Мария Магдалина

– А красивый?

– Ты почему спрашиваешь? – сурово спросила Марфа, но, заметив в глазах сестры только любопытство, воскликнула:

– Чудесный, стройный, как пальма, волосы длинные, спускаются на плечи, словно лучи солнца… Он выглядит в своем плаще, словно херувим с крыльями!

– Ты любишь его? – прервала его Мария. Марфа вздрогнула, опустила голову и проговорила глухо:

– Он велел всем любить его и любить друг друга, потому что каждый человек есть наш ближний…

– Да! Но далеко не каждый нам одинаково нравится! – с шаловливой улыбкой заметила Мария и ушла, довольная тем, что узнала все оберегаемые от нее тайны и что Марфа влюблена.

В первый раз она уснула по-прежнему крепко и спокойно, спала долго и глубоким сном, а проснулась бодрая и полная радости, весело взглянула на стоявшую подле ее ложа Дебору и, заметив по ее лицу, что есть какая-то новость, воскликнула;

– Говори скорее!

– Ждет, с утра ждет…

– Кто?

– Прекрасная лектика с пурпуровыми занавесками, четыре сильных ливийца и проводник с римским мечом… Спрашивают госпожу…

– Муций! – воскликнула Мария, вскакивая с ложа. – Давай скорее пеплум, сверни волосы!.. – И, одевшись, она торопливо сбежала по лестнице.

– Куда это ты летишь без памяти? – остановила ее Марфа.

– Приятельница моя, Мелитта, больна… зовет меня!

– Так! А эти люди говорят, что они принадлежат какому-то Децию-римлянину…

– Мелитта пользуется его лектикой! – лгала Мария, не запинаясь.

– Бросила бы ты уж раз навсегда этих своих приятельниц, все они распутницы, и я бы охотно вымела их грязной метлой за городские стены! – вспылила Марфа.

– Что я слышу?! На ближних с метлой? Хороша любовь!

И, пользуясь замешательством сконфуженной сестры, Мария выбежала за ворота, уселась в лектику и велела нести себя к Мелитте. Там она переоделась в ту же самую тунику и надела те же драгоценности, какие были на ней на пиру у Мария.

Когда она одевала легкую ткань, на нее повеяло легким запахом духов Деция, и, словно в синеватом тумане, всплыли перед ней картины той упоительной ночи. Сердце ее вздрогнуло, а тело как бы охватило жаркое пламя.

Она села в лектику, невольники взялись за ручки и мерным, быстрым, но ровным, эластичным шагом понесли ее. Лектика тихо покачивалась, словно люлька, а Мария полулежала в ней, закрыв глаза и мечтая о предстоящем свидании… Она очнулась только тогда, когда вокруг нее послышался шум оживленного города. Сквозь слегка раздвинутые занавески она видела палатки торговцев, полные розовых яблок, сушеных фиников, зеленых огурцов, фасоли и золотистых апельсинов, От времени до времени проходили мимо нее люди, одетые в серые плащи, небольшие мулы, но больше всего было любопытных, смуглых, курчавых ребятишек.

В ушах Марии стоял гул от резких криков торговцев, погонщиков скота, воркования горлинок, гоготания дикой и домашней птицы и от царящего в тесных уличках шума.

Носилки с трудом пробирались вперед среди толпы, потом двинулись несколько быстрее, пока не выбрались на площадь, и тут остановились уже надолго. Мария увидела целую вереницу бесшумно ступавших серьезных верблюдов, а на них молчаливых всадников в белых бурнусах.

Когда караван прошел наконец, лектика свернула в сторону, миновала ворота и остановилась. Проводник раздвинул занавески и помог выйти… Мария поднялась по мраморной лестнице и увидела в передней на полу двух амуров из мозаики, державших ленту с надписью «Salve, Maria».

Самый порог и входная арка были украшены миртом и розами; в глубине великолепного атриума, опираясь рукой на голову одного из тритонов, окружающих имплувиум, стоял Муций.

При виде Марии он сбросил с себя тогу и, как ковер, положил перед ней на полу, обнял ее, поднял вверх и, целуя, воскликнул;

– Наконец!

Но Мария вырвалась из его рук и сказала с милым капризом:

– Хорошо это «наконец»! Можно поседеть, как гора Кармель, и превратиться в прессованный финик, пока тебя дождешься.

– Моя дорогая старушка, – смеясь, оправдывался Муций, – сначала меня задержал Вителий, а потом мне пришлось поехать к Пилату, моему родственнику, который задерживал меня у себя, хоть я и рвался из Цезарей, Затем дом оказался очень ветхим, пришлось его значительно перестраивать – и то еще не все готово, только часть.

Мария оглянула обширную залу, в которой они находились. Она, казалось, вся была полна колонн, бегущих вдаль. Эти ровные вереницы колонн так поразительно подражали действительности, что Мария прямо остолбенела, увидев вдали цветущий луг и группу смеющихся обнаженных девушек, танцующих в высокой траве. Каково же было ее удивление, когда, подойдя ближе, она увидела, что это всего лишь нарисованная фреска. Между колоннами в нишах стояли прекрасные копии мраморной Афродиты Книдской и Геры Поликтеты из бронзы, Ганимеда и спящей Ариадны. Посредине залы стояли две терракотовые статуи в натуральную величину: Август в тунике и панцире с Амуром у ног и Муций в виде Эндимиона.

На стенах виднелись свежие фрески, изображавшие три любовных приключения Юпитера.

В виде змеи могучими извивами он опоясывал отдающуюся ему Прозерпину и в жадном поцелуе погружал свое пламенное жало в ее полураскрытые губы. Орлиными крыльями он окутывал белобедрую Астрею, обхватив цепкими когтями ее грудь. Языками яркого пламени он ласкал сгоравшую от наслаждения Эгину.

Когда она насмотрелась вдоволь, Муций стал показывать ей различные безделушки из бронзы, слоновой кости и перламутра, преимущественно малопристойного содержания: художественно выточенные миниатюры людей и животных в самых щекотливых позах, иногда настолько комичных, что Мария от души смеялась.

– Это только маленькая частица моих коллекций, а теперь пойдем, я покажу тебе сад, птичник и пруд.

Когда они спускались с террасы в сад, то Муций, заметив проходившего мимо фарисея, спросил:

– Скажи мне, что означают эти кожаные ящички на лбу?

– Это – свитки заповедей нашего закона. Мария спряталась за колонну и сказала:

– Лучше пусть он меня не видит. Эти набожные люди очень суровы, они осуждают всякую радость жизни, служат Предвечному, который пребывает за завесой храма невидимый, недоступный, могучий, грозный.

– Если он невидим, то в этом нет ничего страшного, а более могуч, чем он, несомненно Рим, и более грозны легионы Цезаря.

– А ваши боги?

– Наши? Их уже никто не боится, но, как воплощение красоты, они стали украшением дворцов, площадей и наших храмов, а живые богини, – он обнял Марию, – есть наивысшее благо жизни.

Муций повел Марию к группе деревьев, покрытых сеткой. Между ветвями, словно маленькие огоньки, замелькали встревоженные чечетки, встрепенулись голубоватые щеглы и суетливые стрижи. Неподвижно сидели на месте только угрюмые золотистые фазаны и павлины с пышным солнечным хвостом, Очнулись прикрепленные к шестам сонные попугаи, и один из них резко закричал: «Ave, Муций!»

Муций дал попугаю финик и сказал:

– Я велю его научить произносить твое имя.

По лавровой аллее прошли к тихому пруду, На поверхности воды переливались лучи заката и играли серебристые рыбки. В глубине воды, словно куски старого золота, виднелись плавающие карпы.

Лежавшие на берегу зеленые греческие черепахи медленно поворачивали головы из стороны в сторону, изумрудные ящерицы прятались в расщелинах камней и ловко скользили по дорожке, усыпанной песком. Дорожка эта вела в середину сада, где виднелась небольшая беседка, густо оплетенная ароматной повиликой и кустами красных роз. Крышу беседки составляли виноградные лозы с тяжелыми, зрелыми кистями, пол – несколько тигровых шкур.

Мария испугалась при виде тигровой головы с оскаленными зубами, а потом радостно воскликнула:

– Все, как ты обещал! – и бросилась на пол.

– Все ли – не знаю, но остальное зависит от тебя, – ответил Муций, заглядывая ей в глаза, а она лукаво усмехнулась, подняла лицо вверх и, раскрыв губы, говорила: