Княжна Тараканова (сборник)

Верст через пять путники на белой поляне завидели новый конный пикет, гревшийся у костра близ пустой, раскрытой корчмы, и новую, ожидавшую их смену лошадей. Наполеон, сердито поглядывая на перепряжку, не выходил из экипажа. Возок и кибитка помчались далее. Наполеон дремал, но на толчках просыпался и заговаривал с своими спутниками.

– Да, господа, – сказал он, как бы отвечая на занимавшие его мысли, – ко всем нашим бедствиям здесь еще и явственная измена. Шварценберг, вопреки условию, отклонился от пути действий великой армии; мы брошены на произвол собственной участи… И как сражаться при таких условиях?

Возок въехал на сугроб и быстро с него скатился.

– А стужа? а эти казаки, партизаны? – продолжал Наполеон. – Они вконец добивают наши обессиленные, разрозненные легионы. Подумаешь, эта дикая, негодная конница, способная производить только нестройный шум и гам… она бессильна против горсти метких стрелков, а стала грозною в этой непонятной, бессмысленной стране… Наша превосходная кавалерия истреблена бескормицей; пехоту интендантство оставило без шуб и без сапог… все, наконец, голодают.

На лице нового Цезаря его спутники в эту минуту прочли, что голод – действительно скверная вещь. Проехали еще с десяток верст. Вечерело. Наполеон, чувствуя, как мучительно ноют иззябшие пальцы его ног, опять задремал.

– Нет, не в силах, не могу! – решительно сказал он, хватаясь за кисть окна. – У первого жилья мы остановимся. Найдем же там хоть кусок мяса или тарелку горячего.

– Но, ваше величество, – сказал Рапп, – не беспокойтесь, до назначенной по маршруту стоянки не более двух часов. Это замок богатого и преданного вам здешнего помещика… Вонсович ручается, что все у него найдем…

– Черт с вашим маршрутом и замком; я голоден, шутка ли, еще два часа! не могу…

– Но нам до ночи надо проехать Ошмяны.

Наполеон не вытерпел. Он с сердцем дернул кисть, опустил стекло и высунулся из окна. Верстах в трех впереди, вправо от дороги, виднелось какое-то жилье.

– Мыза! – сказал император. – Очевидно, зажиточный дом и церковь. Мы здесь остановимся.

– Простите, ваше величество, – произнес Коленкур, – это против расписания, и вас здесь не ожидают…

– При этом возможно и нападение, засада, – прибавил Рапп.

– Что вы толкуете! Поселок среди открытой, ровной поляны, – сказал Наполеон, – ни леса, ни холма! а наш эскорт? Велите, герцог, заехать.

Коленкур остановил поезд и для разведки послал вперед часть конвоя. Возвратившиеся уланы сообщили, что на мызе, по-видимому, все спокойно и благополучно. Возок и кибитка направились в сторону, к небольшому, под черепицей, домику, рядом с которым были конюшня, амбар и людская изба. За домом, в занесенном снегом саду, виднелась деревянная церковь, за церковью – небольшой, пустой поселок.

Обогнув дом, возок подкатил к крыльцу. Во дворе и возле него не было видно никого. Стоявшая на привязи у амбара лошадь в сайках показывала, однако, что мыза не совсем пуста.

XLI

В сенях дома путников встретил толстый и лысый, невысокого роста, ксендз. За ним у стены жался какой-то подросток. Одежда, вид и конвой путников смутили ксендза. Он, бледный, растерянно последовал за ними. Войдя в комнату, Наполеон сбросил на подставленные руки Рустана и Вонсовича шубу и шапку и, оставшись в бархатной на вате зеленой куртке, надетой сверх синего егерского мундира, присел на стул и строго взглянул на Вонсовича.

– Кушать государю! – почтительно согнувшись, шепнул Вонсович священнику.

Пораженный вестью, что перед ним император французов, ксендз в молчаливом изумлении глядел на Наполеона, с которого Рустан стягивал высокие, на волчьем меху, сапоги.

– Чего-нибудь, – продолжал Вонсович, – ну, супу, борщу, стакан гретого молока. Только скорей…

– Нет ничего! – жалостно проговорил ксендз, сложив на груди крестом руки.

– Так белого хлеба, сметаны, творогу.

– Ничего, ничего! – в отчаянии твердил помертвелыми губами священник. – Где же я возьму? Все ограбили сегодня прохожие солдаты.

– Что он говорит? – спросил Наполеон.

Вонсович перевел слова священника.

– Они отбили кладовую, – продолжал ксендз, – угнали последнюю мою корову и порезали всех птиц… я остался, как видите, в одной рясе и сам с утра ничего не ел.

– Но можно послать на фольварк, – заметил Вонсович.

– О, пан капитан, все крестьяне и мои домочадцы разбежались, и, если бы не мой племянник, только что подъехавший за мной из местечка, я, вероятно, погиб бы с голоду, хотя не ропщу… О, его цезарское величество, я в том убежден, со временем все вознаградит…

Вонсович перевел ответ и заключение ксендза. Наполеон при словах о грабеже и о том, что нечего есть, нахмурился. Но он сообразил, что делать нечего и что таковы следствия войны для всех, в том числе и для него, и решил показать себя великодушным и выше встреченных невзгод. Милостиво потрепав ксендза по плечу, он сказал ему, через переводчика, что рад случаю видеть его, так как в жизни встречает первого священника, который так покорен обстоятельствам и не корыстолюбив.

– Да, – вдруг обратился он по-латыни непосредственно к ксендзу, – у нас есть общий нам, родственный язык; будем говорить по-католически, по-римски.

Священник в восхищении преклонился.

– Я никогда не расставался с Саллюстием, – сказал Наполеон, – носил его в кармане и с удовольствием прочитывал войну против Югурты. А Цезарь? его галльская война? мы тоже, святой отец, воюем с новейшими дикими варварами, с галлами Востока… Но надо покоряться лишениям.

Говоря это, Наполеон прохаживался по комнате. Радостно изумленный ксендз и свита благоговейно внимали бойким, хотя и не вполне правильным римским цитатам нового Цезаря. В уютной комнате кстати было так тепло. Вечернее же солнце так домовито и весело освещало скромную мебель в белых чехлах, гравюры по стенам и уцелевшие от грабителей горшки цветов на окнах, что всем было приятно.

Наполеон еще что-то говорил. Вдруг он, нагнувшись к окну, остановился. Он увидел на дворе нечто, удивившее и обрадовавшее его. В слуховое окно конюшни выглянула пестрая хохлатая курица. Уйдя днем от грабителей на сенник, она озадаченно теперь оттуда посматривала на новых нахлынувших посетителей и, очевидно, не решалась в обычный час пробраться в разоренный птичник на свой нашест, как бы раздумывая: а что как поймают здесь и зарежут?

– Reverendissime, ecce pulla! (Почтеннейший, вот курица!) – сказал Наполеон, обращаясь к священнику.

Ксендз и прочие бросились к окну. Они действительно увидели курицу и выбежали во двор. Уланы справа и слева оцепили конюшню и полезли на сенник. Курица с криком вылетела оттуда через их головы в сад. Офицеры, мамелюк Рустан и Мутон пустились ее догонять. Им помогал, командуя и расставляя полы шубы, даже важный и толстый Дюрок. Наполеон с улыбкой следил из окна за этою охотой. Курица была поймана и торжественно внесена в дом.

– Si item…[59 - Если также… (лат.).] Если ты такой же умелый повар, – сказал Наполеон ксендзу, – как священник, сделай мне хорошую похлебку.

– С великим удовольствием, государь! (Magna cum voluptate, Caesar!) – нерешительно ответил ксендз. – Боюсь только, может не удаться.

Подросток – племянник священника растопил в кухне печь, Рустан иззябшими руками ощипал и выпотрошил зарезанную хохлатку.

– Но, ваше величество, – заметил, взглянув на свою луковицу, Рапп, – мы опоздаем; какую тревогу забьют в замке того помещика, где ожидают вас, и в Ошмянах!

– А вот погоди, уже пахнет оттуда! – ответил Наполеон, обращая нос к кухне. – Успеем, еще светло… Расставлена ли цепь?

– Расставлена…

Похлебку приготовили. К дивану, на котором сидел Наполеон, придвинули стол. Ввиду того, что вся посуда у ксендза была ограблена, кушанье принесли в простом глиняном горшке; у солдат достали походную деревянную ложку.

– Дивно, прелесть! (Optime, superrime!) – твердил Наполеон, жадно глотая и смакуя жирный, душистый навар.

Мамелюк прислуживал. Он вынул куриное мясо, разрезал его на части своим складным ножом и подал на опрокинутой крышке горшка часть грудинки с крылом. Наполеон потянул к себе всю курицу, кончил ее и, весь в поту от вкусной еды, оглянулся на руки Рустана, державшего походную флягу с остатком бордо.

– Да это, друзья мои, не бивачная закуска, а целый пир! – восторженно сказал Наполеон, допив в несколько приемов флягу. – Я так не ел и в Тюильри.

– Пора, ваше величество, осмелюсь сказать, – произнес Коленкур, – смеркается, мы здесь целый час.

Наполеон улыбнулся счастливою, блаженною улыбкой, протянул ноги на подставленный ему стул, безнадежно махнул рукой и, как сидел на диване, оперся головой о стену, закрыл глаза и в теплой, уютной, полуосвещенной комнате почти мгновенно заснул. Лица свиты вытянулись. Коленкур делал нетерпеливые знаки Раппу, Рапп – Дюроку, но все раболепно-почтительно замерли и, не смея пикнуть, молча ожидали пробуждения усталого Цезаря.

В тот же день, перед вечером, верстах в пяти от большой Виленской дороги, в густом лесу, подходившем к городку Ошмянам, показался отряд всадников. То была партия Фигнера. Усиленно проскакав сплошными трущобами и болотами, она стала биваком в лесной чаще и, не разводя огней, решила до ночи собрать сведения, кто и в каком количестве занимает Ошмяны.