– Они что, не могли тебя батальонным агитатором сделать? – сказал, выслушав Михаэля, молодой блондин политрук, имея в виду комбата и Берзиньша. – Или при штабе дело найти – ты же образованный парень? Мозгами не могут пошевелить, привыкли на других сваливать. Всё ясно. Возвращайся обратно. Хотя нет – подожди пока в соседней комнате. Доложу о тебе начальству. И не завидую я твоему комиссару: нагоняй обеспечен.
Михаэль почувствовал граничащую с равнодушием усталость. Агитатором так агитатором, в штабе так в штабе. Ему уже всё равно: как решат – так и будет. Размышляя о том о сём, Михаэль задремал и очнулся, услышав хорошо поставленный командирский голос:
– Ваша фамилия? Звание?
Михаэль увидел стоящего перед ним подполковника. Вскочив, он отрапортовал:
– Заместитель политрука Гольдштейн. Явился…
– Немецким владеете? – прервал подполковник.
– Так точно!
– Хорошо. Следуйте за мной.
«Переводчиком хотят оставить в штабе. Не самое худшее», – решил Михаэль.
Они остановились перед дверью. Михаэль не знал, что за ней находится командир дивизии.
– Вот, товарищ полковник, – сказал сопровождающий, – замполитрука Михаэль Гольдштейн. Знает немецкий. После госпиталя годен к нестроевой. Но ни в батальоне, ни в полку ему не нашли применения.
– С полком и батальоном позже разберёмся. А вас, – обратился полковник к Михаэлю, – мы командируем в штаб армии. Большая немецкая группировка окружена под Демянском. Полагают, что будет много пленных, понадобятся переводчики. У нас в дивизии такие люди есть, а в других подразделениях не найти. Где вас ранило?
– Под Наро-Фоминском, товарищ полковник.
– Ян Янович, – подал голос подполковник, – замполитрука награждён медалью. Разрешите вручить?
– Где медаль?
Подполковник извлёк коробочку.
– Сам вручу, – сказал полковник. – И меня под Наро-Фоминском ранило, – добавил он, глядя на Михаэля. – Тоже недавно из госпиталя.
Внезапно Михаэль подумал о том, что не знает, как себя вести. На церемониях вручения наград он никогда не присутствовал. Под Таллином не награждали. Но не потому, что герои отсутствовали, а потому что в постоянно сжимавшемся кольце обороны было не до того. Только благодарность иногда выносили перед строем. И что отвечали? Служу народу? Нет, там было ещё какое-то слово…
Тем временем полковник, держа в руке коробочку с медалью, обратился к Михаэлю:
– За мужество, проявленное в боях под Москвой, награждаетесь медалью «За боевые заслуги»! Поздравляю, товарищ, – полковник на секунду запнулся перед фамилией Михаэля, – товарищ Гольдштейн!
Повисло неловкое молчание.
– Служу трудовому народу! – произнёс наконец-то вспомнивший нужные слова Михаэль.
– Волнуется, – заметил подполковник. Он не скрывал удовлетворения. Из штаба армии три раза напоминали, что ждут переводчика, однако полковник Вейкин тянул с этим. Несмотря на готовящееся наступление, дивизия испытывала недостаток во всём, и, конечно же, в людях. Каждый человек был на счету, и никого не хотелось отдавать на сторону. Сегодняшнее напоминание, самое грозное, командарм сделал лично по телефону, и после этого подполковнику Па?эгле дали час, чтобы решить вопрос. Оказавшийся без дела Михаэль подвернулся вовремя. Вскоре он снова находился в кузове грузовика, пробиравшегося по заснеженной колее. И опять в кабине не было места, но на этот раз там сидел не хмырь-интендант, а молодая женщина-военврач. В своё время она работала в Рижской еврейской больнице и хорошо знала доктора Гольдштейна. Только сын доктора понятия об этом не имел и лишь мельком взглянул на случайную спутницу. В кузове у Михаэля был другой попутчик, донимавший его не меньше, чем холод.
Выйдя от командира дивизии, Михаэль вновь почувствовал себя плохо. Потемнело в глазах, сдавило виски, и он остановился, пытаясь справиться с припадком. Остановился посреди коридора и вначале даже не почувствовал, что его трясёт и ругает наткнувшийся на него офицер. У Михаэля не было особых семитских признаков, но этот старший лейтенант каким-то чутьём угадал его происхождение.
