Цефеиды. Кассиопея

– Не трогай меня, – вырывается у Мингю непроизвольно.

Между ними повисает напряжение, ощутимое такое, объемное словно, захочешь – потрогать сможешь и отпечатки свои оставить. Незнакомец опускает руку; его лицо успевает поменяться раз пять за следующие десять секунд. Мингю внимательно наблюдает за каждой этой сменой. Вглядывается в лицо напротив чуть ли не до слез в уголках глаз. Смотрит на черные волосы, на приоткрытый лоб, на нос смотрит, аккуратный рот. И на маленькую родинку на левой скуле.

Смотрит еще раз в той же очередности. Еще и еще. Каждый раз останавливается на родинке и теряет себя снова и снова. Себя, то, что внутри, очертания окружающего мира – тоже, потому что нет, это бред полнейший.

(Не)знакомец отворачивает лицо, и Мингю видит, как он хмурится. Наблюдает за тем, как тот отходит обратно к столу, тянет руки к рюкзаку и расстегивает его.

– Серьги, – говорит он. – Я, конечно, лупоглазый, но не настолько, чтобы не заметить, что ты уши проколол. – Мингю смотрят прямо в глаза и жрут этим взглядом все то живое, что в нем есть. – В чем дело? Ты странно себя ведешь.

Резкая смена темы разговора застает Мингю врасплох. Он нервно облизывает губы, опускает взгляд на корги, наворачивающего круги вокруг его ног, и не может найти ответ. А каким он в принципе может быть? Да, прости, я странно себя веду, потому что я – не я, а хуй знает кто?

Но… кто? Кто он – Мингю? И кем был тот, другой, которого он видел в зеркале? Где он сейчас? И где сам Мингю?

– Не собираешься отвечать? – тычут в него укором, с некоторым раздражением выкладывая на стол тетради из расстегнутого рюкзака.

– Я просто устал, – находится Мингю. Сам находится, а вот ответ на то, кто перед ним, – нет. И не надо, честно говоря. Вон он, блестит себе красиво и ярко до выжженного на сетчатке, но не надо. Мингю не хочет знать. Не хочет получать подтверждений.

– Ты на занятия сегодня не ходил, что ли? – Последняя тетрадь оказывается поверх стопки.

– Нет, – честно отвечает он.

– Ты же… – парень перед ним теряется окончательно, – ты же никогда не пропускал. Мингю, в чем дело?

Он молчит. Собирает волю в кулак, подходит ближе. Садится на стул, прячет руки под стол и сцепляет их в замок. Возможно, стоит хотя бы попытаться вести себя нормально, но он понятия не имеет, что в этом случае может быть нормальным. И, если быть до конца откровенным, Мингю плевать с Сеульской башни на то, что может подумать этот левый (или не совсем?) парень, потому что какая, блядь, разница? Ему бы разобраться в том, что происходит. В том, где он сейчас находится. Почему очнулся в комнате, которую видел в зеркале.

И как вернуться обратно.

Он выдыхает шумно через нос и бросает взгляд на чужие тетради. Смотрит на имя, написанное в самом углу. И видит там аккуратное «Пак Чонхо».

Пак Чонхо.

Перед ним – Чонхо.

Которому он был нянькой целый год подряд когда-то давно. Которому мороженое покупал и в «Лотте Ворлд» водил на последние деньги. Которому двенадцать, но сейчас как будто на десять лет больше. Перед ним Чонхо, что выше его на полголовы, а на самом деле он должен быть ниже на голову.

Перед ним взрослый Пак Чонхо. А Мингю смотрит на него и думает, что вот этого он точно не хотел знать никогда в этой жизни.

Того, что знакомые дети спустя десять лет могут быть настолько красивыми.

2

Ситуация складывается довольно щекотливая. То есть щекочет нервишки она скорее Чонхо, а Мингю просто сидит и выжигает взглядом знакомое имя в углу тетради, совершенно не зная, что делать дальше и как вообще себя вести теперь. Но если Чонхо просто плавает в непонятках, которые вполне себе можно пережить и найти им объяснение, то вот Мингю не плавает, его утянуло камнем на самое дно, и он сидит там на днище этом и пузыри пускает, забыв совершенно, что кислорода осталось максимум на минуту.

– Пак Чонхо, – зачем-то читает вслух, хотя в голове своей произнес уже раз двадцать кряду.

– Что? – И в вопросе этом совсем нет желания поинтересоваться, а, собственно, зачем зовут и чего хотят, в нем скорее чуть ошалелое «я прошу прощения, но какого хрена».

– Что? – на автомате реагирует Мингю вопросом на вопрос.

– Нечасто я слышу, как ты зовешь меня по имени. – Чонхо хмурится так сильно, что того и гляди брови вниз уедут.

– Предпочитаешь все привычное и обыденное? – находится Мингю, всеми возможными силами увиливая от прямого вопроса. Прямые вопросы – то, чего он должен избегать. Это то, что может выдать его с головой быстрее, чем неоднозначное поведение и резко изменившийся внешний вид.

