Низвержение Жар-птицы

– Если всем и подыхать, то не в этот раз!

– А мне Семка-крючник за косушку должен: пусть не радуется, гадюка, что меня рыбы обглодали!

Воодушевление охватило всех на палубе, словно энергия капитана перелилась в каждого. Многие хотели уже начинать, но капитан остановил их:

– Еще не пора! По знаку!

Никто из находившихся на палубе не смог бы ответить, сколько прошло секунд между этими словами и следующей командой: ни один не засекал времени даже по биению собственного сердца, которое сильно колотилось в груди каждого.

– Давайте, друзья! – прозвучал, наконец, голос капитана. – Пожелаем все вместе! Вперед!

Люди вскинули вверх руки с распальцовками, будто самим этим жестом бросая вызов губительной стихии.

– Клад нащупал развилку: таланы уходят! – закричал Аверя.

Его голос растворился в вое ветра и гудении досок: казалось, корабль стонет, как человек, которому делают мучительную операцию, чтобы спасти его от смерти. Судно начало приподниматься на гребне гигантской волны; Максим почувствовал, как кровь отхлынула вниз и неведомая прежде сладкая жуть разливается по телу. Все это напоминало какой-то чудовищный аттракцион; на мгновение Максиму даже померещилось, что он снова в Москве, в парке развлечений, и что Павлик стоит рядом. Обе мачты, затрещав, переломились ближе к основанию, как лучины, несмотря на то, что с них предусмотрительно убрали паруса. Оставаться на вольном воздухе было уже невозможно.

– В укрытие! – приказал капитан.

Люди кинулись на нижнюю палубу; они сталкивались, но давки не было; Максим помнил, как в последнее мгновение он на инстинкте пропустил Аленку вперед. Исполинский водяной горб набухал, вытягиваясь и в высоту, и по направлению своего движения, и вдруг, чуть помедлив, устремился вниз, будто он желал взбаламутить все море до дна. Этот невиданный морской водопад снес бы любое препятствие, оказавшееся на его пути.

Теперь под килем оставался только воздух.

Парусник летел над смертоносной скалой, как затравленный охотниками лось, решившийся на отчаянный прыжок через расщелину, как крылатый корабль из сказок.

Сгрудившиеся внизу люди не видели, что происходит; они могли только догадываться о событиях, от которых зависела их жизнь, и верить, что барьер взят. Наконец израненный корабль рухнул в воду; он погрузился в нее почти полностью, но тотчас же вновь гордо вырос над поверхностью моря.

Прошло еще некоторое время, прежде чем экипаж, Пантелей, Аверя, Аленка и Максим вернулись на верхнюю палубу.

С юга тянуло сырым пронизывающим ветром, но этот ветер уже не нес никакой угрозы. Казалось, шторм выдохся в последнем усилии; так случайный убийца, выронив из ослабевших пальцев окровавленный нож, мутным взглядом смотрит на полицейских и безропотно позволяет надеть на себя наручники.

Пробившиеся между облаков солнечные лучи осветили лица, измученные ожиданием и счастливые от недавней победы.

Радость прорвалась наружу. Люди бросались друг другу в объятия, не стесняясь ни слез, ни речи, которая превратилась в бессвязные выкрики и какое-то подобие младенческого лепета. Максим попал в руки самому крепкому из матросов, и он так сдавил мальчика, что он невольно пискнул, словно котенок, которого тискают непомерно активные дети. Двое купцов, по вине которых едва не случилось несчастье, впервые после сцены в трюме осмелились выглянуть наружу, будто змеи, высунувшиеся из норы, и теперь они, хлопая глазами, растерянно взирали на всеобщее торжество.

Освободившись, Максим во второй раз за день заметил то, что не замечали другие: Аверя и Аленка стояли поодаль, и вид у них был понурый. Максим подошел к ним:

– Ребята, что случилось?

– У нас недобор, – упавшим голосом произнес Аверя. – Шестнадцати таланов недостает. Мы не выполнили царево требование!

– Не горюй, паренек!

Аверя почувствовал широкую ладонь на своем плече и, подняв глаза, увидел рядом Пантелея. Тот продолжил:

– Тебя и твоих друзей с таланами вашими нам сам Бог послал для спасения, и знаю, что вложился в него ты крепко. Как в столицу вернемся, я возмещу вам нехватку.

Аверя еще с легким недоверием посмотрел на купца. Пантелей усмехнулся:

– Что, вспомнил басню о торгаше, которого верный конь из беды вынес, а он после состарившуюся животину со двора прогнал батогом? Или о тех двоих подумал? Так о них и не ты должен теперь думать, а палач, рукой которого Господь покарает их за коварство! А я, хоть не праведник, не допущу подобного греха и купеческое слово рушить не стану.

– Ну, ребятки, потрудимся еще малость! – крикнул капитан. – Возвернем потраченное время и прибудем в столицу к сроку! На весла!

– Слушаемся, Дмитрий Лукич! – бодро отозвались матросы.

Глава 10.

Братья царевичи

– Осторожно, Максим: сходня тут узка!

Предостережение было напрасным: на столичную пристань Максим соскочил так же ловко, как и его друзья. По обычаю своей страны Аверя и Аленка поклонились сначала морю, а затем городу, где родились и выросли; подражая им, Максим сделал то же самое. В том приветствии и прощании невольно чудилось нечто большее, чем просто красивый обряд: казалось, судьба, благополучно проведшая троих детей через все испытания, передоверяет их сейчас другим, столь же неведомым и могущественным силам, которые воплотились в виде островерхих теремов, приземистых купеческих амбаров и узких мощеных деревом улочек.

Чтобы рассчитаться с ребятами, Пантелею требовалось посетить правление гильдии, где легко было купить или занять таланы; там же он был обязан сделать краткий доклад о своем путешествии и предъявить счета. Ребята ждали его у ворот, причем Максим отступил от друзей на два шага, чтобы лучше рассмотреть здание, где собирался торговый люд для решения важных вопросов; благодаря своему высокому флюгеру и солидным размерам оно привлекло внимание мальчика еще тогда, когда корабль входил в гавань. Из-за этого Максим не заметил стремительно двигавшуюся со стороны пристани кавалькаду, во главе которой находился статный молодец с русыми кудрями. Увидев мальчика, он не сделал ни малейшей попытки притормозить или издать предупреждающий крик. От удара лошадиной грудью Максим потерял равновесие и, если бы Аверя не рванулся вперед и не дернул друга за руку обратно к воротам, Максим неминуемо упал бы под копыта коней и был моментально растоптан. Тотчас раздался недобрый смех; Максим почувствовал жгучую боль в плече, от которой хотелось плакать, и услыхал сдержанный стон Авери. Всадники скрылись; задыхаясь от обиды, Максим непроизвольно потянулся к камушку, что лежал неподалеку, но Аверя остановил его:

– Бесполезно, не докинешь! А хоть бы и докинул, лучше не связываться! Черт бы побрал этого Василия: угораздило же его сейчас вертаться с морской прогулки!

– Ты знаешь его?

– А кто ж здесь не знает царева сына? Вот и ты с ним знакомство свел, и тем же способом, что многие в столице!

– Он – царевич?

– В заплечных дел мастерах не ходил, а кнутом отменно владеет, гадина! – тихонько произнесла Аленка, глядя на рубаху Максима, будто рассеченную ножом, и на сочащуюся из разреза кровь. – И тебе, Аверя, досталось?

– Чепуха, – буркнул Аверя, дуя на свою опухавшую руку. – Иди с Максимом до дому: ему надобно рану промыть да прореху зашить. А я Пантелея дождусь.

Василий на тот момент был уже далеко и совсем не помнил о происшествии двухминутной давности; он, конечно, не выделил Максима из общей массы столичных парнишек, каждый из которых мог оказаться под ногами его рыжего жеребца. Процессия остановилась на главной площади перед царскими палатами, которые вытянулись почти во всю ее ширину и представляли собой целый комплекс построек разной формы и назначения, соединенных крытыми переходами. Отпустив охрану, царевич по наружной лестнице поднялся на второй этаж самого большого здания. Он никому не говорил, когда вернется, однако дворцовые слуги уже встречали его у дверей, вытянувшись в струнку двумя рядами и оставив лишь узкий проход. Этикет при дворе Дормидонта соблюдался строго, и, как старший сын государя и наследник, Василий имел право на подобное чествование. Царевич равнодушно шел мимо челядинцев, каждый из которых сгибался в поясе и растягивал губы в улыбку, стоило Василию поравняться с ним. Однако имей царевич привычку присматриваться к дворовым, он бы наверняка заметил, что гримасы на их физиономиях не выражают искренней любви и даже казенного подобострастия, которое в слуг с малолетства вколачивают подзатыльниками. Лица людей, гнувших сейчас спину, были похожи на таковые у старых приятелей, которые знают о не совсем пристойной тайне, касающейся кого-то третьего, но пока не решаются во всеуслышание о ней объявить, поскольку еще недостаточно выпили. Свежему взору это более всего напомнило бы прогнание сквозь строй недотепы-рекрута, когда вместо прутьев употребляются поклоны, улыбки и перемигивания. Следующей стадией обыкновенно является пересказ на ухо срамных шуточек и тыканье исподволь пальцами в сторону того, к кому они должны относиться. Так оно и случилось, но этого Василий, разумеется, уже не слышал: он остановился перед боковой дверью, охраняемой двумя стражниками, один из которых немедленно поворотил в его сторону бердыш:

– Стой-ка, царевич! Расстегни кафтан да руку для проверки дай.

Василий изобразил на своем лице возмущение, по большей части притворное, так как правила посещения государя он помнил отлично, и они были едины для всех, вплоть до ключника или холопа. Один из стражей вытащил из одежды Василия украшенный каменьями кинжал, другой, отняв свои два пальца от руки царевича, промолвил:

– Ножик и талан обратно получишь на выходе.

Охранники пропустили царевича; пройдя коридором, он очутился перед окованной железом дверью. Потянув ее и шагнув вперед, Василий оказался в небольшой комнате, пол которой был устлан коврами, а стены сплошь покрывала роспись, оставшаяся еще от прежних царей и не так давно поновленная. Несмотря на господствующую роскошь, помещение из-за низкого сводчатого потолка невольно заставляло вспомнить о тюрьме или полутемном подвале, где с утра до ночи трудятся подьячие. В дальнем конце, на широкой кровати у распахнутого настежь окна, которое выходило в сад, неподвижно лежал старик с белой бородой и острыми чертами лица. Его глубоко запавшие глаза были полузакрыты, но в них легко читалась сильная воля и изворотливость – качества, которые помогли в свое время завладеть престолом. Занедужив, Дормидонт сам выбрал эту горницу местом своего пребывания, чтобы ничто не нарушало его покой, кроме шелеста листвы да пения птиц.

Василий вошел почти бесшумно; тем не менее, царь сразу повернул голову на подушке и колючим взглядом окинул сына. Почти минута прошла в молчании.

– Как чувствуешь себя, батюшка? – наконец осведомился Василий.

Помедлив еще немного, Дормидонт устало произнес:

– А ты что, лекарь?

– Я – твой сын, и мне пристало о том спрашивать. Слышно, что указ о пятидесяти дополнительных таланах сильно задержал кладоискателей. Не пора ли их поворотить? Пусть доставят для твоего здравия хотя бы те клады, что при них сейчас…

– Я уже на иное уповаю, и ты об этом знаешь. А о тебе сегодня тоже вопрошал кое-кто.