– Ты что, слепой, Рабинович? Не выспался? Глаза протри! Встал посередине, как столб!
С трудом понимая, что происходит, Михаэль попытался освободиться от вцепившихся в него рук. Это удавалось плохо, но мучитель сам разжал объятия.
– Едрёна вошь! Набрали тут кого ни попадя! Что это с ним? – обратился он к кому-то рядом.
Сумрак, застилавший глаза, начал рассеиваться, и Михаэль увидел стоящего напротив лейтенанта.
– Вот твои документы, – сказал лейтенант, не отвечая старлею. – Скоро подойдёт машина. И в самом деле – что это с тобой?
– Голова закружилась. Последствия контузии.
– А контузило где? – участливо поинтересовался старший лейтенант. Он был навеселе, о чём свидетельствовал, помимо поведения, не слишком резкий, но ощутимый запах перегара. – В тыловом обозе?
Михаэль сдерживался из последних сил. Он не понимал, почему подвыпившего офицера не стараются задержать. Лейтенант попытался разрядить обстановку:
– Поздравляю с наградой.
– С наградой? – уткнулся в грудь Михаэля старлей, демонстрируя удивление и разглядывая видневшуюся из-под расстёгнутого полушубка медаль. – А за что наградили? За то, что в штабе штаны просиживал?
– За героизм в боях под Москвой, – ответил за Михаэля штабист. – Напрасно вы так, товарищ старший лейтенант. Или хотите сказать, что у нас в дивизии награждают зря?
– Ничего я не хочу сказать, – угрюмо буркнул старший лейтенант. – Когда, говоришь, машина будет? Нас тут двоих в штаб армии командировали: меня и евреечку чернявую из медсанбата.
И снова перевёл взгляд на Михаэля:
– А с тобой мы ещё увидимся.
Так и получилось. В машине, не спуская с Михаэля цепкого взгляда, старший лейтенант как ни в чём не бывало продолжил начатую тему:
– Значит, герой, говоришь? И как это у тебя вышло? Может, тактика у вас особая имеется? А то не припомню я что-то, чтобы из-за вас в окопах тесно было.
Михаэль ответил не сразу. Он мог бы рассказать про лейтенанта Меерсона, погибшего на Наре, про то, что в его роте ни один еврей не уклонился от боя, и еврейская кровь растекалась по снегу так же, как и кровь других красноармейцев. Можно было рассказать про бои под Таллином, про Бину Лурье, напомнить о том, что гитлеровцы уничтожают евреев, поэтому у еврея отсутствует мотивация сдаваться, зато есть мотивация драться. Сказать можно было много. Михаэль понимал, что в сложившейся обстановке апология неуместна, что любая попытка переубедить насевшего на него старшего лейтенанта заранее обречена, но вместе с тем ему было ясно, что долго хранить молчание нельзя и отпор необходимо дать. Не зря же он поднаторел в положенной ему по должности агитационной литературе. Именно этим оружием надо действовать.
– В латвийской армии, – заговорил Михаэль, – тоже унижали евреев, но это была армия помещиков и капиталистов. Никогда бы не подумал, что командир РККА будет вести себя как реакционный буржуазный офицер.
– Хитёр ты, ёшкина баня, – усмехнулся старлей, – умеешь выкрутиться. Еврей, одним словом. А почему старшина? Кто тебе такое звание присвоил? Ты же молокосос! Что-то не пойму я ничего… Это у вас в Латышской дивизии порядок такой? Всяким недорослям сразу звания давать?
Михаэль тоже ничего не понимал. Старшина? Он что, слепой, этот старлей, не очень-то скрывающий свои взгляды? Не видит, что Михаэль хоть и младший, но политработник? Может, поэтому не стесняется? Ну конечно! Не заметил звезду…
Михаэль машинально посмотрел на рукав. Никакой звезды там не было. Вот оно что! Не пришил! Обрадовался выданному в госпитале полушубку и забыл пришить звёзды на рукава. Так и явился в дивизию. И Берзиньш ничего не сказал. Тоже не заметил?
– Моё звание – заместитель политрука, – объяснил как можно спокойнее Михаэль, демонстрируя звезду на рукаве гимнастёрки. – В обозе я не сидел. И от мин не прятался… Был ранен…
– И медаль заслужил. Слыхали, как же… У тебя закурить не найдётся?
– Я не курю.
Старший лейтенант забарабанил в кабину:
– Эй, водитель! Куревом поделись!