Сожженная Москва

– Убить вождя французов…

«Да, он не в здравом уме! – подумал, разглядывая Фигнера, Ермолов. – А впрочем, почему же не в здравом? Не отчаянный ли скорее фанатик, гонимый непреоборимою душевною потребностью? Да и не он один. Лунин тоже предлагал отправить его парламентером к Наполеону и вызывался, подавая ему бумагу, заколоть его кинжалом».

Ермолов поднялся со скамьи.

– Так вы действительно на это решились? – спросил он, все еще недоумевая, что за человек стоял перед ним в эту минуту.

– Решился и не отступлю, – ответил Фигнер.

– Как же вы полагаете исполнить ваше намерение? Одно дело – задумать, а другое – исполнить задуманное.

– Что бог даст: либо выручит, либо выучит! Я снова переоденусь, смотря по надобности, нищим или мужиком, проберусь в Кремль или в другое место, где будет злодей, и глаз на глаз лично нанесу ему удар. Пособники мне будут нужны только для предварительных разведок и приготовлений.

– Вы говорите, у вас семья? – спросил Ермолов.

– Жена и пятеро детей, мал мала меньше.

– Где они?

– Решась проникнуть в Москву, оставил их в Моршанске.

– Как вы проникли в Москву?

– С французским паспортом; они сами мне его дали, назвав меня cultivateur, помещиком.

– Что вы делали там?

– Следил за выходом оттуда неприятельских фуражиров, разбивал их под Москвой с охотниками и отнимал их подводы… в делах штаба должны быть обо мне упоминания.

– Да, о вас доносили. И вы готовы на такой шаг, не боитесь?

– На всякую беду страха не напасешься – бог не выдаст, боров не съест! – ответил Фигнер. – Брут убил своего друга Цезаря, мне же корсиканский кровопийца не друг… Я день и ночь молился, клялся.

«Рисуется немчура, – подумал Ермолов, – а впрочем, посмотрим».

– Что же вы желаете получить в случае удачи? – спросил он. – Говорите прямо.

Фигнер слегка покраснел. Его глаза глядели холодно и спокойно.

– Ничего, – ответил он. – Я приношу себя в жертву отечеству. Россия вскормила меня; душою я русский.

– А родом?

– Остзеец.

– Есть с вами бумаги?

– Вот они…

XXXVIII

«Чудеса! – раздумывал, просмотрев бумаги, Ермолов, – ферфлюхтер, а говорит с пафосом и русскими пословицами, даже слова как-то особенно старательно отчеканивает».

Он задал еще несколько вопросов Фигнеру. Тот на все отвечал здраво и обдуманно. «Как быть? – терялся в догадках Ермолов. – Умолчать об этом гусе перед светлейшим невозможно… Что бы ни вышло впоследствии, ответственность падает на меня первого… ну, да его с этою затеей, вероятно, без уважения сплавит сам князь».

Ермолов кликнул адъютанта, сдал ему на руки Фигнера и, снова надев мокрую фуражку, пошел по лужам и скользкой грязи к главнокомандующему. Адъютант было предложил оседлать для него коня; Ермолов, с досадой махнув рукой, отправился опять пешком.

У ворот квартиры Кутузова провожатый вестовой наткнулся на княжеского денщика, шедшего притворять ставни.

– Все спят-с! – сказал денщик, разглядев при свете фонаря фигуру Ермолова, вынырнувшего из темноты.

– А сам светлейший? – спросил Ермолов.

– Тоже в постели, хотя свечи у них еще горят.

– Доложи.

Денщик через сени вошел в темную приемную, оттуда в спальню Кутузова. Ермолов был приглашен в комнату, из которой вышел всего полчаса назад.

Кутузов, в одной рубахе, сидел на постели, спустив на коврик босые ноги, прикрытые бухарским халатом. Перед ним на круглом столике лежала карта России, утыканная булавками, с головками из красного и черного сургуча, изображавшими русские и французские войска. Он перед приходом Ермолова рассматривал эту карту. Комната, по обычаю старого князя, любившего теплоту, была жарко натоплена.

– Что, голубчик? – спросил он, устремив навстречу входившему Ермолову не совсем довольный, утомленный взгляд. – Все ли у вас благополучно?

– Слава богу, ничего нового; но вот что случилось…

Ермолов неторопливо и в подробностях передал светлейшему о прибытии и предложении Фигнера.

– Я счел священным долгом, – заключил он, – не мешкая обо всем доложить… Что прикажете? Фигнер у меня, ждет решения.

– Так вот что, – произнес Кутузов, натягивая себе на плечи сползавший с него халат, – штука казусная… все ли ты терпеливо выслушал и расспросил?

– До точности, ваша светлость.

– А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из желтого дома? приметил ты, в порядке ли его мозги?

– Мне этот вопрос прежде всего пришел в голову, – ответил Ермолов, – я его так и этак, на все стороны допрашивал; говорит толково, в глазах змейки не бегают, нет ничего подозрительного… Осуществимо ли его предприятие – дело другое. Отважен же он и смел, кажется, действительно без меры, и его решимость, по-видимому, искренняя и прямая.

Старчески обрюзглое лицо Кутузова поникло. Он задумался. На гладко выбритом, жирном и белом его подбородке, от тепла комнаты или от душевного волнения, выступила испарина. Он нервным движением пухлой руки тронул себя за подбородок и, задумавшись, устремил свой единственный зрячий глаз куда-то в сторону, мимо этой комнаты и Ермолова, мимо этой ночи и всего того, что ей предшествовало и так доныне подавляло дряхлого телом, но бодрого духом старого вождя.

– Ведь вот, шельма, придумал! – разведя руками и опять хватаясь за увлажненное лицо, сказал князь, – а дело, надо признаться, из ряда вон и во всяком случае необычное. Но на чем основаться?

Князь медленно повернулся на подостланной под него перине.

– Разумеется, бывали примеры в древности, и именно в Риме, во время войны Пирра и Фабриция, – продолжал он, – только там, сколько припомню, разыгралось все иначе. Ну, как это было? пришли и говорят Фабрицию, что некий врач из греков – это в Риме было то же, что в России наши немцы, – с целью разом прекратить войну вызвался, без колебания, отравить Пирра. Ну, Фабриций, как помнишь, выслушал, как и ты, этого немца, да и отослал врага-предателя в распоряжение самого Пирра. Остроумного лекаришку Пирр, разумеется, вздернул на первую осину или там, по-ихнему, смоковницу, что ли… тем дело и кончилось… Ты что на это скажешь?

Ермолов, нахмурясь, молчал. Догоравшие свечи уныло мигали на столе. Кутузов взглянул в ближайшее к кровати окно, из которого в эту ночь опять виднелось зарево над Москвою.

– Мое мнение, – произнес он, – убей этот чухонец и в самом деле Бонапарта, все скажут – не он, а я да ты, Алексей Петрович, предательски его ухлопали. Ведь правда?