Кораблекрушение на Ангаре

– Товарищ Жан!

Женя подошла ко мне вплотную и подняла на меня почти умоляющие глаза:

– Товарищ Жан! То, что я предлагаю, – это единственное. Этот план совсем не фантастичен, я его вполне продумала. Не теряйте драгоценного времени. Не злоупотребляйте вашим правом единоначальника. Подумайте хорошенько. В крайнем случае созовите производственное совещание. Я утверждаю, что мой план вполне реален.

– Женя! – воскликнул я. – Двадцать метров воды! Даже не воды, а рассола! И потом снаружи еще больше метра вверх! Вы понимаете, что вы предлагаете? Кто в состоянии проделать это? Кто возьмется за это?

– Я! Я! Только я это смогу сделать, – с жаром, почти захлебываясь от волнения, говорила Женя, прижимая руки к груди. – Только я! Я маленькая…

Я смогу пройти под разделительной стенкой башни… никто больше не сможет…

Здесь все крупные мужчины, а там проход всего лишь в сорок сантиметров… Я привяжу что-нибудь тяжелое к ногам, чтобы побороть плотность рассола… Я, как камень, пролечу на дно. Это ведь один момент. Я хороший пловец. Вы не знаете – я брала призы на Ангаре.

Я был оглушен этим страстным потоком. Мало того, надо признаться, она захватила меня своей убежденностью, своей верой, своим энтузиазмом. Ее план стал уже казаться мне действительно выполнимым.

Мое сопротивление стало ослабевать, мои возражения делались все более неуверенными. Но прежде чем окончательно сдаться, я сказал, что хочу выслушать мнение производственного совещания.

На совещании после краткого, но бурного обсуждения все пришли к заключению, что проект Жени хотя и очень опасный, но при данных обстоятельствах единственно возможный. Лишь один Бойцов яростно и до конца восставал против того, чтобы поручить Жене его осуществление. Он говорил, что это недопустимо, что задача не по ее силам, что только ему нужно поручить это дело, что, наконец, транспортер в его ведении и это его право и его обязанность идти исправлять транспортер. Когда Женя, волнуясь и нервничая, указала ему, что он не пролезет в узком проходе под разделительной стенкой, он вытянул вперед свои узловатые руки и сказал, что он достаточно силен, чтобы даже на глубине двадцати метров двумя-тремя ударами лома расширить проход.

Нам, восемнадцати мужчинам, участникам этого совещания, было горько и стыдно посылать на это рискованное дело Женю, такую маленькую, такую хрупкую на вид. И все же мы не видели другого выхода. Все другие проекты, которые выдвигались на совещании, например, вылезти наружу через фрамугу или через вентиляционные трубы и спуститься по веревочной лестнице, были явно безнадежны: как отыскать, откопать, обследовать и чинить транспортер в такую сумасшедшую погоду, при такой чудовищной глубине снега!

Одним словом, через пятнадцать-двадцать минут наша маленькая Женя стояла перед входом в конденсатор, одетая в каучуковый скафандр водолаза поверх теплофицированного костюма. Она была трогательна – со своей стройной маленькой фигуркой, порозовевшим сквозь желтизну счастливым лицом и радостными блестящими глазами.

Вокруг ее пояса от катушки, разворачивавшейся у нас, тянулись электрические провода, по которым шел ток в теплофицированный костюм, у пояса висел набор необходимых инструментов и небольшой электрический фонарь, к ногам привязана легко развязываемым узлом стальная пластина весом в пять-шесть килограммов.

На груди у нее висел небольшой каучуковый мешочек с миниатюрным радиотелефоном «миньон».

Женя прощалась с нами, радостно улыбаясь, и все с восторгом, смешанным со смущением, смотрели на нее, когда она взялась уже за ручку дверей.

– Берегите себя, Женя, – говорил я, пожимая ей руку в каучуковой перчатке, – не рискуйте безрассудно. Если не хватит дыхания, отвязывайте груз и взлетайте пробкой обратно…

Я один проводил ее в конденсатор. Мы прошли с ней через двойную дверь на площадку у отверстия башни. Воздух здесь был хотя и сильно разреженный, но довольно чистый, так как я заранее распорядился очистить помещение от паров бутана. Мы подошли к барьеру колодца. Вода выглядела черной и густой, как смола. Я вынул термометр, постоянно погруженный в воду: он показывал минус двадцать два градуса.

Я отдавал Жене последние распоряжения:

– Прежде всего обследуйте резервный транспортер. В ледовых каналах теперь уже слишком заснеженный холодильный гидрат.

Жене не терпелось. Она торопила меня, пока я накладывал на ее лицо густым слоем тюлений жир для предохранения кожи от холода. Потом она быстро пожала мне руку, улыбнулась и в одно мгновение перемахнула через барьер. Тяжелая вода почти без плеска сомкнулась над ее головой, два-три круга медленно разошлись по лакированной поверхности.

Я быстро вышел из конденсатора, торопясь к радиоаппарату: мы условились с Женей, что она как можно чаще будет сообщать нам о себе, о состоянии транспортера, обо всем, что будет делать.

У конденсатора остался на всякий случай дежурить Бойцов.

Почти бегом я одолел две лестницы и часть галереи и, когда входил в свой кабинет, застал уже там всех, провожавших Женю. Перебивая друг друга, они радостно сообщили мне:

– Женя уже телефонировала! Все идет благополучно! Она влезает уже в тоннель транспортера!

