Сибирские хроники

– Вы уж его простите великодушно-с. Человек он добрый, отзывчивый. Душка, а не человек!

– Заметно, ха-ха…

– Две лавки держит, – голова сделал вид, что не заметил ерничества гостя, – торгует табачком, порохом, пушнину скупает.

– Налоги в казну регулярно вносит?!

– Да, да! Регулярно-с! Ну, просто он иногда вспыльчивый…

– Ну, ну…

– А хотите, анекдот вам расскажу! Значит, едет мужик с бабой…

– Нет!!!

– — – — – — – — – —

– Кхе! Тоже мне советник! – Василий Нифонтович, сверкая синим носом и чёрными большими кругами под глазами, залпом выпил рюмку холодной крепкой наливочки. И не поморщился, но для приличия груздочком малосольным захрустел, – Модестишка! Этот. Думаю – прощелыга! Скоблёное рыло! «Стеклянный глаз»!!!

– А хотите, анекдот смешной расскажу?! Умора, да и только! Значит, едет мужик с бабой! – Аполлон Иванович услужливо налил купцу до краёв ещё одну рюмку густо опахнувшей кедровки.

– Чую, не зря он приехал, – сузил глаза купчина, зашептал заговорщицки, – ой, не зря… по наши души… видать, про то золото пронюхали, аспиды!

– Так вот. Едут мужик с бабой…

– В другой раз, Аполлон. Ничаго прорвёмся! – купца после третьей рюмки самого потянуло пофилософствовать, – в краях-то наших судьбинушка людская – не лотерея, торжество справедливости вечное! Смелого человека к славе приведет. Бедного – смочь в сей же миг богатством несметным одарить. А ежели, к примеру, подлый человечишка, лиходей, – может и сгинуть без следа, наскочив ненароком на другого такого же разбойника. Легко поживился – потеряешь в три раза больше супротив приобретённого. Ежели украл, хоть чуток, – так сделается, что и всё добро нажитое, хоть и честным трудом, сгорит в одно мгновение.

– Да уж, – согласился, о чём-то задумавшись, городской голова.

– Аполлон Иванович! – в залу вошла хозяйка дома Дарья Никитична, – просим Вас отобедать с нами.

Голова было засмущался, переминаясь с ноги на ногу, но всё же согласился.

– Как вам чиновник из столицы? Строгий, наверное?! – Дарья Никитична, шурша юбками, принялась сама расстилать на стол скатерть, – Ульянка! Подавай на четыре персоны! Васенька – не кряхти!

– Я не кряхтю!

– Нет, кряхтишь!

– Я не кряхтю!

– Аполлон Иванович! Мы вас слушаем!

– Дак что… этот «стеклянный глаз», прости Господи! Уж больно дурной, что ль, да и мелкий, точно пескарь сушёный. Начальники-то, чиновники, по обыкновению, судари мои: все как на подбор, здоровущие, как гаркнут, громче нашего Яшки Потапова, страшно аж до мурашек! А Модест Францевич только одеколоном приятно пахнет, однако ж, взгляд грозный, как зыркнет, аж до нутра пробирает, все тайные мыслишки наружу вытягивает.

– Говорят, его, – перебил Василий Нифонтович, – в Красноярске, дескать, слепой нищенка палкой избил в торговых рядах. То ли монетку не подал, то ли ноги оттоптал тому.

– И кушать мало изволит. Вот я, к примеру, могу за один присест цельного гуся умять! А этот три ложечки супа постного поцедит, вилочкой ковырнет пару раз из жаркого, и, дескать, сыт.

– Мужик должен много есть. Иначе, какой из него прок?

– Зато ученый премного, законы знает, Геракла с Венерой зрел голых!

– Срам-то какой! Прям, голых?! – всплеснула руками Дарья Никитична.

– Ага! А вчера, уж к вечеру, затребовал от меня «обывательскую книгу». Думаю, что расследует он дело о выборах.

– Каких выборах? – Василий Нифонтович насторожился.

– Вы ж пятый год торговый староста! А никто не выбирал…

– А никто и не против, – рявкнул купец.

– Может, Кузьма нажаловался?

– Этот может, скабрезный… он у нас, почитай, во всей губернии – особо экономный! «Что дороже копеечки – для меня есть дорого»! – передразнил, смешно дребезжа голосом, Василий своего «задушевного» ворога, – а денежки не приносят счастье, но могут дарить свободу. Вот…

– — – — – — – — – —

А вот когда ты беден, – тогда уж не обессудь, вокруг всё: скучно, серо, уныло, холодно, голодно, одиноко, злобно.

Когда же денежные хрустящие купюры наличествуют в твоем пухлом кошельке – всё становится красочным, праздничным, и сытно и тепло!

И уже не «ты», а «Вы»! и не: «чего надо, морда козлячья?», а: «чего изволите, глубокоуважаемый господин?!».

А денежки хрустят в пальцах, этак симпатично: «фру-фру-фру-фру-фру».

И дождь, снег уже не пронизывают на холодном жестоком ветру зябкостью сквозь, ощетинившуюся по-гусиному, твою тощую бледную кожу; а приятно намекают, скатываясь блестящими бусинками по розовым щечкам, о счастливых будущих переменах…

Так думал Кузьма Кузьмич Зубов, значившийся в губернии купцом 3-й гильдии. Капитал свой нажил сам: «да тяжкими трудами, да бессонными ночами, да в голоде, да в холоде».

Но ходят слухи, что в молодости Кузьма Кузьмич золотишко мыл незаконно, да не брезговал и разбойничать на большой дороге.

Возмужал, стал торговать с инородцами, в основном на севере енисейских землиц. Но только одно название, что «торговал». Обманывал, грабил, убивал. Оттого и боится теперь без особой надобности дальше застав Енисейска выезжать. А к непогоде ноет, болит заднее его место, раненое тунгусской стрелой.

А, может, и наговаривают. Завидуют. Да пусть Господь Бог ему будет судья…

– Конечно, наговаривают! – в сердцах причитает Зубов, дрожащими руками звеня стеклянным пузырём о хрустальные рюмки, с утра похмеляясь вишнёвой наливочкой, – я первый в округе менеце… немеце…

– Меценат, – помогает собутыльник его, – городской пристав Яшка Потапов.

– Вот, в точности, меценат я! Сто рублёв на церковку батюшке Иоанну жертвовал! Сто рублёв!

– Да уж!

– Нас не взять! Только вот зачем этот Вольф аж из самого Петербурга-то приехал?!

– Ежели из 3-го отделения, то по всей вероятности по делам о неблагонадежности, – Потапов не сводил взгляда с вишнёвой наливки в руках купца.