Аполлоша

К вышесказанному следует добавить еще одну деталь, просто поразительную: прекрасно зная о существовании шахматной теории и классических дебютов, Игнат и Гоша, так уж повелось, играли по правилам, и не более того. Конь ходит буквой «Г», слон по диагонали и т. д. Никогда никаких шахматных учебников не читали, никаких композиций не изучали, в принципе этим видом спорта не интересовались, а двигали фигуры все сорок без малого лет по наитию, по интуиции, по логике текущего момента.

Это были дикие, стихийные шахматы убежденных дилетантов. Результат предопределялся лишь тем, что Гоша был расчетливее, внимательнее и логичнее, с чем Игнат окончательно смириться так и не смог. А в последнее время он ловил себя на мысли, что его упрямство

в биржевой авантюре диктовалось, помимо известной нам иллюзорной цели, еще и пылким, но скрытым желанием доказать свою состоятельность в этой игре. Он тщился отомстить хотя бы Гоше за бесчисленные ловушки, внезапные «вилки» и унизительные маты, коими заканчивались для него шахматные баталии. Он жаждал маленькой бескровной вендетты, все отчетливей понимая, что та, Большая, настоящая, не суждена.

Глава восьмая. Доигрались…

Но вернемся ко дню сегодняшнему, пасмурному.

После одного телевизионного сериала стало популярным присловье из одесского фольклора: «картина маслом». Так вот вам картина маслом… Два пожилых человека сидят не шелохнувшись, с отрешенным видом у мельтешащего экрана дисплея, молча и тупо вперившись в него. Время от времени они бросают взгляды друг на друга, и каждый без труда прочитывает во взоре партнера гамму эмоций с преобладающими нотами презрения. Игнату как музыканту читать проще, но и Гоша не напрягается.

После десятиминутного сеанса, исполненного «нежной любви и человеческой благодарности друг другу», Игнат Оболонский первым прервал молчание.

– Надо было продавать еще тогда…

– Надо набить морду этому гобоисту и тебе заодно – ты меня втянул. Это все твое русское «авось».

– Я-а-а-а?! – протяжно взвыл Игнат. – Ах ты, еврейская падла! – И с этими словами он бросился на Гошу в порыве ксенофобии, полностью игнорируя благородную славянскую генеалогию Марианны Викентьевны, покойной Гошиной мамы, которая Игнатку любила почти как сына и пользовалась взаимностью.

Заклятые друзья вцепились друг в друга и рухнули со стульев, причем Игнат, по непреложным законам физики, придавил хилого Гошу, перекрыв ему дыхание брюхом, как подушкой. Гоша трепыхался и колотил что есть мочи ногами по икрам агрессора с минимальным эффектом. Наконец Игнат понял, что этому наглецу и сквалыге срочно нужен кислород, привстал, опершись на локти и, легонько врезав Гоше по сусалам (вроде бы первый раз за годы дружбы), прервал экзекуцию.

Через паузу, когда Гоша лежал в онемении, а Игнат, тяжело дыша, приходил в себя в любимом кресле, оба вдруг осознали произошедшее и увидели себя со стороны, словно некий режиссер продемонстрировал им только что запечатленный дубль.

Отчаянная обида Гоши и слепой гнев Игната синхронно сменились на взаимное чувство стыда, и оно в свою очередь быстро улетучилось, дав волю сперва неловкости, а потом уж и гомерическому хохоту с нотками истерики. Военный музыкант в отставке, булькая и хрюкая от смеха, поднял друга, поверженного, побитого, но не лишившегося своего ценного дара – самоиронии. Игнат обнял Гошу со всею неловкой нежностью добродушного верзилы.

Они съели приготовленную полковником на скорую руку обширную яичницу с затерявшимся в холодильнике шматом вареной колбасы, облагородив пир примирения бутылкой водки. Гоша в кои веки пил на равных. Игнат был весел, шутил во всю мощь своего казарменного, но почему-то не пошлого остроумия, как-то даже изящно и к месту ввинчивая матерок.

– Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? – устало улыбнулся Гоша. – Грека Зорбу.

– Мне гордиться или опять тебе по роже дать? – оживленно поинтересовался Игнат, отправляя в рот последнюю порцию деликатеса.

– Дремучий ты, Игнатуля, человек! Грек Зорба – это знаменитый киногерой. Его играл выдающийся актер Энтони Куин. Этот грек отличался великой жизнестойкостью. Все, что он затевал, летело в тартарары, а он хохотал у разбитого корыта и все начинал сначала. Я до сих пор не могу забыть этот фильм, хотя смотрел его всего один раз, еще в студенческие годы.

Игнат вдруг перестал жевать и испытующе уставился на друга.

– Что ты имеешь в виду? Кроме тех пятидесяти штук на двоих, которые мы, блин, должны немедленно забрать с этой е… биржи, у меня, Гошенька, двадцать штук на пенсионной книжке и отчетливые перспективы нищей старости.

– Не узнаю! Ты же солдат. Как насчет боя до последнего патрона?

– Издеваешься? Все, капитуляция. Только вот если родину продать.-

Он опасным хмельным взором оглядел стены кухни. – Поставить все на кон, выиграть – и в дамки.

– Или просрать – и в бомжи!

– Ну вот, а ты меня каким-то сумасшедшим греком провоцируешь. Знаешь мой характер, подонок. Да пошел ты… Я вон лучше кое-что из книжек отцовских загоню, опять подработку себе возьму в кабаке на аккордеоне – а что, хорошо подкармливала…

– Ты меня не так понял, Игнат. Игры кончились, я тоже теперь гол как сокол, но мы не должны терять оптимизма.

– Согласен. Кроме него нам терять уже нечего, – бодро констатировал Игнат и потянулся за шахматами. Гоша стал покорно расставлять фигуры.

Через час Георгий Арнольдович Колесов поднялся к себе на третий этаж, оставив Игната в унынии склоненным над шахматной доской, где в очередной раз учинен был форменный разгром его белой рати. Оповестил, что завтра улетает.

Игнат досадливо хлопнул последние полрюмашки, нацеженные из, казалось бы, опорожненной бутылки, и пошел спать. Ночью проснулся в холодном поту, стал думать о разорившей его бирже, о Гошке, которого, положа руку на сердце, втянул в авантюру и подставил.

Он не признавался другу в безумных, утопических надеждах, воодушевлявших его на биржевые риски. Он с возмущением отверг Гошкину догадку, что, мол, до сих пор не оставляет идею нанять киллера и отомстить… Он и себе в этом не хотел признаваться. Но идея продолжала тлеть на дне души, как в недрах погашенного торфяника, и время слишком медленно и скупо заливало этот тайный, глубинный жар.

Он уснул с воинственным намерением вернуть свое и Гошино.

Утром, выпив кофейку, Игнат приставил к антресоли раскладную лестницу и, надышавшись пылью столетий, извлек из дальнего угла заветный сверток. Аполлон весил килограммов шесть-семь. Выглядел прилично, если не считать отдельных вкраплений вездесущей патины, особенно густо прихватившей темно-зеленым налетом верхнюю грань подставки, а также пальцы ног.

«Хорошо бы сперва почистить, с досадой подумал Игнат. Потом решил: (?) Черт с ним, и так сойдет. Даже лучше: древнее выглядит».

Он нашел в справочнике несколько телефонов антикварных салонов. В первом же, с соблазнительно подходящим названием «Наследие», ответили, что старую бронзу берут.

Тем временем Георгий Арнольдович Колесов понуро укладывал сумку, собираясь в дорогу в отвратном настроении. Командировка предстояла долгая. Небольшая телекомпания оплатила ему две недели изысканий в архивах на Кубани, желая сценарий документального фильма об Андрее Шкуро. Был такой белый партизан, лихой рубака, безжалостный и жестокий, крошивший в капусту и комиссаров, и простых крестьян, пока его начальник, генерал Врангель, не выгнал героя на все четыре стороны. В конечном счете он оказался в Париже в качестве циркового наездника, послужив, как считается, прообразом есаула Голована в булгаковском «Беге». Персоны Белого движения были востребованы в кино, как когда-то красные командиры.

В среду утром Гоша отправился в аэропорт. Игнату звонить не стал. Они уже, считай, попрощались накануне, пожав друг другу руки, что являлось достаточным формальным актом, знаменующим более или менее длительное расставание друзей. Обычно прощались просто – «привет» или «пока».

Они не были сентиментальны в своих отношениях.

Они редко звонили друг другу, если кто-то из них уезжал, даже надолго, – разве что по какому-то конкретному поводу, с бытовой просьбой.

Они держали паузу, чтобы потом наговориться вживую.

Они слишком давно существовали как близкие и родственные души, воспринимая возможность быть рядом, помочь, если надо, как само собой разумеющееся.

Вот почему Георгий Арнольдович Колесов не на шутку взволновался, получив сообщение от Даши: Игнат исчез.

Глава девятая. Очевидное – невероятное

А случилось так… Шестой день после отъезда Колесова выпал на вторник, день уборки помещения.

Дарья Акимовна Лукина, или просто Даша, как ее издавна называли в обоих домах, «явилась драять конюшню» – так она докладывала шутливо на военный манер, потрафляя юмористическим вкусам полковника в отставке. Лет пятнадцать кряду, раз в десять дней, в очередь с другими клиентами, Даша обихаживала Оболонских, живя сперва поблизости, в Малом Харитоньевском, а в последние годы, уже после гибели Олежки и Веры Матвеевны, – на добровольных выселках в Выхино. После смерти мужа, классного слесаря и вообще рукастого мужика, Даша сочла разумным продать однокомнатную в дорогущем старом центре, купить на окраине, а на разницу плюс заработок жить самой и сына тянуть, пока «утизм» этот проклятый не пройдет.

Сыну Костику шел двадцать шестой год, и болезнь его была врожденной. Называла ее Даша на свой манер– «утизмом». Сперва Игнат, Вера Матвеевна и даже Олег поправляли ее, мол, правильно «аутизм», но потом бросили – какая, в конце концов, разница. Как ей удобно, пусть так и называет.

Даша почти всегда таскала Костика с собой, боясь оставлять одного, хотя аутисты – в основном народ спокойный, молчаливый, покорный, погруженный в себя. А Костик так и вообще особый случай, легкий, нестрашный. Так до его четырнадцати примерно лет и приходила с ним на уборку. Костик тихо садился в уголочке, вещицу какую-нибудь в руках вертел. Потом кубик Рубика ему купили, и он чудесным образом собирал его за три-пять минут, перемешивал цвета на поверхностях и снова собирал. Потом, повзрослев и малость обучившись в специальной школе, что-нибудь читал, что на глаза попадалось или Олег подсовывал, или рассматривал картинки в журнале. Читал и запоминал почти фотографически, намертво, в чем не раз убеждалась мать, хвастаясь перед Игнатом и Гошей уникальными способностями сына. Олежка любил его, опекал, как мог, но, будучи постарше и поделовитее, времени ему уделял немного. К тому же Костик к музыке был совершенно равнодушен, что Олег даже с поправкой на «утизм» принять не мог.

Костик был не то чтобы уродлив, но… Курносый мясистый нос, неестественно широко поставленные, слегка навыкате глаза водянисто– синего цвета и скривленная, словно в застывшей ухмылке, линия тонких, почти всегда приоткрытых губ. Под верхней заметно проступали края десны с редко посаженными зубами. Природа не расщедрилась. Девушка-дурнушка и та не засмотреться.

Впрочем, толк вышел. Уже лет как шесть Даша спокойно предоставляла его самому себе. Теперь за него не боялась. Он работал дома копиистом, да еще был под приглядом компьютера. Обучился быстро, с помощью соседа Шурика, доброго парня. А потом и Георгий Арнольдович немало с ним повозился. Часами сидит ? щелкает как завороженный – не оторвешь. Аутисты – они, как известно, в некоторых сферах удивительные проявляют способности. Особенно при одной разновидности этой болезни, граничащей с гениальностью.

Дома у Оболонских часто никого не бывало. У Даши ключи, проблем никаких, она как родная.

В понедельник, накануне дня уборки, Даша, как всегда, позвонила напомнить, что завтра придет. Она больше любила, когда кто-то дома – хоть поговорить можно с живым-то человеком, душу иногда отвести. А с Игнатием особенно. Он нормальный, свой мужик, не выпендривается. Веру, когда еще жила в квартире, недолюбливала – недобрая по сердцу. На словах вежливая, вроде даже ласковая, а высокомерие чувствовалось, нет-нет да и покажет исподволь, что из разного они теста, на разных ступеньках стоят. Когда Георгия Арнольдовича у него заставала – радовалась. Он умный, разговорчивый, все на свете знает, всегда совет даст, Игнашку любит как брата – дай им Бог обоим: несчастные мужики, один сирота, другой вдовец, сына потерявший единственного…

Даше телефон не ответил. Ну и ладно…