Еще через минуту из громкоговорителя послышался голос Жени; она сообщала, что ползет по ленте резервного транспортера, отгребая в стороны ледяную крупу и осматривая ролики под лентой. Пока транспортер в порядке.

Я не буду передавать дословно все сообщения Жени. Я коротко сообщу лишь об основном.

Женя медленно доползла до середины транспортера, когда вдруг наткнулась на совершенно разрушенный участок его тоннельного перекрытия. Железные листы были сорваны и помяты, одна дуга каркаса вырвана из гнезда. В образовавшемся проломе сидел какой-то странный металлический ящик, зацепив двумя торчащими из него железными палками ленту транспортера. Жене пришлось много потратить труда, прежде чем она могла прокопать в снегу небольшое пространство рядом с ящиком и обследовать его при свете ручного фонаря. После долгого молчания, которое начинало нас уже беспокоить, мы вдруг услышали из громкоговорителя плачущий, прерывающийся голос Жени:

– Это сани Кечмаева… Товарищ Жан! Товарищ Жан! Он здесь! Он лежит весь в крови!

Мы были как громом поражены. Так вот причина аварии! Очевидно, проблуждав долгое время в тундре, Кечмаев при помощи своего инфракрасного аппарата все же нашел нашу электростанцию и в последний момент напоролся на транспортер, потерпев аварию, может быть, смертельную для него. Невозможно передать волнение, которое охватило нас всех. Мы сидели здесь, в комфортабельной комнате, и представляли себе, что переживала там Женя в одиночестве, и готовы были руки искусать себе от сознания своего бессилия.

Мы запрашивали Женю о состоянии Кечмаева, теребили и дергали ее своими расспросами, но лишь через несколько минут молчания она ответила:

– Я влезла в сани. У него чуть заметно бьется пульс… Я оттираю его снегом.

И опять молчание. В этот момент вошел в кабинет Корней. Он не мог больше оставаться один в конденсаторе, не зная, что с Женей. Он перехватил кого-то из персонала и оставил его там, а сам прибежал сюда. Мы сообщили ему о положении дел.

Через долгий промежуток времени опять раздался голос Жени:

– Я обследовала весь транспортер. Он почти совершенно не пострадал. Весь удар приняло на себя перекрытие тоннеля. Но что-то повреждено в его электрооборудовании. Что именно – не могу отыскать. Пусть Корней спустится сюда. Но сначала переправьте мне лом: я расширю проход у дна башни… Пусть Корней захватит коньяк и термос с горячим шоколадом для Кечмаева. Он еще не пришел в себя. Я ползу обратно к башне и буду ждать там лома…

Почти полчаса работала Женя, стоя в ледяной воде и отбивая ломом куски бетона от нижнего конца тонкой разделительной стены. Когда ей удалось наконец расширить проход на пятнадцать-двадцать сантиметров, Корней, неистовствуя и сгорая от нетерпения, бросился в воду. Вдвоем они приподняли сани над транспортером и освободили его для движения. Корней довольно скоро нашел место повреждения электрооборудования и исправил его. Как потом выяснилось, сани сначала налетели на главный транспортер и разрушили его самым серьезным образом, потеряв при этом лыжи и пропеллер. На резервный транспортер сани наскочили уже лишь по инерции, с ослабленной силой, причинив лишь сравнительно незначительные повреждения.

Остальное можно рассказать в двух словах. Женя и Бойцов залезли в утепленную кабину саней, где находился приведенный уже в чувство Кечмаев, Он пострадал довольно серьезно. У него была сломана левая рука, была рваная рана на бедре, но он остался жив.

Мы пустили в ход транспортер. Авария была ликвидирована, работа станции продолжалась бесперебойно для ее огромного района. Пурга через несколько часов стихла. Но Женя, Корней и Кечмаев отсиживались в кабине саней двое суток, пока мы добрались до них, пробиваясь сквозь чудовищную толщу снега.

Ну, вот и все, что я хотел рассказать.

Жан Кларетон среди общего молчания вновь принялся за свой забытый, полуочищенный гриб.

– Да… вот тебе и Арктика, – задумчиво протянул Игнат. – Какую потрясающую симфонию можно было бы создать о ней… о неистовой пурге… о льдах, которые она взламывает… о гибели, которую она несет… и о людях… которые противоборствуют ей!

Он стремительно поднялся и опять сел с порозовевшим от волнения лицом, ероша волосы на голове.

– У меня холод по спине сейчас пробежал… Какая это была бы мощь! Какая потрясающая сила!..

Вера серьезно посмотрела на него и сказала:

– Вот подрастешь, Игнат, и напишешь. Право! Но вы говорили, – обратилась она к Жану Кларетону, – о какой-то маленькой аналогии и о большом контрасте со случаем с Диего…

– Это же так ясно, милая Вера, – живо перебил ее Диего.

Долгий, пронзительный вой сирены не дал ему договорить.

Из-за ближайшего острова выбежал, густо вспенивая воду за собой, широкий глиссер и полетел к лагерю. Гудя пропеллером, блестя белым лаком и сверкая медью.

Все повскакали с земли и бросились к берегу, размахивая рубашками, ветками, руками, крича и призывая глиссер.

– Егоров! – закричал вдруг Евсей Иванович. – Да там наши! Вон он стоит! Ах, медведь тебя зачеши! Не иначе, как перехватили по дороге…

Он обернулся к берегу и, покраснев от натуги, выкатив глаза, закричал, как будто покрывая рев шторма в океане: