Божьи садовники

Краешком глаза Шинго видел, как Морти подошел к настоятелю с печатью в руке и после растворился в зеленоватом свечении. Краешком – потому что он не смотрел на товарища: взор его оказался прикован к иконе, которая находилась прямо под потолком, напротив двери, так, что любой человек, входя в алтарь, видел в первую очередь ее, а затем уже и все остальное. Это была намоленная икона старого письма, и только по большим праздникам ее выносили к верующим. Она изображала момент окончательного небесного торжества, когда крылатые отроки на всех наречиях Земли возносят хвалу Всевышнему, и их осеняет своей широкой кроной Древо Жизни. Глядя на них, Шинго с новой силой ощутил горечь своей утраты; ему вдруг померещилось, что тот из отроков, который стоит ближе всего к престолу и более всего возлюблен Господом, – это Куломи. Наваждение походило на галлюцинацию; Шинго чудилось, что Куломи вот-вот обернется к нему и скажет что-нибудь в утешение или просто улыбнется: улыбки было бы достаточно.

«Куломи, отзовись… Прошу тебя, отзовись!»

Но Куломи молчал, молчали и другие мальчики на иконе. Им не было дела до Шинго, и даже взгляды их были скорее строгими, нежели ласковыми.

«Ну конечно: Куломи теперь и не подумает обо мне. Он в раю, счастлив, а я осужден мотаться без него между небом и землей, в воздухе, этом обиталище демонов и бестолковых птиц. За что же, Господи? За что?»

Шинго всхлипнул – сперва тихонько, затем еще раз – погромче. Он еще думал, что сдержит себя, но уже было поздно что-либо делать. Слезы потекли везде, где только можно: они заструились по щекам, затопили все изнутри, от ноздрей и до самой глотки, как соленая вода заливает горло мореходу, погибающему в шторм на обломках своего корабля. Поэтому Шинго больше не мог петь, и старый священник, вверенный его попечению, остался безо всякой защиты. Далее началось нечто отвратительное, чего ребята не вправе были допустить и чего старец, к которому они сегодня явились, не просил в своих молитвах. Сперва по телу настоятеля, дотоле мирно спавшего, прошла чуть заметная дрожь и тотчас же она сменилась конвульсией: с глухим стоном старец выгнулся назад, а затем словно что-то швырнуло его обратно, так, что он ударился об оклад головою; алая кровь брызнула на рясу, на сам святой лик и на возложенные к нему белые цветы. После этого настоятель рухнул на каменный пол алтаря, но корчи и там его не оставили: он бился в судорогах, подобно агнцу, которому перерезали горло. Наконец его вырвало какой-то коричневой слизью, и бедный старец затих.

Вытаращенными от ужаса глазами Шинго смотрел на страшную агонию. Он понимал, что должен немедленно возобновить свое пение, что он подводит Морти и ставит под удар все их совместное дело, но язык не слушался: казалось, слезы приварили его к гортани, будто они были из жидкого свинца. Спустя несколько секунд появился Морти – злой, исцарапанный, с всклокоченными волосами; в левой руке он держал душу настоятеля, и она едва теплилась от мук, которые ей довелось претерпеть при разлучении с телом. Не говоря ни слова, Морти подошел к Шинго и резко ударил его в челюсть. Шинго упал, не успев даже взмахнуть крыльями; мысли его мешались, и он насилу смог произнести:

– Что ты делаешь? Мы же братья!

– Ты только сейчас об этом вспомнил, да? А ничего, что братья вообще-то должны помогать друг другу? Мой родной брат еще не так меня отмутузил, когда попросил однажды посидеть немного с больным отцом, а я забыл дать ему лекарство! Или думаешь, мне легко было в одиночку отбиваться от бесов? Вот сам бы попробовал! Впрочем, что я говорю: ты только хныкать горазд! Вот и оставайся здесь! А я сам отнесу душу, куда следует! Твоей заслуги здесь нет! Понял?

Потрясенный Шинго, не смея пошевелиться, лежал на холодном полу, возле настоятеля, и казался еще мертвее, чем он. Потом в алтарь пришли люди; раздался чей-то испуганный крик; тело старца приподняли и безуспешно пытались поставить на ноги; какие-то черные ботинки на толстой подошве скользили в крови и рвотных массах. Шинго видел и слышал все это, но по-прежнему оставался недвижным, и лишь когда и храм, и весь город погрузились в темноту непроглядной ночи, отважился встать. Он уже не помнил, как вылетел из алтаря – через окно или через кровлю; теперь, казалось, не только Коули – весь Божий мир был потерян для него.

* * *

20.00. Из вечерних новостей Лентача.

Сегодня с настоятелем главного храма одного из российских областных центров сразу же после литургии и визита епископа случился припадок. Все святые дары, которые он принял, оказались выблеваны.

Количество лайков: 1,4К.

Верхний комментарий (по популярности):

Видать, поповскую кухню даже их собственные желудки не переваривают.

Количество лайков: 969.

* * *

«Позор…»

– Шинго!

– Учитель Логос?..

– Почему ты отворачиваешься от меня?

Шинго и впрямь отвернулся, когда его окликнули по имени, и уткнул в ладони свое горячее, сухое лицо: после того, что случилось, он не мог даже и плакать. Однако он понимал, что долго так стоять и отмалчиваться не выйдет, поэтому приподнял голову и глухо произнес:

– Я совершил ужасную вещь!..

– Да, я знаю: то, что ты сделал, уже не исправить. И как же ты намерен поступить теперь?

Шинго сглотнул, затем выпрямился и сказал настолько твердым голосом, насколько мог:

– Учитель!.. Отправь меня в вечную муку!

– Ты действительно хочешь туда попасть?

– Я это заслужил! Да и хуже, чем сейчас, мне все равно уже не будет.

– А если я тебе скажу, что ты можешь искупить свой грех?

– Искупить? Как?

– Более того: если ты совершишь то, что я тебе велю, я немедленно введу тебя в рай, и ты будешь счастлив там вместе с Куломи. Он ждет тебя…

У Шинго перехватило дыхание:

– Что я должен сделать, Господи?

– Закрой глаза и считай до десяти. Потом увидишь…

С замиранием сердца Шинго повиновался; он считал так быстро, что едва не пропустил семерку. Когда он разомкнул веки, его чуть не ослепил яркий свет, какой бывает только летом, и притом лишь в самые погожие, солнечные дни. Особенно непривычным он казался после утреннего полумрака, который окружал Шинго еще полминуты назад. Мальчику пришлось несколько раз усиленно моргнуть, и лишь после этого он понял, что висит в воздухе на крыльях, высоко над землею, и прямо перед ним находится распахнутое настежь окно какой-то многоэтажки. Теплый ветерок колыхал почти прозрачную занавеску, которая касалась лежащего на столе школьного учебника по геометрии; рядом была и тетрадь с нерешенной задачей. Шинго помнил, что сам он не успел дойти до этой темы; он отвернулся, не желая будить ненужные воспоминания, но они тут же нахлынули с новой силой. Справа от себя Шинго увидел другой дом, еще выше, чем тот, перед которым он сейчас находился, и именно в этот дом он переехал вместе с родителями за год до своей смерти. Да, это был его родной город, каким Шинго его застал, и мальчик растерялся: он не понимал, что все это значит.

«Откат времени? Но зачем?»

Шинго подумал, что разгадка кроется внутри, и уже хотел влететь в окно, однако услышал голос:

– Нет, тебе нечего там делать! Посмотри вниз!

Шинго глянул – и вскрикнул. Прямо под ним у подъезда теснились люди; некоторые из них оживленно переговаривались, другие плакали, третьи хранили угрюмое молчание. В центре образованного зеваками полукруга Шинго увидел девочку, которая, очевидно, выпала из раскрытого окна, того самого, которое находилось от Шинго на расстоянии вытянутой руки. Девочка лежала совершенно неподвижно, с повернутой набок головой в разметавшихся золотых кудряшках, и столь же неподвижным, стеклянным взором смотрела на собравшуюся возле нее толпу; лишь пальцы ее судорожно цапались по асфальту, то захватывая, то вновь выпуская легкий тополиный пух.

И тогда откуда-то сверху раздались слова:

– Видишь ее, Шинго? Забери ее душу! Забери и принеси ко мне! Но ты должен сам это сделать – без товарища и без песни! Если сумеешь – я исполню то, что обещал.

