Божьи садовники

На дрожащих ногах Ави подошел к Чернышу. Черныш лежал на боку, и из его рта сочилась какая-то розовая пена. Последним усилием он оторвал от земли голову, окинул Ави ровным взглядом, словно желал его утешить, и умер – быстро и спокойно.

* * *

Уже поздней ночью Ави спустился к реке. Он вошел по пояс в теплую воду и опустил в нее тело Черныша – медленно и бережно, как люди помещают в тайник величайшую для них драгоценность. Широкая волна побежала по речной глади, и тотчас вдогонку ей устремилась другая, поменьше, – от упавшей с мальчишеского лица слезы. Похоронив и оплакав своего товарища, Ави уже собирался уходить, когда услышал позади себя:

– Не горюй, малыш!

Ави обернулся; рядом стоял высокий мужчина в длинном халате и с курчавой бородой. Лица его нельзя было разглядеть, потому что луна светила ему в спину, но голос его был ласковым, а рука, которую он положил на плечо Ави, – мягкой. Заметив на этом плече, рядом со своей ладонью, свежий синяк, оставленный хлебопеком, незнакомый мужчина продолжил:

– Видать, тяжко тебе пришлось, понимаю! Но все позади, слышишь, позади! Мы идем в новую землю, где реки текут молоком и медом. И землю эту отдал нам сам Господь! Пошли с нами!

Ави сомневался не долее секунды, затем он резко поднял голову, стряхивая последние остатки слез, и на его губах появилась улыбка – первая за уже многие дни. Оба они – мужчина и мальчик – двинулись к берегу, а потом и дальше, навстречу судьбе, которая их позвала и которую они сами для себя выбрали.

* * *

– Я не дошел до той земли, Господи… Пески Аравии занесли меня вместе со многими моими братьями по вере, как нильские воды поглотили тело Черныша. Скажи, встречу ли я его в раю, если мне суждено там обретаться?

– Нет.

– Почему? Разве он сделал при жизни что-то злое?

– Рай существует для людей, а не для бессловесных тварей.

– Но Черныш все равно что человек. И даже больше, чем человек! Многие ли люди перед смертью думают не о себе? А Черныш думал лишь о том, чтобы меня защитить. Если я в том солгал, ввергни душу мою во прах вслед за телом.

– Этот пес так дорог тебе?

– Дороже мне только сам ты, Господи… Дозволь ему быть со мною!

– У собак нет бессмертной души, но они едят крохи со стола хозяев, когда те готовы поделиться… Я могу прикрепить твою душу к душе Черныша, если ты и сейчас согласен разделить с ним то, что имеешь. Однако скажу вдобавок: ты тогда навеки останешься чернокрылым братом, и в моем доме будешь не более чем редкий гость.

– Да будет воля твоя, Господи, и если она такова, я не возропщу.

* * *

– Так вот кем раньше был Анубис…

Двое мальчишек расположились на крыше высотного здания. Тодик, лежа на животе, смотрел вниз, на огненную реку автострады, которая не иссякала и в самую глухую ночь, а Морти, только что закончивший говорить, сидел рядом, на самом краю, свесив ноги, и они лишь чуть-чуть не дотягивались до верхнего окна. Невидимые и неслышимые для людей, ребята отдыхали, как отдыхают птицы небесные. Но они, по слову Божьему, не сеют и не собирают в житницы; ныне же зерно в житницу Господню было ссыпано доброе, и до нового откровения можно было скоротать время за дружеской беседой: тогда оно летит быстрее и приятнее всего.

– Да, Тодька. Двое стали одним целым, и теперь они неразрывны, как единая плоть.

– Это сам Анубис тебе рассказал?

– Ты знаешь: он молчалив, но земля полнится слухами, и небо – тоже. Кое-то и ворон на хвосте принесет. Он – птица серьезная: это сороки охочи перевирать чужие слова, а вороны что ни скажут – все правда…

– Хорошо бы и нам вот так… – Тодик перевернулся на спину, широко распластав крылья, чтобы они не мешали, и заложил руки за голову: он всегда вел себя подобным образом, если начинал о чем-либо мечтать или вспоминал что-то очень хорошее.

– Как это «вот так»?

– Чтобы никогда не разлучаться!

– Но ведь ты спокойно улетаешь от меня. И вчера так было, и раньше…

– Это не считается: я же всегда возвращаюсь! Или ты меня находишь… – Слова эти Тодик произнес с горячей убежденностью, что иначе и быть не может; поэтому Морти невольно улыбнулся, и вместе с тем у него защемило сердце. В разговоре образовалась томительная пауза; Тодик, который уже и зажмурился, чтобы удобнее было грезить, вдруг открыл глаза, приподнялся на локте и с недоумением поглядел на товарища:

– Морти! Ты что?

Глава 3.

Заслуга и благодать

Облака… Будто по волшебству, они появляются на небе посреди ясного солнечного дня, и кто бы их ни спросил, откуда они пришли, хоть бы брат-хранитель или чернокрылый брат, ответа он не получит. Они отражаются в безбрежной глади океана, в сонном лесном озерце и в грустных глазах потерянного мальчишки, покуда их не развеет ветер – не ведающий преград, прихотливый, как сама Божья воля. Какому-нибудь пятилетнему карапузу они кажутся мягкими и упругими, вроде перины, куда можно зарыться с головой, или подушки, которую можно оседлать и воображать себя лихим конником, о которых рассказывала мама, а раз мама так говорит, значит, такие люди и впрямь жили когда-то на свете. Те, кто умеют летать, судят, разумеется, об облаках вернее и знают, что ни кататься, ни прыгать на них нельзя: можно лишь укрыться в их белесом тумане от назойливых глаз, чтобы о чем-то поразмыслить или поплакать в одиночестве. Но от себя не сбежишь, не спрячешься от собственного горя, которое срослось с душою так же, как рука, нога или крыло срастаются с телом. Поэтому Шинго облака не манили, и он лишь смотрел на них отрешенным взором: так, бывало, маленький ребенок долго глядит вслед автобусу, на котором уехали родители, и неизвестно, вернуться ли они через неделю, как было обещано.

«Куломи…»

Постороннее, непривычное чувство в левой ноге заставило Шинго подтянуть ее к животу. Тут же и в правой ноге возникло то же самое ощущение; Шинго поджал и ее, и тотчас услышал совсем рядом разочарованный голос:

– Да ну тебя, скучный ты какой-то! Я тебе пятку щекочу, а ты только ногу отдергиваешь!

Немного повернув голову, Шинго увидел в полуметре от себя незнакомого мальчика. Широко раскинув крылья, он висел вниз головою, как большая летучая мышь, и, немного прищурившись, разглядывал Шинго, видимо, ожидая, что тот заговорит с ним. Но Шинго молчал; тогда мальчик улыбнулся и протянул руку:

– Привет! Я Морти!

Шинго не ответил на рукопожатие и не назвал своего имени; он отвел глаза и тусклым голосом произнес:

– Оставь меня.

– Как это – оставь? Я твой новый напарник, у нас есть дело!

– Лети один.

– Чернокрылые братья работают в паре, ты что, не помнишь? Здесь недалеко, управимся по-быстрому! А затем я покину тебя, если уж ты сегодня не в настроении. Но нынешнее послушание мы должны исполнить вместе!

– Хорошо, – безучастно ответил Шинго. – Куда лететь?

– Прямо на восток. Подожди, сперва обнимемся: так принято!

Шинго знал, что таков действительно обычай чернокрылых братьев при знакомстве, и потому не стал уклоняться. Морти прижался к нему всем своим телом и крепко обхватил Шинго обеими руками. Шинго вспомнил, как некогда его точно так же держал в своих объятиях Куломи и шептал на ухо первые слова дружбы. Ему стало нестерпимо жаль себя, и он почувствовал, как внутри его сверху вниз растекается какая-то холодная, отнимающая силы волна, от головы и сердца и до самых ступней. Поэтому руки Шинго безжизненно повисли вдоль его тела, и он даже не пытался дотронуться до Морти пальцами. Наконец Морти отстранился и с неудовольствием произнес:

– Такое впечатление, будто я прикоснулся к трупу! Ладно, давай за мною: может, по дороге придешь в себя!

Морти не соврал: лететь пришлось недолго. Вскоре мальчики увидели большой город, а в самом центре города – большой храм; его главный золотой купол ярко сиял на солнце и был заметен издали. Подлетев ближе, Морти шугнул с самого высокого из крестов нерасторопную галку, а затем вполголоса прочел Трисвятое. Шинго молчал, а произносил ли он мысленно какие-либо слова, это было известно лишь ему самому да Богу. Ребята проскользнули прямо в алтарь; там царила тишина, которую не нарушало ни пение с хоров, ни звук проповеди с амвона: видимо, служба уже закончилась. Даже седой мужчина в длинной черной одежде молился перед иконой Спасителя, не размыкая губ; он стоял на коленях спиною к Морти и Шинго, и, кроме него и мальчиков, никого больше в алтаре не было.

– Это настоятель храма, где мы сейчас находимся, – негромко произнес Морти. – Он уже исповедался и причастился, и сегодня ему надлежит отойти к Господу. Он всегда хотел, чтобы это произошло именно так – без маеты, в святом месте и на молитве. Но для этого его душа должна пройти через наши руки! И нам нужно хорошо потрудиться, чтобы его кончина была мирной: нам наверняка попытаются помешать бесы. Они обыкновенно до самой смерти преследуют человека, который посвятил себя Богу и бросил им вызов, и если прежде им не удавалось ему навредить, они пожелают отыграться хотя бы теперь, напоследок. Я сделаю самое сложное – извлеку душу, а ты останешься здесь и поддержишь меня песней. Только не останавливайся и не халтурь! Рассчитываю на тебя!..

Шинго чуть заметно кивнул; его песня зазвучала почти сразу; тихая и торжественная, она плавно лилась в густом от ладана воздухе и проникала в самые укромные уголки алтаря – бесам на страх, слугам Господа на радость. Лицо настоятеля, прежде серьезное, смягчилось, как если бы он принимал у маленького ребенка его первую исповедь. Дрема смежила веки старца, и он склонился перед образом, коснувшись лбом тяжелого резного оклада; так засыпает человек после долгой дороги, твердо зная, что она пройдена до самого конца и что он пришел именно туда, куда требовалось, и в нужное время.

«Хорошо», – подумал Морти.