он ответил, что прошел уже больше половины горной дороги, что до пурги успеет пройти остальной ее участок, а в тундре, говорил Кечмаев, не страшно.

Мы узнали у гидростанции позывные аэросаней Кечмаева и вызвали его. Он просил не беспокоиться, сообщил, что все идет благополучно, дорога прекрасна и он будет у нас вовремя – часа через три-четыре.

Нам оставалось ждать. Женя ушла к себе работать над рефератом о химическом составе морской воды у острова Диксона. Материал для него она начала собирать с первого же дня приезда к нам. Я занялся своими делами.

Через полчаса новая срочная метеосводка сообщала, что пурга надвигается с необычайной быстротой, ветер достигает двенадцати баллов, видимость совершенно отсутствует, острова Диксона пурга достигнет в ближайшие десять-пятнадцать минут.

Это последнее сообщение не вызывало сомнений: я увидел в окно, как потемнело облачное небо, как низко спустились тучи, как быстро сгущался мрак и короткий тусклый день раньше времени переходит в густые сумерки.

Я отдал необходимые распоряжения по электростанции: поставить снегоочиститель, проверить грабли, осмотреть навесы на транспортерах холодильного гидрата. Надо было подготовиться к встрече урагана, очевидно, необычайной силы.

Я видел через окно коренастую фигуру Корнея, возившегося над грабельным двигателем, который ходил, как вагон трамвая, по рельсам вдоль каналов, в которых замерзал рассол. Далеко выброшенные от двигателя в сторону на всю ширину канала, грабли собирали льдинки замерзающего рассола и подгоняли их к транспортеру. Перед двигателем граблей на тех же рельсах помощник Корнея устанавливал снегоочиститель, который должен был работать в пространстве между граблями и транспортером и очищать поверхность скопившихся там льдинок от снега.

В глухом конце прогнутого петлей канала, широкого и очень мелкого, далеко под ледяную кашу входил бесконечный ленточный транспортер. Он захватывал здесь подгоняемые граблями льдинки и тащил их на себе, скрытый в тоннеле под низким железным сводчатым навесом. У подножия водяной башни конденсатора, в одном общем устье с главным транспортером, сливался другой, резервный транспортер, шедший из запасного склада холодильного гидрата.

Тут транспортер сбрасывал льдинки в наружную часть башни, неглубокую, как та часть курительной трубки, в которую набивают табак. Скоплявшиеся здесь верхние слои льдинок давили на нижние и заставляли их переходить во внутреннюю длинную, как чубук трубки, башню со столбом рассола в двадцать метров высоты. Этот столб рассола держался благодаря сильно разреженному в конденсаторе воздуху и, следовательно, большой разнице в атмосферном давлении снаружи и внутри конденсатора.

В этом столбе льдинки всплывали до вершины башни и там пересыпались на наклонную плоскость конденсатора, охлаждали поступавшие туда пары бутана, превращали их в жидкость, сами таяли и, смешиваясь с жидким бутаном, стекали вниз. В нижнем резервуаре более легкий бутан отделялся от рассола и всплывал кверху, как мыло на воде. Через трубу у самого дна резервуара рассол выводился наружу к другому концу канала, и вновь начинался процесс его замерзания, а бутан через верхнюю трубу спускался вниз, в испаритель, для нового круговращения через турбину.

Фигуры Корнея и его помощника, до этого ясно видные, вдруг потонули во мгле.

Густые хлопья снега завертелись за окном во внезапно налетевшем вихре. Все сразу поглотила ночь. Наружные фонари, силой в сто тысяч свечей каждый, были сейчас же зажжены, но их свет едва пробивался качающимися оранжевыми пятнами сквозь непроницаемые тучи снега. Завыл ветер, вой делался все сильнее, все злее и яростнее. Еще через минуту он превратился в рев, сквозь который почти ничего нельзя уже было расслышать.

В кабинет вошел Корней. Он доложил, что они успели выполнить все распоряжения, хотя навес над транспортером им пришлось проверить в абсолютной тьме.

Во время его доклада быстро вошла в комнату Женя. Она была очень встревожена.

– Товарищ Жан, – сказала она взволнованно, – я говорила сейчас с Кечмаевым. Он уже о тундре, его нагнала пурга… Он говорил, что все идет благополучно, как вдруг на полуслове передача прервалась… Я билась десять минут, чтобы опять связаться с ним, и ничего не вышло… Что это может быть, товарищ Жан? Что с ним могло случиться?

– Ну, что могло случиться? – ответил я возможно спокойнее. – Вероятно, в атмосфере сейчас сильнейшие электрические разряды, и они, как это иногда еще бывает, мешают работе радио. Вызовите по моему аппарату оленеводческий колхоз с материка и проверьте связь.

Этот колхоз объединил всех бывших кочевников-оленеводов с ближайшей тундры.

Там работали остяки-самоеды, ненцы, но больше всего тунгусы. Колхоз был основан еще в конце второй пятилетки и теперь довел свое оленье стадо до ста тысяч голов. Его фабрика вырабатывала из оленьей кожи лучшую замшу, которая у нас и за границей раскупалась нарасхват.

Ответа из колхоза Женя не получила: было ясно, что именно атмосферные разряды прервали связь с Кечмаевым.

Я распорядился зажечь на крыше мощный прожектор в два миллиона свечей, направив его в ту сторону, откуда мы ожидали Кечмаева.