Ангел западного окна

Я же ускользнул от поветрия и перебрался в Париж. Здесь учениками, коим преподавал я Евклидову геометрию и астрономию, стали Турнебус[60 - Турнебус – французский филолог, исследователь греческой философии Адриан Турнебус (Адриан Турнюб, 1512–1565). Прим. – В. Ахтырская] и философ Петр Ремус[61 - …философ Петр Ремус. – Возможно, речь идет о французском гуманисте, философе Петре Рамусе (1515–1572; настоящее имя Пьер де ла Раме). Прим. – В. Ахтырская], великие врачи Рансоне и Ферне[62 - …великие врачи Рансоне и Ферне… – Их нам обнаружить не удалось; не исключено, что их имена вымышленные. Прим. – В. Ахтырская], математик Петр Ноний[63 - …математик Петр Ноний – известный португальский математик и географ Педро де Нуньес (1502–1578). Прим. – В. Ахтырская]. Вскорости почтил нашу аудиторию высочайшим присутствием король Генрих II[64 - Генрих II – Генрих II Валуа (1519–1559) – король Франции в 1547–1559 гг. Прим. – В. Ахтырская] и так же, как Карл V в Левене, пожелал сесть вместе с прочими слушателями, то есть ниже моей кафедры. Герцог де Монтелюса Монтелуккский испрашивал моего согласия возглавить академию, которую учредили бы для меня, или занять профессорскую кафедру в Парижском университете, что открывало мне прекрасное будущее.

Я только забавлялся и в угоду своей гордыне со смехом отклонял любые предложения. Злосчастная звезда вновь привела меня в Англию. А дело было так. В Левене Николаю Грудиусу, тайному секретарю императора Карла, бог весть где повстречался таинственный шотландский волынщик – уж не тот ли загадочный пастух, о котором рассказывал Бартлет Грин? – и с уверенностью предрек, что мне суждено достичь в Англии высочайших почестей и побед. Предсказание поразило меня до глубины души, в его словах мне чудился совершенно особенный магический смысл, который, впрочем, постичь не удавалось; так или иначе, речи волынщика непрестанно звучали в моих ушах, разжигая честолюбие, всегда готовое ринуться в авантюру, и я вернулся в Англию. А вернувшись, тотчас ввязался в невероятно опасную, кровопролитную распрю между папистами и приверженцами учения Лютера, поднявшуюся с Реформацией и ввергшую в братоубийственные войны всю страну, начиная с королевского дома и кончая последней захудалой деревушкой. Я встал на сторону реформированной Церкви и помышлял уже, что, предприняв решительный штурм, завоюю любовь и руку Елизаветы, взявшей сторону евангелистов. Крушение сих надежд я без утайки описал в тогдашних моих дневниках, нет нужды снова к нему возвращаться.

Роберт Дадли, граф Лейстер, лучший друг, какой был у меня в жизни, немало помог мне коротать время, когда я скрывался в его шотландском родовом замке в Сидлоу-хиллз после освобождения, а лучше сказать, спасения моего от гибели в застенках епископа Боннера. Дадли снова и снова рассказывал, какие тайные переговоры и дела привели к моему освобождению. А я слушал и не мог наслушаться, ведь речь шла о принцессе Елизавете и той поистине достойной мальчишки-сорванца смелости, той отчаянной решительности, что обнаружила себя в ее поступке. Но я знал и гораздо более важное – то, о чем Дадли не догадывался. Я знал, о, знал и при сей мысли едва мог сдержать возглас ликования, что принцесса Елизавета спасла меня, сделав все возможное и даже невозможное, словно спасая самое себя, ибо выпила любовный эликсир, приготовленный эксбриджской ведьмой и магистром Маски из элементов и секреций моего тела.

Мысль сия окрыляла, как и моя уверенность в чудодейственной силе любовного напитка, с очевидностью подтвержденной небывало смелым поступком принцессы. Благодаря магии, ее могуществу я, растворенный в любовном напитке, завладел душой леди Елизаветы, усмирил ее волю, и власти над нею ничто не лишит меня вовеки, как не лишило до сего дня вопреки всем препятствиям, что ставила на моем пути неисповедимая судьба!

„Совладаю!“ – такой девиз был у моего отца, а он воспринял его от своего отца, тот от своего, – должно быть, сей девиз древен, как и весь наш род. „Совладаю!“ – сим словом с юных лет направлял и я все свои помыслы и желания, пришпоривал себя к свершениям и победам что в светской и рыцарской жизни, что в занятиях научных. „Совладаю!“ – сей девиз возвысил меня, поставив учителем и советником императоров и королей и, осмелюсь сказать, сделав одним из наиболее почитаемых ныне в моем отечестве ученых людей, сведущих в таинствах естества и духа. „Совладаю!“ – в конечном счете сие убеждение привело к моему спасению из застенков инквизиции, и оно же…

О тщеславный глупец! С чем совладал ты, что покорил своей власти за тридцать лет? За тридцать лучших лет в жизни мужа? Где корона Англии? Где трон, воздвигнутый в Гренландии и землях Запада, каковые нынче назвали в честь Америго Веспуччи[65 - Америго Веспуччи (1451–1512) – итальянский мореплаватель и первооткрыватель, принимавший участие в первой и второй португальских экспедициях. Первым предположил, что Христофор Колумб открыл не Индию, а Новый Свет. Когда Веспуччи поделился своими догадками с неким французским картографом, тот присвоил континенту его имя. Прим. – В. Ахтырская], моряка, неизвестно, жившего ли вообще на свете?

Далее опускаю пять несчастных лет, по воле капризной и неразумной судьбы выпавших чахоточной королеве Марии, ибо ее правление лишь ввергло Великую Британию в новые бесплодные смуты и позволило папистам снова утвердить свое ложное вероисповедание и непримиримую к инакомыслию власть.

Для меня же те годы были поистине даром Провидения, мудро усмирившего мои страсти, потому как в означенные пять лет я, анархист поневоле, с небывалым тщанием подготавливал планы завоевания Гренландии. Я испытывал спокойное торжество, сознавая, что настанет мой, нет, наш час – час великой славы для моей королевы и для меня, супруга Елизаветы, предреченного ей судьбой.

Обращая взор в минувшее, я прихожу к выводу, что сознание высокого предназначения у меня в крови, с ним я родился на свет. Оно меня воодушевляет ныне, оно было и прежде, даже в детстве я в глубине души не сомневался в том, что мне суждено взойти на королевский престол; должно быть, благодаря этой слепой вере, словно бы доставшейся в наследство от предков, я в течение всей моей жизни ни единого разу не помыслил, что надо бы получше рассмотреть да проверить, на чем, собственно, основаны столь высокие притязания.

И поныне, несмотря на бесчисленные разочарования и неудачи, укоренившаяся в глубинах моей души уверенность осталась незыблемо твердой, пусть даже фактам наперекор.

Но о чем же свидетельствуют факты?

Хочется мне, по примеру торговцев, составить нынче отчет и посмотреть, каково мое состояние: не покривив душой, расписать, как в бухгалтерском гроссбухе, по графам расходов и доходов притязания и устремления моей воли, с одной стороны, и достигнутое мной в жизни – с другой. Чувствую, пора, ибо некий внутренний голос торопит, мол, время подводить итоги.

Нет в моем распоряжении ничего – ни писем или иных документов, ни воспоминаний, подтверждающих, что и впрямь детские мои годы осеняло предвидение будущих моих притязаний на престол. Однако я вновь и вновь твержу: „Престолом сим может быть лишь английский престол!“ – и некое чувство, живущее в моей груди, отметает любые сомнения. Отец мой, Роланд Ди, разумеется, нередко толковал со мной о знатности нашей славной древней фамилии, особо указывая на наше родство с домами Греев и Болейнов. Подобное бахвальство не редкость у дворян, видящих угасание и предчувствующих бесславный конец своего дома, но мой отец обыкновенно вспоминал о знатности нашей фамилии тогда, когда в очередной раз за долги приходилось давать королевским приставам закладную на участок пахотной земли или леса. Понятное дело, воспоминания о сих зазорных неурядицах вряд ли могли поощрять мои заносчивые мечтания.

И все же первое свидетельство и первое предсказание будущих свершений принадлежало мне самому, вернее, исходило от моего отражения, когда я после попойки в честь присвоения мне ученой степени магистра воззрился на себя и увидел в зеркале пьяную образину. Суровые укоризны, изреченные призрачным двойником, по сей день звучат у меня в ушах, но ни лицо, ни слова, казалось, не были моими собственными, потому как в зеркале я видел кого-то, отличавшегося от меня самого, и речи доносились ко мне со стороны, от моего противника, из-за зеркального стекла. Чувства меня не обманули, память не подвела, ведь едва лишь некто в зеркале заговорил со мной, я мигом протрезвел, будто окаченный ледяной водой.

Далее: удивительное предсказание, написанное для леди Елизаветы ведьмой, эксбриджской лесной колдуньей. Впоследствии Роберт Дадли тайно доставил мне копию, сделанную собственной рукой принцессы, к сему она приписала три слова, которые с тех пор живут в моем сердце: verificetur in aeternis[66 - Будет проверено в вечности (лат.). – Прим. перев.]. А затем в темнице Бартлет Грин, таинственный разбойник, посвященный – ныне не осталось в том никаких сомнений – в ужаснейшие ритуалы, что находят исполнителей и приверженцев в трущобах горной Шотландии, указал еще более ясные знаки и недвусмысленно дал понять, какая судьба меня ожидает. Ведь он назвал меня „юным королем“. Слова сии я с того дня непрестанно пытаюсь истолковать в алхимическом смысле. И всякий раз притом меня властно охватывает чувство, что „корону“ понимать должно отнюдь не как венец земного монарха…

Он, неграмотный мясник, раскрыл мне глаза, я постиг смысл северного предела земли – Туле[67 - …северного предела земли – Туле… (Ultima Thule) – в представлении древних греков и римлян – северная оконечность земли, северный предел обитаемого мира; первые сведения о Туле содержатся в записках грека Пифея из Массалии (Марселя). Древние отождествляли Туле с Норвегией, Исландией или одним из Шетландских островов. Для героя романа Ultima Thule – Гренландия, не столько реальная, сколько таинственная, фантастическая, затерянная где-то посреди бескрайнего западного океана, подобно Авалону, островам Блаженных или кельтской Земле Вечной Юности. Прим. – В. Ахтырская], то есть Гренландии: сия есть мост к неисчерпаемым сокровищам и бесчисленным землям Нового Света, лишь ничтожно малую и наименее ценную часть которых открыли и преподнесли испанской королевской фамилии авантюристы Колумб и Пизарро. Благодаря Бартлету Грину я увидел расколотую, долженствующую быть вновь соединенной корону Западного моря, Англии и Северной Америки, – увидел соединенных узами брака короля с королевой на престоле Британских островов и Новой Индии.

Вновь предчувствие властно охватывает душу: должно ли понимать сие лишь в смысле земного бытия?!

Он ведь еще дважды, уже не в Тауэре, позднее, являлся, говорил со мною с глазу на глаз и словно прочными железами сызнова укрепил в моем сердце девиз Родрика: „Совладаю!“

Он, именно он при одном из своих явлений толкнул меня на последнее, крайнее средство – насильственное – своими ужасными сокрушительными речами, в то же время ясными, будто вдохновленными всеведущим разумом и несущими благотворную свежесть; подобно ледяной воде, омочили они чело измученного лихорадкой страдальца, повлекли, заманили и… соблазнили меня, несчастного, завладеть королевой, покорив ее силой, ибо уклончивая и загадочная ее натура снова и снова от меня ускользала.

И опять все то же предчувствие: должно ли относить сие к земному бытию?!

Не хочу, впрочем, забегать вперед, всему свое время и место. Покамест по порядку буду излагать события тех лет, наверное, так легче будет отыскать изъян, помешавший моим жарким устремлениям достичь цели.

Королева Мария опочила в тот год, когда мне минуло тридцать три, и тут-то, казалось, настало время действовать. Все планы экспедиции для завоевания Гренландии, а также проекты преобразования новых земель в плацдармы для дальнейшего постепенного и продуманного покорения Северной Америки, разработанные мной самым тщательным образом, были полностью готовы. Я не упустил ни единой мелочи, которая могла бы воспрепятствовать или же, напротив, споспешествовать сему с размахом замышленному предприятию, учел его географические, мореходные и военные аспекты, стало быть, в самое ближайшее время великая держава могла приступить к преобразованию мира.

И поначалу все складывалось прекрасно! В ноябре 1558 года верный друг мой Дадли, ставший к тому времени графом Лейстером, сообщил, что леди Елизавета повелела мне составить гороскоп, дабы узнать наиболее благоприятный день для ее торжественной коронации в Вестминстерском аббатстве. Имея все основания видеть в таком поручении добрый знак и свидетельство благожелательного расположения государыни, я с жаром взялся за дело, призвав звезды и светила небесные удостоверить грядущий расцвет славы моей повелительницы, а также свою судьбу – предсказанное высокое назначение разделить с Елизаветой престол.

В том гороскопе положение светил и впрямь оказалось чудесным, ибо сулило Англии по восшествии Елизаветы на престол небывалые процветание и богатство. Мне же он принес, помимо щедрого денежного вознаграждения, похвалы, согревшие мое сердце, и косвенное обещание не королевской, но иной, большей благодарности от моей повелительницы. Деньги вызвали у меня лишь досаду, я убрал их с глаз долой, а вот весьма неопределенные посулы, намеки на ожидающую меня милость, которые со слов Елизаветы снова и снова передавал друг Лейстер, я счел надежным залогом того, что все мои мечты в скором времени сбудутся.

Ничто, ничто не сбылось!

Королева Елизавета затеяла со мной игру, и конца ей, похоже, не предвидится… Никакими словами не передать, скольких мук и душевных волнений, поколебавших даже веру мою в помощь Всевышнего, стоили ее забавы, какой урон понесли мои упорство, воля, энергия как физической, так и духовной природы… Втуне затрачены силы, коих достало бы заново построить и разрушить целый мир…

Лестный атрибут – «девственная», который все кому не лень старались ввернуть в свои льстивые речи, вскорости стал модным словцом, неизменно присовокуплявшимся к официальному королевскому титулу, и, как видно, был королеве так приятен, что самим звуком своим кружил голову – Елизавета положила себе за правило строгость манер, титулу соответствующих. Ее непокорность, своенравие и прирожденное свободолюбие противоречили сему роковым образом. Притом и молодость, юная сила, игравшая в крови, брала свое, зов пола требовал удовлетворения, нередко весьма диковинного и извращенного.

И когда я получил приглашение в Виндзорский замок (то было незадолго до нашей первой, жестокой размолвки), где мне предстояло встретиться с Елизаветой без свидетелей, ни малейших сомнений относительно ее желаний быть не могло. Вспыхнув от негодования, я ответил отказом, так как отнюдь не хотел провести ночь со снедаемой похотью девственницей, а мечтал о дне достойного соединения с королевой узами брака.

Думается, вполне верными были сплетни – дескать, друг мой Дадли, не имевший столь высоких притязаний, радостно принял то, в чем я отказал и себе, и предмету моего терпеливого, исполненного надежд поклонения. Был ли я прав? Бог весть…

Много позднее, по наущению, чтобы не сказать приказу Бартлета Грина, того, кто не ведает ни рождения, ни смерти, но является и исчезает, я совершил то, что в конце концов навлекло на меня проклятие, подобное грозовой молнии, которая долгое время лишь грозно полыхала в вышине, однако раньше или позже должна была меня поразить; как видно, сия кара была назначена неисповедимым Провидением. Я остался жив после удара молнии, хотя мои жизненные силы и душевный покой были с тех пор неисцелимо подорваны; с уверенностью берусь утверждать: в иной час и при ином расположении звезд и светил небесных проклятие столь страшное меня бы убило.

Жив-то жив, однако былая моя сила разрушена до основ. Но я постиг, кто мой противник!

Двусмысленное отношение ко мне Елизаветы, ее жестокосердие, а более всего – вновь нарушенное ею обещание приглашать меня в Виндзорский замок не ради болтовни, игривых забав и кокетства, а для серьезных советов и переговоров, привели меня в ярость: поддавшись гневу, я покинул Англию и отправился в Венгрию, к императору Максимилиану, дабы представить сему деятельному правителю планы завоевания и колонизации Северной Америки.

Странное дело, еще в пути я ощутил раскаяние – показалось, будто я замыслил выдать свою глубочайшую тайну и пойти на измену моей королеве, в душе раздался предостерегающий голос, что-то влекло меня назад, словно магической незримой пуповиной я был связан с материнским телом, с моей государыней.

Посему императору я сообщил лишь кое-какие соображения свои относительно астрологии и алхимии, рассчитывая пожить при дворе, получив кров и место императорского математика и астролога. Однако я не оправдал надежд императора, как и он – моих.

На следующий год, в моей жизни сороковой, я воротился в Англию; Елизавету нашел столь же милостивой, прельстительной и столь же царственно горделивой и холодной. По ее приглашению прибыл в Гринвич и провел там несколько дней в сильном волнении, ибо впервые за все время она снизошла до моих лекций и с искренней благодарностью приняла плоды моих научных изысканий. Она любезно пообещала свое заступничество на случай любых обвинений со стороны обскурантов, а вскоре посвятила меня в самые сокровенные свои мечты, планы и заботы.

В те дни она, по-прежнему то ласковая, то жестокая, открыла мне, что в страстном сердце сохранила верность мечтаниям своей юности, коль скоро оные касаются моей особы, и дала понять, что ею не забыт любовный эликсир эксбриджской ведьмы.

Я с изумлением вывел из сего, что она знает больше, нежели я предполагал. Однако тут же она необычайно торжественно объявила, что до конца дней будет питать ко мне сестринские чувства, то есть любовь большую, нежели плотская страсть, и что наш союз на первых порах должен быть союзом сестры и брата, с тем чтобы названое кровное родство однажды вознеслось на вершину истинного кровного соединения. Поныне не ясны мне ни смысл, ни цель сей фантазии, а тогда речи Елизаветы меня поразили, словно ее устами вещало некое неземное существо… Неужели я заблуждался, и королева, лишь крайне неохотно пойдя навстречу моим настойчивым стремлениям и надеждам, хотела попросту напомнить подданному о надлежащих границах в обхождении с высочайшей особой? Странно, однако: никакими силами я не могу избавиться от мысли, что то был голос не самой Елизаветы, что некая неведомая сила изрекла ее устами слова, обладающие особым смыслом, коего мне не постичь, должно быть, никогда. Что означает, что может означать „вершина истинного кровного соединения“?.. В те дни в Гринвиче я в первый и единственный раз вступил с Елизаветой в открытую честную борьбу во имя любви и взаимности, во имя естественного права мужчины на обладание женщиной. Увы! Елизавета не покорилась, более неприступная, чем доселе.