Низвержение Жар-птицы

– Ты что ее… уже Василию отдал? – продолжил царевич.

– Василию? Это который малых детей псами терзает? – медленно вымолвил Дормидонт. – Не смеши меня, Петр: мне скоро перед Богом стоять, и о том надлежит думать, а не развлекаться скоморошьими побасенками.

– Где же она? – не отступался Петр.

Дормидонт провел ребром свободной ладони по распальцовке – жест, употреблявшийся уже как минимум второе столетие и прекрасно ведомый царевичу, который сразу сделался бледен и лишь спустя полминуты смог выдавить:

– Но… почему?

– Дурак! Я жить хотел! – последовал ответ Дормидонта. – Федьку надобно было изловить, а он колобродил не близко, и развилка была хиленькая, да и ту пришлось дожидаться.

– Что ж ты наделал! – крикнул царевич; на его белом лице проступили пунцовые пятна. – Добро, ежели казна на таланы рассыпалась, прежде чем в земле схорониться! А ну как уже прилепилась к чьему-то кладу единым ломтем? Да ты… – Петр вскочил, и его глаза беспокойно забегали по комнате.

– Что, ножик ищешь? – даже не поведя бровью, произнес Дормидонт. – Не отпирайся: по роже заметно, что ищешь. И нашел бы и ткнул меня, кабы я не повелел их все убрать отсюда. Нечего сказать, хороши у меня сынки! Один дитя родное убил, другой с отцом то же норовит сделать.

Тяжело выдохнув, царевич устремил взгляд поверх постели, будто стараясь разглядеть что-то за окном в саду, промеж кустов шиповника, и чуть погодя промолвил:

– Ты приказал мне явиться, лишь чтобы имя брата с моим единовременно помянуть?

– Нет.

– А для чего?

– Я, помниться, говаривал: человеку неведомо, великий ли срок ему в мире отведен, а только мой уж на исходе. И чую: не воспользоваться мне Жар-птицей, ибо Господь не выделил на то времени. Иной пожнет ниву, которую я засеял. Но до этого она вдосталь напитается кровью. И я хочу, – голос царя стал сиплым, будто больному не хватало воздуха, – чтобы твоей крови там не было! Василия вразумлять бесполезно: ему шлея попала под хвост. Прибежал ко мне, язык набок свесив: вынь да положь ему Жар-птицу, чтобы его ребенка с того света воротить. Будто можно отдать то, чем не владеешь! А ты за ней не гонись! Не иди по следу тех мужей, которым более пристало, нежели тебе, родиться от государева семени, но которые в первую смуту в сыру землю ушли, не дождавшись, покуда голова у них побелеет. Держись сего наказа, поскольку вскоре наставить тебя будет некому…

– Значит, некому? – произнес царевич. – Вестимо! Едва моя мать услыхала мой первый крик, пришлось нанимать плакальщиц! Василий хоть годок погрелся у материнской груди, а я и того лишен! Ты все у меня отнял! – Теперь, когда отчаянно вспыхнувшая надежда безвозвратно угасла, Петр уже не считал себя обязанным сдерживаться. – А ныне решил заботливого батюшку разыграть! Ты хоть один талан потратил, чтобы те роды прошли гладко? Давно хотел у тебя о том спросить! Говори, старая паскуда! Говори!..

Исступленная речь Петра была прервана, но не звуком, как обыкновенно бывает, а страшной, неестественной тишиной; царевичу показалось, что он кричит в пустоту. Петр пристально посмотрел на отца. Еще не осмеливаясь поверить, он кончиком пальца коснулся навсегда остановившихся государевых век, затем нагнулся, боясь уловить остатки дыхания; со стороны это выглядело так, будто царевич отдает родителю прощальный поцелуй. Сомнения растаяли: Дормидонт не мог так притворяться, да и не имел в том нужды. Царевич выпрямился; он не спрашивал себя, не ускорил ли смерть отца своим поведением. Вообще перемена внешних обстоятельств, исключительно значимая для целого царства, занимала Петра лишь постольку, поскольку он испытывал новое и небывалое для него чувство. Это чувство было сильным желанием действовать здесь и сейчас и именно сегодня хоть что-то сделать в собственных интересах. Оно подчиняло себе, пьянило, подобно вину, но мысли не спутывались: напротив, голова работала чрезвычайно четко, и это также было непривычным и захватывающим. Петр вспомнил, что случайно слыхал о лавинах, когда еще макушкой не доставал до отцовского пояса. Воочию он никогда не сталкивался с этими многопудовыми массами снега, устремлявшимися на страх зазевавшимся козопасам со склонов гор. Но тем более величественными они ему представлялись, так же, как впечатлительный мужик, сроду не видавший царя, полагает в нем и не человека даже, а какое-то сверхъестественное существо. Теперь Петру чудилось, что подобная лавина подхватывает и увлекает его с собою, но не затем, чтобы погубить: она поднимает его на гребень, как воины начальника после победы, и признает хозяином, чтобы вместе с ним и для него раздавить любую преграду. Быстрым шагом царевич покинул горницу.

Он почти бежал по коридору, соединявшему спальню Дормидонта и дверь, возле которой дежурила стража. На выходе он встретил Никиту Телепнева, который каждое утро обязан был являться к государю с докладом и теперь как раз заканчивал передавать часовому на сохранение таланы. Легонько поклонившись царскому сыну, боярин скрылся за дверью; теперь перед Петром оставался только один охранник, поскольку второй куда-то отлучился; подобная ситуация наблюдалась весьма редко и долго продолжаться не могла. Сердце Петра бешено заколотилось, ноги его задрожали; он сделал шаг вперед, но пошатнулся, и, вероятно, упал бы, не подхвати его стражник с криком:

– Лекаря царевичу!

Крик сменился хрипом: пользуясь удачным стечением обстоятельств, Петр выхватил у охранника из ножен кинжал и ударил его острием в шею. Одновременно он прижал к руке своей жертвы распальцовку, забирая таланы, которые часовой принял у главы Земского приказа.

Отшвырнув мертвое тело и не обращая никакого внимания на кровь, которой его одежда пропиталась до исподней рубахи, царевич бросился на улицу, к зданию тюрьмы.

«Славно, – думал он. – Столько таланов у меня отродясь не бывало. Сам Бог на моей стороне; неужто я и впрямь из тех людей, на которых он излил свое благословение? Нет, брат Василий, не держать тебе за хвост Жар-птицу. Не сидеть на отцовском престоле. И уж подавно не воскресить твоего щенка!»

Глава 14.

Дремлющая сила

Максим перевернулся на спину и открыл глаза. На него в упор сверху вниз смотрел неизвестный мальчик лет десяти, в крестьянской рубахе и наброшенной сверху холстине, которая образовывала некое подобие капюшона; он сидел так близко, что волосы Максима касались его босых ног. Было полной неожиданностью повстречать здесь ребенка. У Максима даже мелькнула мысль, не дух ли это, обитающий в одной из окрестных скал, хотя во внешности мальчугана не было ничего необычного, кроме разве странного отсутствующего взгляда, какой чаще всего бывает у слепых.

– Ты сказал, что хочешь есть, – повторил мальчик.

«Я, наверное, бредил во сне» – подумал Максим.

– Да, хочу.

– А больше ты ничего не хочешь?

Максим, которому почудилась издевка в этих словах, ответил со злобой:

– Ничего!

Незнакомец молча достал из своего широкого кармана горсть бобов и яблоко. Максим не стал дожидаться, пока ему предложат утолить голод; он резко уселся на траву, схватил все это и уничтожил так быстро, что почти не почувствовал вкуса. Мальчик продолжал взирать на Максима все с тем же выражением и лишь слегка наклонил голову вправо; похоже, он испытывал интерес, но почему-то боялся его показать.

– Это хорошо, что ты ничего не хочешь, – ровным голосом произнес он. – Пойдем!

– Куда?

Незнакомец, ничего не ответив, двинулся в том направлении, которое Максим пытался выдерживать вчерашним вечером, пока изнеможение не взяло над ним верх. Немного посомневавшись, Максим последовал за мальчиком.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Агнец Божий.

Уже вовсю занималось утро: звезды на небе потухали, и лишь самые яркие пытались еще сопротивляться дневному свету, а сплошной птичий гомон уступал место отдельным трелям и выкрикам. Идти пришлось недолго: перебравшись вместе со своим провожатым через какой-то неглубокий овражек, Максим уперся взглядом в сплошную стену из человеческих спин, настолько плотную, что в ней не было ни малейшего просвета; так обычно выстраиваются солдаты для какого-то торжественного мероприятия. Максим затаил дыхание, но он зря осторожничал: никто бы не обернулся в его сторону, вздумай он даже потянуть кого-либо за порты. Взоры всех людей, стоящих полукругом, были устремлены туда, где, очевидно, за ночь на скорую руку соорудили что-то вроде трибуны. Максим не мог ее разглядеть, даже приподнявшись на цыпочки, и видел только широкое полотнище, закрепленное позади нее на ветвях сосен. В его верхних углах были намалеваны стражи клада; грубая рисовка делала их еще безобразнее, чем в действительности, а использование не золотой, а черной краски придавало им сильное сходство с чертями. Центральную же часть занимало изображение какой-то птицы, низвергавшейся с высоты; она, видимо, умирала, беспомощно раскинув крылья, напоминавшие языки пламени, а из ее изогнутого клюва словно вырывался последний крик. Максим почему-то испытал чувство щемящей жалости, глядя на эту птицу, как будто она была частью его самого. Чтобы напрасно не растравлять нервы, Максим опустил глаза, но тут заметил новую деталь, заставившую его вздрогнуть: у многих людей, чего-то сейчас упрямо ожидающих, отсутствовали мизинцы, а подчас – и указательные пальцы. Иногда они были отхвачены по самую ладонь грубым орудием, вроде топора, в других случаях еще оставались обрубки; будучи неподвижными, они мало обращали на себя внимания, но если вдруг шевелились, то чрезвычайно напоминали каких-то паразитов, присосавшихся к руке. В это время возле трибуны началось оживление. Кто-то, кого Максим за толпой не был способен увидеть, зажег два факела и установил их по разные стороны от полотнища на высоких шестах, а рядом с изогнутой шеей погибающей птицы появилось длинное, испитое лицо другого человека. Спустя секунду послышался его тихий голос:

– Видите ли вы впереди себя счастье? Если видите, то не обретете, ибо то, что впереди вас, не при вас. Вообразите человека, который хочет подняться на небо и встретиться с Богом. Очи телесные говорят ему, что небо с землею сходятся недалече от места, где он стоит, и идет человек и верит, что конец пути близок. Да отодвигается от него желанная награда, и тем быстрее, чем более он рвется к ней, и вот уж нет радости на лице его, а сердце захватили злоба и ропотливость на того же Бога. А потуши он свою страсть да побереги ноги, Господь сам бы его обнял и приблизил к себе, как было древле, и чему быть надлежит. Вспомянем же те времена.

В людских рядах каким-то чудом появилась щель; через мгновение она сомкнулась, но Максим успел увидеть рядом с одним из факелов того мальчика, с которым он сегодня успел обменяться несколькими фразами. В руках у него была толстая книга в железном окладе; она выглядела уже изрядно потрепанной и, вероятно, переходила из поколения в поколение. Мужчина, только что державший речь, приблизился к мальчику и, перелистнув несколько страниц, указал на нужное место. Склонив голову, мальчик медленно начал читать вслух:

«О, вы, видящие в домочадцах своих некое сокровище и их ублажающие! Узрите же красоту первого семейного союза между Богом и человеком, и паки обретите его, и возродите его в новом сиянии!

Ибо мужчина есть сын небесного отца нашего, а первая женщина – дочь его, и наречены они были так, и ввел их Бог в свое обиталище, где ручьи текли молоком и медом, где не было нужды прикрывать свое тело, свыше хранимое от непогоды, мух и терний. И даровал Господь людям плоды от всяких деревьев, которые насадил в своем вертограде. На них указал перстом, отнюдь не повелев хлопотать об иной пище, как и всякий родитель оберегает ребенка, налагая запреты, а если ребенок ослушается, не родителя в том вина. И пребывали люди в покое, избавленные от тревог, забот и всякого стяжания, и уподобились они в блаженстве своем младенцам, которые засыпают под колыбельную, и мать хранит сон их. И как у младенца меньше зубов, нежели у взрослого мужа, так и человеческая рука, не ведавшая сохи, прялки и пера, которым ныне пользуются подьячие, обладала тремя пальцами, вполне достаточными для того, чтобы обрывать те плоды с отягченных ими ветвей. Но всегда ненавидят безумные мудрых, неучи ученых, скверные нескверных, а испорченные хороших. Так мирная жизнь человека уязвила очи Повелителя кладов, да не будет ему другого имени, и славословия, возносимые Богу, сделались нестерпимыми для его слуха. Он, приняв облик огненной птицы с венцом на голове из пяти зубьев, предстал перед людьми, и трепет обуял их, ибо они полагали, что это – одно из чудных созданий, что сотворены Богом и служат ему:

«Что привело тебя сюда?»

«Лихо»

«Мы не знаем его. Что это?»

«Лихо есть желание»

«Опять чудное слово, неведомое ушам нашим. Если ты, по воле Господней, явилась потешать нас загадками, то избрала зело мудреные, и нет в нас разумения, чтобы их разрешить».

«Я мудрее всех зверей полевых и птиц небесных, но и самый глубокий родник может иссякнуть, и тот, кто пил из него воду, с удивлением взирает на обнажившееся дно и сомневается, что делать дальше. Вот и я, познав предел своей мудрости, вопрошаю вас, и в том мое желание: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева?»

«Мы вправе вкушать плоды с тех деревьев, которыми Бог наделил нас от щедрот своих, и не искать другой снеди, дабы не преступить через то, что дозволено»

«Отчего же?»

«А разве можно постичь промысел Божий, и рассуждать о святом наставлении, и давать ему оценку, будто говорим мы о цветах, какой из них краше под небом Господним?»

Тут птица распустила хвост, так, что сад словно окутало алое зарево, и ответила столь сладким голосом, что не можно его ни повторить, ни описать человеческой речью: