За то, что бегали стократ,
Пока подписывал за плату
На мышь похожий бюрократ.
«Вы слышите, как часто дышит…»
Вы слышите, как часто дышит,
Как пышет тишина в ушах.
Но есть у тишины повыше,
Иная, пышная душа,
Вцепились в звезды руки-клещи,
Ворочают, и винт певуч,
И молний клавишами блещут
Лиловые рояли туч.
И проволокой черной воет
И ржет столбами телеграф,
И сталью звонкой за живое
Берет косарь безмолвье трав.
И в желтый плащ встает одетый
С горбатой пушкой дня восток.
И режут месяцем поэты
Колосья каменные строк.
«Ну, ладно, пусть опять в аду…»
Ну, ладно, пусть опять в аду.
Как отвратительную скверну,
Я бога вечного отвергну,
Но пред богиней ниц паду.
Моя безбожная рука,
Твои все пальцы затрясутся.
Такого смирного безумца
Еще не видели века.
Молитвы новые создам,
Опять напевные молитвы.
Слова, с каких старинных плит вы,
С каких могил, по чьим следам?
Не знаю. Сами. Не искал.
За то, что вечен я тобою,
Твоею бездной голубою
С лучистым мохом звездных скал.
«Непрогляден, незаманчив…»
Непрогляден, незаманчив
Над Москвой туман ночной.
Вон фонарь, как одуванчик,
Пух спустил по постовой.
Вон другой лишь до полуночи
В ореоле, как с икон.
Слышен в луже переулочной
Чей-то крепкий лексикон.
Как чудовище, извозчик:
Конь, колеса, облучок.
Хорошо б в сокольной роще
В этот час твое плечо.
Искусал б я и без дум бы
Говорил, что все миры
Не бездушные Колумбы,
А влюбленный дух открыл.
«В четыре пальца у дорог…»
В четыре пальца у дорог
О грусти ветер рьяно свищет,
Последний кустик, что не сдох,
Берет за грудь, в карманах ищет.
Ощипал лес, поля остриг,
Листвою алой залил травы
И в шаль турецкую зари —
Кинжал он месяца кровавый.
Умчался в город в трубы выть,
Былым дразнить и дев, и старца.
Не жалко буйной головы,
Он в сброд метелей, чтоб скитаться.
Влетит к поэту… На столе
Среди страниц, как средь подушек,
Найдет, как милый гость, ночлег…
А в ночь хозяина придушит.
«Зеваю я с протяжным криком…»
Зеваю я с протяжным криком,
Зевают звезды и поля
И эта песнь в апреле диком,
О, скука ранняя, твоя.
Нельзя скучать и плакать в мире.