Шинго захлестнула радость: испытание не казалось трудным; он, правда, никогда еще не работал в одиночку, но был уверен, что справится. Стиснув в кулаке печать так сильно, что заныли пальцы, Шинго бросился вниз со всей скоростью, на какую только был способен. Он молился лишь об одном: чтобы девочка не умерла прежде, чем он успеет поместить ее душу в свои теплые ладони, обогреть и утешить ее, как он уже не раз делал с другими детьми. Этажи мелькали перед его глазами – третий, второй, первый; затем внезапно вся обстановка изменилась, залитый солнцем городской двор исчез, и мальчик почувствовал, что находится в каком-то темном туннеле, настолько узком, что едва мог расправить там крылья. Шинго прежде не видел, чтобы у людей, чья жизнь подходит к концу, были такие воспоминания или грезы; они обыкновенно возникают, когда сознание человека как бы схлопывается, он отгораживается и от мира, и от его Создателя и умирает гораздо раньше своей физической кончины. Мальчик подумал, что в конце любого туннеля бывает свет, и, вооружившись этой нехитрой мудростью, полетел вперед; впрочем, ничего другого ему и не оставалось делать. И свет вскоре забрезжил перед Шинго, увидел он и душу девочки, которая его испускала. Однако это свечение не было просто тусклым, какое характерно для истомившихся, но чистых душ: оно имело бледный, мертвенно-синий оттенок, и мальчика прошиб липкий, холодный пот:

«Самоубийца!»

Благодаря рассказам более опытного Куломи Шинго знал, какую страшную боль испытывает любой чернокрылый брат от прикосновения, хотя бы нечаянного, к душе человека, который наложил на себя руки. На какую-то секунду Шинго утратил уверенность, однако подумал, что несколькими часами ранее Морти, наверное, пришлось не легче, однако он справился и в одиночку довел дело до конца. Неужели сейчас я окажусь слабее Морти, подумал Шинго, и эти слова придали ему силы. Выбросив вперед обе руки, Шинго схватил душу и в то же мгновение ощутил, как словно раскаленное добела острие пронзило его от плеч и до самых бедер. Дикий крик вырвался из груди мальчика; каким-то чудом он не разжал пальцы и начал подтягивать душу девочки к себе, одновременно подаваясь назад и что есть мочи напрягая уже готовые разорваться мускулы: так вытаскивают человека из трясины, где он завяз. Дело почти не подвигалось, точно некая неведомая сила и душу, которую держал Шинго, и его самого тянула в противоположную сторону, в невидимую часть жуткого туннеля, и если Шинго пробовал удвоить свои усилия, она учетверялась в ответ. Душа девочки вздрагивала, словно она хотела крепче прижаться к Шинго, и с каждым ее трепетанием на мальчика накатывала новая волна боли. Шинго выдержал две такие волны, но на третью его уже не хватило: все поплыло перед глазами, руки разжались, и последнее, что помнил Шинго, был пронзительный, закладывающий уши гудок автомобильной сирены. Очевидно, к месту трагедии приехала служебная машина, но был ли это полицейский фургон или скорая помощь, мальчик так и не узнал.

Когда Шинго очнулся, вокруг него уже ничего не было: ни городского двора, ни зелени, ни одетых по-летнему людей. Исчезла и боль: теперь мальчик ощущал только бесконечную, давящую усталость, словно летел без остановки десять часов подряд. На востоке рдело медленно поднимающееся солнце, чуть прикрытое белесой дымкой; казалось, с того времени, как Господь обратился к Шинго, не прошло и секунды. Но разговор еще не был окончен, и мальчик услыхал:

– Как же ты говорил, Шинго, что готов идти в вечную муку, если даже такой боли не мог вытерпеть? А ведь там страдания хуже стократ, и длятся они до скончания мира.

В словах этих не чувствовалось ни насмешки, ни порицания: они как бы просто утверждали некую незыблемую вещь, вроде того, что, не зайдя в воду, нельзя научиться плавать. Шинго вздрогнул, затем медленно произнес – не сразу, будто собирался с мыслями:

– Прости меня, учитель!.. Наверное, я был слишком самонадеян. Клянусь…

– Клятва запрещена заповедью, Шинго: разве ты об этом забыл? Если хочешь что-то сказать, говори просто «да» или «нет». И вот я у тебя спрошу, чтобы ты мне именно так и ответил: знал ли ты прежде эту девочку?

Шинго напряг память, но так ничего ему и не вспомнилось, и поэтому спустя минуту он признался: