Аполлоша

Покупал и выигрывал.

Покупал и выигрывал.

Покупал и выигрывал.

Раз за разом. Без промедлений и осечек. Без сомнений и терзаний. Только время от времени на статуэтку поглядывал, а потом на него, победительно, торжествующе.

Он то брал на все и снимал небольшую прибыль сразу, то дробил возрастающую сумму на две-три части, брал разные акции и за двадцать-тридцать минут продавал их все с неизменным успехом. Почти каждый раз профит был скромный, но вот с одних акций отхватил вдруг три процента, можно сказать – куш. За четыре часа Игнат увеличил их капитал на треть. Он работал молча, сосредоточенно, ловко щелкая клавиатурой и кликая мышкой. Таким Гоша не видел его никогда. Но и с ним такого никогда не происходило: рассудок не мог смириться с реальностью, поскольку реальность была неотличима от сна.

Окончательно Гошу добила сделка, которую Игнат совершил после булки с куском колбасы, наскоро проглоченными без отрыва от производственного процесса. Гоша от «обеда» отказался, молча качнув головой, и выпученными, покрасневшими от напряжения глазами наблюдал за тем, что вытворял игрок. А Игнат, как-то особо пристально всмотревшись в фигуру древнего бога, выудил из длиннющего раздела «Внесписочные акции» неведомое название «Адыгей ЭлС» и вгрохал в эти бумаги всю сумму, к тому моменту превышавшую сто пятьдесят тысяч рублей. Встал, потянулся, осклабясь. Прошелся по комнате, разминая затекшие слоновьи ноги, потрепал оцепеневшего Гошу по плечу и гаркнул: «Ну, что, писатель, проктолог человеческих душ! Все еще психом меня считаешь? Тогда гляди!»

По прошествии десяти минут котировки акции этих адыгейских «ЭлС» стали – нет, не расти: они вздыбились, смерчем взвились под небеса, как будто все биржевые трейдеры страны вкупе с мировыми инвесторами ринулись скупать энергетические мощности далекой Адыгеи. Еще через пятнадцать минут акционеры этой микроскопической в масштабах мировой экономики фирмочки стали богаче на пять процентов, Игнат заработал почти семьдесят пять тысяч.

За десять минут.

И тут произошло событие историческое, поворотное в масштабах одной, отдельно взятой личности. 28 сентября 2007 года московский интеллигент Георгий Арнольдович Колесов на пятьдесят восьмом году жизни вынужден был порвать с материалистическими воззрениями, не придя ни к какой религии. Он в одночасье принял существование потусторонних сил и как-то легко с этим смирился.

Глава пятнадцатая. Охота на инкогнито

Роберт Малян не стал убивать Додика. Он вообще никого никогда не убивал. Его – могли. Да, с Хозяина станется, шлепнет сгоряча и велит в асфальт закатать. Но Роберт не давал повода. Он служил верно и честно. И с этого имел.

Он чувствовал добычу, всегда был осторожен, редко ошибался, постигая психологию клиента… Также редко изменяло ему чутье на вещь. На этот раз оно не подсказало, а завопило ему прямо в ухо! Игнатов неожиданный уход сильно изумил, но не выбил из колеи.

Додик знал свое дело. Как он мог так проколоться! Слава богу, Хозяин пока ничего не ведает. Но узнает обязательно. Он оборудовал все помещения салона, как и вообще все свои фирмы, видеокамерами. Все было под контролем. И встреча с этим толстым зафиксирована, как и сама вещь. Можно наступить на горло собственным принципам и попытаться запудрить мозги, мол, явная дешевка. Но Роберт не таков: только горькая правда и рвение, чтобы исправить промашку.

«А как? Пробивать всех Иванов Петровичей в Москве и Подмосковье – все равно что искать черную кошку в темной комнате, когда ее там нет. А вдруг вообще приезжий, хотя не похоже! Имя и отчество вымышленные – к бабке не ходи! Человек оказался осторожный, хотя и не производил такого впечатления. Остаются два пути: через отпечатки пальцев и по физиономии.

Отпечатками наследил точно. На столе, стуле, журнал теребил… Есть кому снять и проверить по милицейской базе. Рожа красная у этого «Ивана Петровича» – вдруг в вытрезвителе побывал, побуянил, менты пальчики и сняли?. Или морду кому на улице набил? Или еще в какую-нибудь историю влип? Маловероятно, но шанс.

Вторая зацепка – фото. Исходим из удобного предположения, что он коренной москвич, получил вещь в наследство, живет в старом московском дворе в пределах Садового. По нынешним временам вариант скорее литературный, романтический. Мало их осталось – коренных-то, потомственных, еще не вытуренных за пределы Бульваров и даже Садового кольца новыми русскими – хозяевами города. Жаль, конечно, что в розыск его не объявишь, но пусть Додик, козел сраный, пошатается по центру, тихонько потычет фотку в рожи киоскерам, продавцам шаурмы, пацанам и старушкам во дворах, таджикам-дворникам и прежде всего таксистам. Особенно тем, что здесь, у перехода, караулят. Шанс один из ста, но использовать надо. Вот, собственно, и все. Неделя поисков. Дальше – сдаваться Хозяину. Слушать мат. Не получить месячный бонус. Зато получить… кулаком под дых, как однажды уже было после упущенного этюда Левитана. А, делай что должно, и будь что будет!»

Он позвонил Бореву, эксперту-криминалисту, «нашему человеку» в УВД Северного округа. Попросил срочно приехать «с кисточкой». Тот сказал: «Ближе к шести, не раньше».

Даже лучше. Есть время. Он запер переговорную, забрал ключи с собой, стремительно направился в комнату охраны, куда с камер наблюдения поступала «картинка». Хорошо еще цветная – Хозяин не поскупился. Там на отдельный, специальный диск фиксировались изображение и звук из переговорной. Только этот хитрый блочок приемного оборудования не имел ни дисплея, ни микрофона. Соответственно охранник не мог видеть происходящего и слышать голоса в святая святых, где извлекались из сумок, освобождались от футляров, выуживались из внутренних карманов порою бесценные вещи, где завязывались тайные сделки ценою вопроса в десятки, а то и в сотни тысяч долларов.

Техник-охранник Сережа был парнем понятливым, молчаливым, правильным. Лишних вопросов не задавал. По заведенному порядку Малян расписался в журнале изъятия, получил диск. Тотчас поехал домой на Ленинский, где с помощью компьютера и ксерокса получил пару копий с изображением ускользнувшего клиента и отдельно – античного бога. Перегнал на флэшку и рванул назад. Вызвал Додика в скверик неподалеку от салона (внутрь никогда не пускал, чтобы никто его не мог опознать в случае чего). Тихо и внушительно еще раз обрисовал ему близкую перспективу завершения его жалкой и никчемной жизни, в случае если не найдет клиента. Дал пять дней с утра и до вечера. Напутствуя, послал на х… и вернулся в салон дожидаться Борева «с кисточкой». Настроение было омерзительное. Он то и дело доставал из кармана вчетверо сложенную ксерокопию вещи, разглядывал ее со смешанным чувством восхищения и досады. Даже на листе плотной бумаги этот юноша в лучистой короне смотрелся здорово и словно источал жизнетворную, победительную молодую силу.

«Из-под земли достану!» – дал себе клятву Роберт по-армянски.

Глава шестнадцатая. Тайное творчество Георгия Арнольдовича

Полночи Гоша ворочался, заставляя себя не думать о случившемся. Не получалось. Неуправляемое воображение рисовало то потешную картину разоблачения магии, то горы банкнот, зарубежные туры в дорогие отели, путешествие на Тибет, о котором мечтал с юности, но отчетливее всего – виллу на берегу теплого моря, где на террасе, обращенной к солнечному горизонту, он сидит за компьютером в белых шортах, прихлебывает ледяное пиво и работает над Данте, работает над Данте…

Тут настало время раскрыть интимную, духовную тайну Георгия Арнольдовича Колесова, о которой упоминали выше.

Он переводил на русский язык «Божественную комедию».

Даже не слишком просвещенные читатели догадываются, что до него это уже сделали. Более продвинутая часть публики знает, что не раз. Тонкий слой аудитории, в основном люди в годах знакомы с каноническим, прославленным переводом Михаила Лозинского, который осуществлен был во время Великой Отечественной войны и который сама Ахматова считала непревзойденным.

Именно в этом переводе он и прочел Данте в 1968 году, готовясь поступать во ВГИК на сценарный факультет и уже тогда увлекшись поэтическим переводом с английского. Получил несколько похвал от друзей и, преисполнившись веры в свое дарование, возмечтал о совершенстве. Уже к тому времени у юноши было не только хорошее перо, но и литературное чутье. Гоша осознал величие этой поэмы, ее грандиозный замысел. Но язык перевода показался ему излишне архаичным, словно адресованным поколению конца прошлого века.

Гоша выяснил, что первым переводчиком Дантова шедевра была Софья Голицына, дочь Натальи Голицыной, послужившей Пушкину прообразом пиковой дамы. Еще раскопал сведения о некоем Голованове, который первым, до Лозинского, перевел «Божественную» адекватным стихом – терцинами. Но Гоша даже не стал разыскивать эти тексты. Непостижимо для самого себя он вдруг зажегся идеей перевести гигантскую поэму тоже терцинами, но лучше и современнее Лозинского, оставив нетленную память о себе в истории мировой культуры. Он решил сделать сей труд потаенной и заветной целью на многие ближайшие годы, а может, и на всю жизнь. Для этого нужна была самая малость: выучить тот итальянский язык, в том числе и тот, на котором говорил и писал автор в тринадцатом-четырнадцатом веке. А также: постичь его эпоху, изучить Библию, прочесть массу других книг и развить в себе дар стихосложения.

Гоша дал себе слово НИКОГДА НИКОМУ НИЧЕГО не говорить и не думать, сколько времени это займет. Пускай всю жизнь!

Так и случилось. Три года ушло только на итальянский, на источники. А потом… То бросая этот изнуряющий труд на многие месяцы, то возвращаясь к нему снова, впадая в отчаяние и воодушевляясь, переделывая строфы и страницы по нескольку раз, он таки неплохо освоил итальянский, многое познал и за каких-то без малого двадцать пять лет довел, как ему представлялось, до совершенства две первые книги – «Ад» и «Чистилище». И, переступив порог «Рая», прошагал по райским кущам до песни тринадцатой, где философ Фома Аквинский рассуждает о мудрости Соломона, Адама и самого Иисуса Христа.

Позади четыре тысячи пятьсот этих самых трехстиший – терцин. Оставалось каких-то двадцать песен, то есть примерно тысяча терцин, или, если хотите, три тысячи строк. Гоша прикинул, что, если будет творить такими же темпами, ему понадобится еще с десяток лет. А мозги работают все хуже. Глядишь – и пятнадцати не хватит. Он боялся, что хвори и маразм помешают «закончить труд, завещанный от Бога». В лучшем случае – не дадут насладиться триумфом прижизненным, и придется довольствоваться посмертным, что его категорически не устраивало.

Все менял фантасмагорический пацан с Игнатовых антресолей. Безбедное существование, тем более в роскошных условиях приморского уединения позволило бы сосредоточиться на главном, резво продвинуться к финалу и вкусить плоды литературного подвижничества, затмив сомнительную славу Лозинского.

Глава семнадцатая. Большой бизнес

Проснувшись в несусветную рань, Гоша долго лежал, пытаясь осмыслить сегодняшние сны и вчерашнюю явь.

«Да, срабатывает какой-то потусторонний, неведомый науке эффект… Какие-то волны и сигналы из другого мира или измерения подаются в Игнатовы проспиртованные мозги с помощью ретранслятора в виде бронзовой статуэтки то ли Аполлона, то ли бога солнца Гелиоса, то ли вообще неизвестно кого. Да, я хочу быстро разбогатеть и вместе с Игнатом уехать в Сан-Франциско, в Майами или на Багамы и дожить там в комфорте, наслаждаясь творчеством, покоем, морем, свободой. Ведь здесь у меня даже отеческой могилы нет: она в неведомом болоте.

Но что же получается? Для меня зарабатывает Игнат. Полная халява за счет друга. Отвратительно! На это идти нельзя. Это безнравственно. А если он врет? Если никакого Сан-Франциско ему не надо, ничего не надо, кроме крови этого государственного подонка Пущина? Если вернулась идея вендетты, но уже с конкретным расчетом на деньги от игры?».

Звонок прервал тревожные думы Георгия Арнольдовича. Игнат велел спускаться.

– Я должен ехать на переговоры по сценарию. Вечером зайду.

– Какие переговоры! – взвыл Игнат на таких децибелах, что Колесов в ужасе отдернул от уха трубку. – Ты что, совсем охерел!

– Слушай, Игнат, ты же спокойно можешь работать над этим один, зачем я тебе? Потом поделишься, как сочтешь нужным. По справедливости, мне может причитаться лишь скромный процент.

– Ну ты и жлоб! – с жуткой укоризной в голосе набросился Оболонский. – Мы с Аполлошей должны тебе бабки делать, а ты, значит, в свое удовольствие продолжишь писанину копеечную в ожидании процентов?!

– Я не понимаю, что ты предлагаешь? У меня с твоим Аполлошей связи нет – не провели! Может, ты знаешь хорошего электрика, вызови, пусть наладит.

– Знаю, Гоша, знаю. И юмор твой в жопу себе засунь. Спускайся немедля, я тебе все объясню, и займемся делом. Понял?

Гоша покорился. Выпил кофе и явился к другу. Застал Игната за трогательным занятием – тот мягкой влажной тряпочкой любовно протирал бронзовый торс бога и тронутую патиной подставку, тихо напевая что-то из военно-лирического репертуара.

Гоша сел в позе покорного слушателя.

– Ну?..

– Что «ну?» Интеллигент, понимаешь ли, а думать не умеешь. Ты же должен был опыт приобрести, пока мы с тобой на бирже бабки просаживали? – Игната было не узнать: деловит, строг, деспотичен, вместо дежурного махрового халата – спортивные брюки и джинсовая рубашка.

– Опыт я приобрел. Самый надежный метод игры – не играть.

– Из тебя с утра юмор так и прет! Неуместно и не вовремя. Слушай сюда, биржевик! Нам нужно снять хотя бы сто миллионов рублей. По пятьдесят на брата. Я уже все прикинул, посчитал. Уедем к океану в Америку, купим по скромной вилле или одну нескромную на двоих – все равно мы друг от друга никуда не денемся, ты меня похоронишь или я тебя. Будем жить в свое удовольствие, в бассейне плавать, в шахматы играть, по миру поездим. Побываешь наконец на Тибете. Но есть проблема. – Игнат строго посмотрел на статуэтку и аккуратно сместил ее чуть ближе к краю стола. – Во-первых, он играет в пределах дня. Даже часа. Пока…

– Не понял?

– Ну ты что, не обратил внимания? У меня между «купил» и «продал» максимум двадцать минут проходит. А чаще всего пять – семь. С каждой сделки, за редким исключением, снимаю немного. А глаза устают, нервы напряжены, задница преет, геморрой вон опять зудит, на свободу просится. А нам еще до ста миллионов шкандыбать и шкандыбать. Если ему не надоест! – При этом Игнат взглянул на фигуру бога с надеждой и опаской.