– Может, мне просто нравится, когда меня хёном зовут, – хмыкает Чонхо неодобрительно и сбрасывает рюкзак со стола на пол.

Все, Мингю думает, пиздец, приехали. И откровенного изумления в нем настолько много, что он даже перестает сверлить взглядом тетради на столе и смотрит прямо на Чонхо. Хёном, значит. Хёном. И так сразу много слов и фраз во рту набирается (начиная от «да какой из тебя хён» и заканчивая «я скорее поверю в то, что Тэён перестал складывать фантики от конфет за кроватью»), но язык отказывается ворочаться, намертво прилипнув к небу. Сказать хоть что-нибудь все равно очень хочется, сказать что-нибудь надо, но Мингю молчит только и никак не может никуда в своей голове приткнуть мысль о том, что этот Чонхо его старше.

Самым верным поступком сейчас видится скоропостижное самоликвидирование своего тела с территории, где стремительно начинает повышаться градус, что Мингю и делает, бросив быстрое «я буду у себя».

Он честно старается идти в комнату спокойным, уверенным шагом, но у самого порога срывается и хлопает дверью не к месту громко, потому что контролировать себя выходит не очень сейчас – руки и те дрожат, как с похмелья после недельного запоя. Он стоит, прислонившись спиной к двери, считает до десяти, двадцати, ста. Сердце бьется медленно, но неровно, каждый третий удар выбивается из ритма, дробит некогда слаженное сердцебиение на соты и стреляет куда-то в горло.

На ста сорока двух Мингю выпрямляется и выходит на середину комнаты. Прислушивается настороженно, боится, что Чонхо все-таки решит последовать за ним, чтобы выбить признание. Но чего именно? Того, что и почему с ним (с ним разве?) творится, или же?..

Чонхо следом не идет. Мингю слышит его шаги за дверью, слышит хлопок дверцей холодильника и шум чайника, тявканье собаки и чужой приглушенный голос. Он расслабляется немного – самую малость, – позволяет себе обернуться вокруг своей оси, чтобы получше рассмотреть помещение. Взгляд сразу же упирается в зеркало, стоящее в самом углу комнаты, если честно, чем-то напоминающей комнату самого Мингю, но не интерьером, а тем, как стоит мебель: кровать головой к окну, рабочий стол у противоположной стены, сбоку – шкаф. И зеркало. Проклятое зеркало.

Он делает к нему решительный шаг, но сразу же останавливается. Сомневается в чем-то и не знает, в чем именно, – просто под сердцем тревога вдруг нефтью начинает разливаться. Оставляет масляные следы на легких, и вдохнуть – уже никак. Мингю отворачивается. Хочет найти что-нибудь тяжелое, чтобы разбить свое отражение на мелкие осколки. Смеется беззвучно этой мысли, пополам почти сгибается, когда осознает, какой дурак. Он о многих своих импульсивных поступках жалеет, но знает отчего-то, что предела своего так и не достиг. Может, попробовать? Мингю оборачивается и снова смотрит на свое отражение. Попробует, но не прямо сейчас, пожалуй. Сейчас пока…

Он запрыгивает на кровать и смотрит на рамки с фотографиями. Кто же ты такой, Ли-не-Мингю? Фото на стене мало совсем, всего пять штук, и он вглядывается в каждое из них так, будто где-то там, на заднем плане позади людей, спрятаны ответы на самые насущные для него вопросы в данный конкретный момент.

Ответов Мингю не находит, разумеется, зато находит совместную фотографию не-себя и Чонхо – она первой бросается в глаза. На ней у Чонхо карамельного цвета волосы, у Мингю – черные, что не удивительно, если вспомнить слова первого о том, что тот волосы красить якобы не собирался никогда. Они стоят на маленькой пристани на фоне искусственного дерева, чьи железные ветви забавно закручиваются в сердечки, а позади них виднеется море. Мингю узнает это место – побережье в городе Сокчхо. Они были там вместе с Тэёном около двух лет назад, когда обоим вдруг приспичило провести свои выходные «культурно» и взобраться на вершину самой высокой скалы в парке Сораксан[5 - Сораксан – крупнейший национальный парк Кореи на северо-востоке страны.]. На скалу не взобрались, конечно же, но зато у Мингю остались до непозволительного смешные фотки Тэёна, который пытался столкнуть «Качающийся камень».

Получается, этот Мингю тоже два года назад ездил в Сораксан? Но не с Тэёном, а с Чонхо?

На второй фотографии он снова видит своего двойника и взрослого Чонхо, но фото явно сделано совсем недавно, потому что прическа Чонхо схожа с той, что Мингю видел у него сейчас. Он вглядывается в знакомые, но все равно бесконечное чужие ему лица и снова узнает место с фотографии – мост Шелкопряда в Сеуле, одно из самых любимых его мест в городе, потому что в парке рядом много тихих и уединенных мест, где можно спрятаться от чужих глаз и просто спокойно вздохнуть.

С месяц назад он ездил туда один, за день до того, как съехать со старой квартиры. Кажется, пытался голову в порядок привести, но в итоге только больше погряз в трясине, потому что место то хоть и любимое, но слишком сквозит прошлой жизнью – такой, какая она раньше была. Там мечтами пахнет и свободой. А еще с моста Шелкопряда видно Сеульскую башню – и она такая же маленькая, каким чувствует себя Мингю каждый раз, когда стоит на этом мосту и смотрит сквозь прутья вдаль.

На третьей фотографии не-Мингю один – позирует на фоне центрального въезда в Сеульский университет, делая сердечко руками.

– Какой же ты… приторный, – едва не закатывает глаза он. – В Сеульском учишься, значит. Надо отдать должное.

Четвертое фото глядит на Мингю лицом Чонхо, и оно явно сделано им самим на телефон. Тот факт, что другой он зачем-то вешает такие фотографии над кроватью, вгоняет в некоторый ступор. Сам он вряд ли бы повесил Тэёна с тупой рожей рядом с тем местом, где отходит ко сну. Вдруг кошмары сниться будут.

О пятую фотографию Мингю спотыкается взглядом и, кажется, ломается. Смотреть дальше уже и не выходит как-то, поэтому он глядит вбок куда-то, на занавески полупрозрачные, что от легкого сквозняка из приоткрытого окна шевелятся. Мингю эту фотографию знает – у него такая же есть. Там, в другом Сеуле, среди вещей, которые он так и не разобрал до конца, потому что разобрать просто не может. Именно в той части, том конверте, в который он не заглядывает никогда, потому что там вся жизнь обрывками: полароидные фото, автобусные билеты, чеки из кофеен, детские стикеры, листья засушенные. Там вся жизнь пазлами, но из них прошлое уже едва ли можно сложить, как мозаику с давно истертой картинкой. Прошлое таким и останется – обрывочным. Всегда будет порванными лоскутками. А Мингю и не хочет пытаться сшить их обратно, потому что – зачем.

Потому что сшивать нечего. У него только конверт с фрагментами, которые никогда не заполнят образовавшуюся пустоту.

На фотографии ему три года: он стоит на пороге дома, в котором жил до пяти лет. А по бокам от него родители сидят – молодые, красивые. Живые. Счастливые. Мингю счастлив тоже: по-детски наивно, по-детски открыто. Счастлив просто потому что.

Он проводит руками по стене – будто зацепиться за что-то хочет, чтобы не упасть. Будто где-то здесь, под обоями, спрятан рычаг, за который дернешь – и вернешь все так, как было. Ухватиться не за что, рычага предсказуемо нет, но Мингю больно царапает ладонь о торчащую шляпку гвоздя. Смотрит на нее секунд пять и понимает, что когда-то здесь висела шестая рамка, которую сняли. Он оглядывается на комнату, пробегается взглядом по чужим вещам, переключается весь на любопытство, так кстати зашевелившееся внутри. Ему бы на что угодно переключиться, лишь бы не вспоминать ничего. Ему бы что угодно, лишь бы не.

Мингю спрыгивает с кровати, зачем-то расправляет чужой плед, на автомате складывает кофту, валяющуюся на полу рядом, и кладет на стул. Проходит пару кругов по комнате, останавливается у рабочего стола с горами мятых тетрадей. Вытаскивает одну из ближайшей стопки и пролистывает, взглядом выхватывая будто нарочно кривые цветочки, нарисованные на полях то тут, то там.

Аж зубы сводит, думает Мингю, зачем так делать. Он со вздохом захлопывает тетрадь и кидает ее обратно на стол. Думает зачем-то, что ему нужно как-то называть другого себя, потому что «другой я» даже в голове звучит глупо. Мингю не придумывает ничего лучше, чем использовать сокращение от собственного имени – Мин.

Нижний ящик рабочего стола чуть выдвинут – так и манит открыть его до конца, что Мингю и делает, присев на корточки. Внутри ворохом лежат изрисованные листы бумаги формата А4; он достает несколько из них и садится на ковер. Разглядывает первый рисунок: горы, рассвет (закат?), чей-то силуэт со спины. На втором пейзаж сменяется широкой улицей мегаполиса, но фигура человека, изображенного посреди бурлящего жизнью города, не меняется, хоть и становится чуть ближе. Мингю машинально трет пальцем серый карандаш, за которым белая бумага скрыта почти целиком, и думает нехотя, что другой он – Мин – оказывается, талантом не обделен, в отличие от него.

Он достает рисунок за рисунком. Все они разные, на каждом из них поймана чья-то жизнь беспорядочными фрагментами, но везде, на каждом листе, Мингю видит один и тот же силуэт. От этой детали, что красной нитью тянется от картины к картине, становится тревожно и как-то не так, будто он увидел то, что увидеть не должен был.