Серебряная лилия

«Сребролюбие» изображал дряхлый старик, трясущийся над сундуком с деньгами, а «гордыню» – рыцарь, разодетый в дорогие одежды и восседающий на породистом скакуне.

«Зависть» и «гнев» также не были обойдены вниманием и порицанием.

Простояв на площади до поздней ночи и досмотрев мистерию, а вернее, её второй акт до конца, мадам Анна и мадам Мари решили возвращаться домой. Альбер же, на этот раз поддавшись на уговоры Эдмона, любившего гульбу куда больше нежели он сам, остался на площади и присоединившись к толпе, веселился пока над городом зардела заря.

В «жирный вторник» или Марди Гра, то есть последний день карнавала, мистерия, а именно её третья, заключительная часть, началась уже после заката, когда на город опустилась ночь. Так было задумано, ведь в последнем акте перед зрителем должен был развергнуться сам ад, с сонмищами чертей и бесов, где все эти «гордецы», «распутники» и «сребролюбцы», что показаны были вчера, будут нести положенные им наказания.

Самым главным «секретом», с помощью которого должны были разыграться адские сцены, стал порох. Вещество, появившееся совсем недавно и известное ещё далеко не всем. Порох считался истинным изобретением дьявола, так как разрушения, производимые пушками, были просто ужасны, да к тому же от него исходил запах серы – запах самой преисподней.

Представление началось с того, что на погружённой во мрак площади разразилась целая канонада из взрывов, хлопков, выстрелов и прочего шума. Всё это продолжало хлопать и взрываться, пока площадь не заволокло плотной пеленой едкого дыма, и многие зрители не начали кашлять и задыхаться. При этом на площади не было никакого иного освещения кроме этих ежесекундных пороховых вспышек – все фонари и факелы были погашены.

Когда же наконец эта огненная феерия достигла своего апогея, на площадь вновь хлынула орда самой разнообразной нечисти, разыгранной как актёрами, так и животными. Черти скакали, плясали, кувыркались, играли на дудках и от души заливались громким и жутким хохотом.

Всё это напоминало какую-то невиданную сатанинскую оргию. Если устроители зрелища рассчитывали произвести впечатление на своих зрителей, то добились этого сполна.

Вскоре настала череда грешников. Тем, кому довелось их изображать, достались самые сложные и незавидные роли.

Грешники появлялись из одного узкого и тёмного переулка, примыкавшего к площади, где их тут же подхватывали и волокли к центру на место, где ещё вчера находился бассейн. Сам бассейн теперь был разрушен и представлял собой место, где разных грешников осуждали на разные виды наказаний. Стоящие вокруг павильоны были приспособлены для того же. В том же павильоне, в котором вчера изображали определённый вид греха, сегодня устраивали наказание за него.

«Блудника» – музыканта схватили и подвесили за детородный орган, а на его лютне играл теперь сидящий рядом чёрт. Конечно, на сцене не производили настоящих наказаний, а лишь искусно и правдоподобно их имитировали.

Толстяка – «чревоугодника», как и вчера, усадили за вкусно накрытый стол, но только теперь из-за надетой железной маски он уже не мог есть. Вместо него дорогими яствами теперь с удовольствием лакомились черти.

«Лентяй», ещё вчера безмятежно валявшийся на кровати, теперь был запряжён в хомут и принуждён тащить за собой плуг.

Старику-«сребролюбцу», любившему деньги больше своей собственной жизни, теперь заливали в рот расплавленное золото.

«Гордеца» – рыцаря облачили в лохмотья и приковали к позорному столбу.

«Завистникам» выкалывали глаза, а чересчур «гневных», дабы остудить их пыл, сажали в клетки и окунали в бочки с водой.

Всё это действо, освещаемое пороховыми взрывами и оглашаемое диким бесовским хохотом, длилось ровно до полуночи. А потом в один миг всё затихло. «Жирный вторник» – последний день карнавала – закончился. Наступила «Пепельная среда» – первый день Великого поста.

Утром Пепельной среды в соборе Реймсской Богоматери и базилике святого Ремигия, впрочем как и во всех храмах христианского мира, правились торжественные мессы.

Отличительной особенностью литургии Пепельной среды был так называемый обряд посыпания головы пеплом. «Посыпать голову пеплом» – ветхозаветное выражение сокрушения и покаяния в грехах. Сокрушение и покаяние – это то, с чем каждый христианин должен начинать Великий пост. Со временем обряд посыпания головы освящённым пеплом заменился на начертание на лбу крестного знака. Пепел для сего действа добывался при сожжении ветвей, сохранившихся с прошлого Вербного воскресенья. В Пепельную среду также предписывался строгий пост.

Утро святого дня выдалось солнечным, но холодным. От феерической вакханалии, торжествовавшей на протяжении предшествующих семи дней, остались лишь груды мусора, засыпавшие и без того не слишком чистые городские улочки. От неистового веселья, ещё вчера парившего над всем городом, и следа не осталось. Праздничная атмосфера улетучилась, сменившись суровой тишиной покаяного дня. Единственным звуком, разносившимся над всем городом, был переливающийся колокольный звон, призывавший горожан принять участие в праздничной молитве.

Проснувшись ещё затемно и наскоро съев постный завтрак из пресного хлеба и прокисшего молока, мадам Мари со своими гостями поспешила в Реймсский собор. Улицы города были пусты, лишь скудно наполняясь небольшими группками горожан, молчаливо бредущих либо в Notre Dame de Reims, либо в Basilique Saint-Remi.

Их компания успела как раз вовремя. Торжественная месса должна была вот-вот начаться. Правил мессу сам Жан III де Краон – митрополит-архиепископ Реймсский, занимавший сей высокий пост с 1355 по 1374 годы.

Внутри собора было сумрачно и холодно. Лучи утреннего солнца, проникая сквозь калейдоскоп витражей, казались кровавыми. Откуда – то сверху, будто с самих небес, доносилось чарующее пение григорианского хорала. Вся царящая здесь атмосфера говорила о некоем ином, нездешнем мире.

Готическое здание, словно карточный домик, опирается на части совершенно подобные друг другу и представляет собой чудо равновесия. Материя в нём подчинена идее, как и в христианском вероучении. Основная идея готики – стремление вверх, к небу, основная структура стиля – острая дуга. Тяготение античной классики к земле отражала горизонтальная линия. Христианское миросозерцание требовало наклонных линий, сходящихся наверху, в бесконечном пространстве, у престола Божия. Каждая архитектурная подробность в нём является символической: розетки- это вечная роза, её лепестки – души праведников, шпили – это пальцы, указывающие на небеса, лестницы, проглядывающие из-за колонн и стремящиеся кверху – символ лестницы Иакова, ведущей в небо.

После евхаристической литургии, когда хлеб и вино были обращены в кровь и плоть христовы, прихожане стали вставать со скамей и по очереди подходить к архиепископу, дабы принять из его рук гостию. После вручения мирянину гостии, архиепископ макал пальцы в освящённый пепел и со словами: «Помни- ты прах, и в прах обратишься», чертил у него на лбу крест.

После завершения мессы, когда люди стали выходить из собора, мадам Анна и мадам Мари задержались на паперти. Они прощались. В это же самое время Альбер, Эдмон и Урсула раздавали милостыню целому полчищу нищих, собравшихся под сводами собора. А уже через час, забрав из отстойника карету и лошадей, баронесса со своими спутниками была на пути домой.

Глава 7

Лето 1356 года выдалось жарким. Как и бывает в природе, на смену чересчур холодной зиме пришло настолько же жаркое лето. Душный летний воздух был просто напоён запахом сухой травы и диких полевых цветов. От камней башен и стен, от стальных цепей и всего, что было каменным либо железным, исходило дымящееся знойное марево. Куда только хватало глаз, виднелись колосящиеся нивы и наливающиеся соком виноградники. С деловым видом деревенские вилланы обходили свои владения и опытным глазом истинных знатоков осматривали результаты своих трудов. Некоторые с недовольным видом уже начинали говорить о новом дожде, другие же находили, что дождя прошедшего в прошлую пятницу вполне достаточно. Казалось, ничто в мире, никакие пожары и наводнения, не смогут нарушить этой идиллической и поистине райской картины.

По истоптанной лошадиными копытами и исписанной тележными колёсами дороге неспешно катилась простенькая деревенская упряжка. Дорога эта шла с юга, ещё от берегов южных притоков Сены, и доходя до переправы через Марну, уходила на север в Пикардию. Упряжка же вместе с самим извозчиком была нанята в одной из множества раскинувшихся вдоль неё деревень.

Погоняя вожжами бегущую рысью кобылу, извозчик то и дело гыкал и насвистывал сквозь щербатый, наполовину беззубый рот. Его пассажир сидел на краю телеги и весело болтал ногами, чуть слышно напевая нехитрую деревенскую песенку.

Любой мало-мальски знающий человек в этом крепком мужчине лет тридцати пяти мог без ошибки распознать его светлость барона де Жаврона, который в эту пору возвращался домой из своего почти годового паломничества.

За время сего праведного путешествия с бароном приключилось всё, что только могло приключиться в бурном и необузданном приключении, достойном самого Одиссея. Были там и лихие разгулы в придорожных постоялых дворах и исполненные романтики лунные ночи в компании дам с сомнительной репутацией, и смертельные драки со случайными собутыльниками, и сидение в тюремном каземате в компании убийц и бандитов, откуда если и выходили, то чаще всего лишь за тем, чтобы пройти к виселице. Но были и покаянные исповеди в церквях и участие в шествии бичующихся, и даже рождественское причастие из рук самого Иннокентия Шестого*.

Началось сие хождение ещё осенью из родной Шампани, когда барон, прибившись к группе паломников, представлявшей из себя довольно пёстрое сборище из людей самых разных сословий и родов деятельности, отправился на юг Франции в Авиньон, где в ту пору располагался папский престол. Собравшись под стенами небольшого францисканского монастыря недалеко от Шалона, они побрели на юг, переправляясь через южные притоки Сены, мимо Труа и Тонэра и далее через Бургундию, попутно влипая во всё, во что только можно было влипнуть. К началу зимы они добрались до Лиона и погостив в этом знатном городе пару дней, спустились по ещё не взявшейся льдом Роне к Пон-Сен-Эспри, а оттуда уже до самого Авиньона было рукой подать.

Зиму барон провёл при монастыре близ Авиньона, в одном из множества странноприимных домов, словно простой бедный страждущий, коих и без него там было целое сонмище. Он подолгу молился, испрашивая прощения и за те грехи, что совершил уже во время самого паломничества, участвовал в массовом самобичевании вместе с целой процессией кающихся, присутствовал почти на всех торжественных мессах, отправляемых как в самом Авиньоне, так и в его окрестностях. И даже несколько раз бывал на мессах, отправляемых самим Папой Иннокентием, в том числе и на самой главной – рождественской мессе.

А в конце февраля, когда на благодатном юге уже вовсю сходили вешние воды, компания, или вернее то, что от неё осталось, отправилась в обратный путь. Дорога эта осложнилась тем, что никто так и не согласился везти их вверх по Роне против течения, да к тому же ещё во время ледохода. Вдобавок ко всему, почти месяц им довелось просидеть в лионской тюрьме, так как тамошняя стража вдруг приняла их за бандитов. В остальном же на прочие забавы и приключения у них уже не было ни денег, ни сил.

Завидев на горизонте родные хоромы, барон от радости не мог найти себе места и ёрзал по днищу телеги, словно юный послушник на школьной скамье. Стянув с головы хвостатый капюшон и открыв этим голову и лицо, он от души махал руками всем, кто попадался им на пути.

Когда телега с бароном подъехала к переправе, он отдал извозчику последний серебряный и отпустил его восвояси, а за свой собственный паром он мог уже не платить. Ворота замка были открыты настежь, свободно пропуская через себя всех желающих. Сперва никто и внимания не обратил на только что прибывшего господина. Даже дежурящие на башнях стражи не проявили к вновь прибывшему гостю какого бы то ни было интереса. Лишь когда он вошёл во двор и узнавший его привратник начал кричать остальным, барон понял, что его наконец-то узнали. Побросав все дела, и стар и млад бросились к воротам, чтобы воочию увидеть своего вернувшегося повелителя.

Мало кто из сеньоров пользовался столь пламенной любовью своих подданных, как этот барон.

Мужчины подхватили своего патрона на руки и с неизменным криком «Vivat» стали подбрасывать вверх, женщины, голося на радостях что есть сил, то вторили им, то бросались в разные стороны оповещать тех, кто ещё оставался в неведении. Кроме того, весь этот гомон дополнился целой какофонией из десятков детских криков. Не прошло и минуты, как сей радостный переполох, перекинувшись через стену, от нижнего двора добрался до верхнего, а оттуда и до самого замка.