Гербарий

Я вижу, стоя на краю;

Под тёплой лирикой рассвета

Скажу одно: я Вас люблю!

Давненько не брался за поэзию. Быть может, стихотвореньице-то это далеко не идеально, но и я не поэт вовсе. Однако же, строки эти куда глубже, чем кажутся на первый взгляд – смыслом начинено каждое слово, как я и люблю. Не терпится мне, Миша, поведать тебе о всех тонкостях этого опуса лично. Когда же мы свидимся вновь?

Незадачливый поэт, Георгий Грезин.

14-го апреля.

Сонечка – светлейшая девица. Она стремится помочь всем окружающим её существам, желает окрасить мир в розовые тона. Безусловно, такие интенции со стороны выглядят по-детски наивно. Но именно дети, как известно, есть апогея искренности.

Никогда ещё прежде не встречал настолько ласковую и любвеобильную даму. Каждое её касание исполнено нежности, каждое движение напрочь лишено жеманства. Она напоминает мне котёнка – маленького, несколько неуклюжего и до невозможности преданного, самоотверженного.

Отдельного внимания заслуживает взгляд Сонечки – тот взгляд, коим она одаривает любимого человека.  Это ни с чем несравнимо. Думается мне, узреть воочию ангела не так приятно, как застать её драгоценную улыбку.

Сызнова юный, живой и влюблённый Георгий Грезин.

17-го апреля.

Сегодня к ней заходили её здешние друзья. Люди, откровенно говоря, в большинстве своём глупые, заурядные. Не понимаю, что такого интересного она в них нашла.

Я, кажется, не упоминал, что Сонечка пишет стихи. Пишет, говоря начистоту, скверно. Работы её примитивные, серые, совершенно лишены всякой художественной ценности. Более того, если на содержание порой можно закрыть глаза, то так по-дилетантски корёжить форму – это откровенная профанация. Как можно творить поэзию, не соблюдая законов стихосложения?..

Не пойми меня неправильно, друг мой любезный, я не пытаюсь как-то возвыситься на её фоне, не пытаюсь посягнуть на её творчество. Столь рьяное негодование у меня вызвали её гости: ты бы слышал, как они отзывались о её работах! Это не то что слепая лесть – это просто-напросто беспробудное невежество!

Я признаю её талант к музыке: она хорошо играет на пианино, прелестно и завораживающе поёт, но стихи у ней выходят, сказать честно, дурные. Ей я на это намекал, правда, делал это не с такой обличающей прямотой, а старательно подбирал подходящий эвфемизм. Как бы я её ни любил, но поэзия – это сакральная для меня тема, как и, впрочем, всякое искусство. Если уж где-то я слукавлю, то точно не здесь.

Кстати говоря, она читала мои работы. Ничего внятного, увы, сказать не смогла. Только улыбнулась и похвалила за хороший слог. Меня это немного огорчило, ибо я ждал чего-то, хотя бы мало-мальски похожего на развёрнутый отзыв. Тем не менее, не стану же я оттого её меньше любить, не так ли?

Твой друг, Георгий Грезин.

19-го апреля.

Намедни Сонечка подарила мне гербарий. Впервые в жизни я испытал столь глубокое умиление и детский восторг, глядя на, казалось бы, обычные растения. Все это натолкнуло меня на мысль, коей я бы и хотел поделиться с тобой, любезный мой друг.

Цветы – вот истинная красота, которую к тому же можно положить в карман, унести с собой; которой можно украсить жилище, усеять собственный сад… Она непременно нужна человечеству, ведь что розы, что лютики – всё это отражение самой природы. Одна лишь проблема – такая красота, увы, тленна. Гербарий – это попытка придать ей форму вечности, попытка увековечить земной лоск для неземных помыслов. Покуда есть такие вещи, как гербарий, романтика и поэзия будут зиждиться в сердцах людей ещё многие годы.

Даже в засушенном виде цветы не теряют своих красок: потускневшие лепестки сирени напоминают мне крылышки стрекозы, окроплённые россыпью лучей горячего июльского солнца, а белёсая бахрома гвоздики подобна талому снегу, что тонким белым неводом окутывает тянущийся к небу Маркхотский хребет…

Не хочется мне уезжать отсюда, совсем не хочется. Уже раздумывал над тем, чтобы взять Сонечку с собой, но это, увы, невозможно. По крайней мере, в нашем случае.

Твой мечтательный друг, Георгий Грезин.

25-го апреля.

Впервые за всё время повздорили. Не было ни криков, ни скандалов на всю деревню – обсудили спокойно. Провинился я: позабыл об одной её маленькой просьбе. Постарался загладить вину. Примирились.

Я бы и не тревожил тебя, Михаил, такой мелочью, кабы сам не перенёс столь жуткое волнение. Страшно было видеть её недовольное лицо: притуплённый гнев, смешанный то ли с омерзением, то ли с холодом… Казалось, что она меня презирает. Но это я, чай, надумываю – Соня меня заверяет, дескать, всё в полном порядке. Однако же, есть во мне что-то от ипохондрика!

26-го апреля.

К ведунье не ходи, всё здесь налицо: не заметить перемену в поведении Сони мог бы только совсем уж нечуткий человек, коим я, к счастью или к сожалению, не являюсь.

Сегодня вновь не поладили из-за какой-то мелочи. В этот раз я без спроса залез в её ларь – хотел достать оттуда свой сборник сочинений Лермонтова. Быть может, это и правда великий грех… быть может, я действительно чего-то не понимаю…

26-го апреля.

И снова она твердит, что всё нормально. Но я же вижу, чёрт подери, что это не так! Она говорит, что всё так же любит, говорит, что ничего не поменялось: но разве такое бывает? Разве может в один момент человек, что всякий раз одаривал тебя премилой лучезарной улыбкой, исполненной горячей, страстной любви, взять и охладеть к тебе настолько, что рядом с ним ты чувствуешь себя одичалым преступником? Неужто сотворил я что-то настолько непозволительное, чем заслужил столь резкий укор в её глазах, скрывающийся за напускным спокойствием?

27-го апреля.

Я решительно ничего не понимаю. Отблески её бывалой весёлости моментально рассеиваются, сменяются колким равнодушием. Она будто на маскараде: так резво меняет маски, а с ними эмоции, настроение, чувства… у меня невольно закрадываются сомнения об искренности всего происходящего.

27-го апреля.

Поговорили. В голове такая коловерть кружит. Из этой кутерьмы сложно вынести хоть что-то конкретное.

Я до сих пор не могу понять, что привело к эдакой сумятице. Однако сомнения мои поутихли. Прикупил ей красивое платьице, такое, какое она любит – немало за него отдал. Обрадовалась. Кажется, всё налаживается.

30-го апреля.

Разошлись. Отныне, видать, навсегда.

3-го мая.

Пишу тебе, Михаил, судя по всему, в последний раз. Сегодня вечером выезжаю в Петербург – впереди нелёгкая дальняя дорога. Радует лишь то, что лошади здесь доброезжие. С такими не пропадёшь. Теперь уж не знаю, будешь ли ты читать хотя бы одно из посланных мною писем, но довершить историю считаю необходимым. Главным образом, для себя самого.

Последние три дня я провёл в бесконечных запутанных думах. Ни одна книга, ни один газетный памфлет, ни один, даже самый острый и внезапный сюжет – ничто в моей жизни так не ворошило сознание, как ситуация с Софьей. Три дня ушло на объяснение с самим собой.

Что это было, я так окончательно и не понял. Мимолётный ли роман, что ложно показался мне надеждой юных дней; истинная ли любовь, что была разрушена одним необдуманным действием; или же сплошное бессовестное притворство длинною в месяц? Я, право, не знаю. Я уже ни в чём не уверен.

Была ли вообще любовь? Сколько было сказано пылких слов, сколько было пролито изысканных многообещающих речей. Однако я убедился лишь в следующем: слово – это не только скипетр всевластия, что в умелых руках вершит судьбы людей, но точно так же слово – это аморфная, совершенно неопределённая и искажённая субстанция, значение которой так же переменчиво, как и недолговечно. Ничьим словам верить нельзя. Никогда. Порой даже своим собственным…

Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила, но я абсолютно твёрдо заявляю: я – нет. По крайней мере, отныне будет так. Я не верю ни единому слову, слетевшему с её холодных губ, не верю ни единой эмоции, хотя бы раз пробежавшей по её притворному лицу. После всего, что произошло, я окончательно и бесповоротно убедился в том, что она меня никогда не любила. Как и, впрочем, я её…

Все три роковых дня я бродил по кромешным, дремучим дебрям своего сознания: задавал себе вопросы, пытался найти на них ответы. Бросало то в жар, то в холод: поначалу меня окутывала сладостная меланхолия, немного погодя душила горькая обида, а после, как и ныне, поглощала всеобъемлющая пустота.

Многое усвоил, ко многому пришёл. Но так и не отпустила назойливая мысля: неужели хрупкая экспансивная девушка, что с превеликой скорбью и искренним сожалением оплакивала смерть всякой встречной зверушки, птички или букашки, могла внезапно, не проронив ни единой слезинки, не засомневавшись ни на минуту, отстраниться от человека, которого она «любила так, как никого прежде»? Неужто слова о любви, столь громкие и претенциозные, рассыпались, словно засушенный лист, под натиском обыкновенных дрязг и мелочных обид? Да ведь это, чёрт подери, даже звучит смешно! До боли смешно! И как я мог попасться на столь очевидную фальшь? Каким же слепцом я был, коли не разглядел за столь очевидным жеманством простецкую истину! Да что уж тут говорить, ежели я свою же собственную ложь распознать не смог?

Я не берусь рассуждать о существовании любви – каждый решает сам для себя, каким словом называть это смешение привязанности и эмоциональной подневольности. Но в одном я уверился наверняка: романтика – удел наивных глупцов. Всё в этой жизни куда прозаичнее, чем может показаться. А мадригал – это и вовсе набор полых напускных строк, имеющих сиюминутный эффект. Убедился в этом лично.

К слову говоря, гербарий окончательно выцвел. Теперь я вижу в нём лишь уродливые бездыханные стебли, мятые листья да поблёкшие краски природы на зачерствевших лепестках. Я сохраню его единственно для того, чтобы он напоминал мне о тленности бытия, счастья и красоты. По сути дела, любое чувство, воспоминание или даже саму человеческую сущность можно вложить в гербарий, но даже в таком случае уповать на бессмертие – глупо. Ведь ветер рано или поздно резким порывом разнесёт пожухлые ошмётки по миру, предаст их земле…

Покуда писал я это письмо, за окном приземлился грач. Вестник весны и нескончаемой печали. Думается мне, прилёт его не сулит ничего хорошего. Однако, я не Макар Девушкин – утопленником себя воображать не стану. Потому я даже рад, что могу попрощаться и с Софьей, и с тобой навсегда. Петербургский адрес оставлять не буду. Я ведь не дурак, знаю, что ты моими письмами печку топишь. Но тем лучше: так, чай, сгорят листы, а с ними все воспоминания и слова. Вопреки всяким убеждениям, они сгорят. Непременно сгорят. Листы – это пепел, слова – пустой звук, а гербарий – сноп увядшего, иссохшего и бессмысленного прошлого. Прости великодушно, что навязал тебе своё существование. Прощай.

Петербургский титулярный советник, Георгий Алексеевич Грезин.