Рог Мессии. Книга третья. Долина костей

Закурив и выдержав паузу, он заговорил снова:

– Был у меня в полку еврейчик один – младший лейтенант. Очень на тебя похож: ни табачком у него разжиться, ни поругаться: ты его материшь, а он смотрит да молчит. Образованный был, по-немецки шпарил, только солдат никакой: ни вида, ни выправки. Короче, забрал я его в штаб, чтобы он бумажным своим делом занимался и глаза никому не мозолил. И однажды, под Москвой это случилось, погибла у меня полковая разведка. За «языком» пошли, и никто не вернулся. А мне «язык» позарез как нужен был. Что делать? И тут парень этот появляется: «Меня, – говорит, – отправьте, товарищ майор. Я по-немецки понимаю». Ну а я ему что думаю, то и выкладываю: сиди, мол, какой из тебя, еврея, к едрёной бабушке, разведчик? Твоё дело – бумаги, карты, а не к немцу в тыл ходить. Лейтенант Агафонов убит, лучший разведчик в дивизии, а твоя фамилия как? Шварцман? Ну то-то… В общем, не верил я в него, только он всё равно своего добился. Возглавил группу, сам погиб, а «языка» добыл. Из тех ребят в живых остались двое. Они-то и приволокли…

Машина остановилась. Из кабины выскочила докторша и, проваливаясь в снег, скрылась за сугробом. Бывший майор проводил её взглядом.

– Хороша! А у меня, представь себе, ни разу евреечки не было. Ну, русские там, украинки были, конечно. Татарка одна… После финской подо Львовом служил – с полькой там познакомился, а вот чтоб с еврейкой… Всё думаю, какие они из себя? Огонь, наверное, кровь-то восточная. А? Что скажешь?

Сказать Михаэлю было нечего. У него не то что еврейки – вообще не было женщины. И с Клавой ничего не вышло. Но признаваться в этом посмеивающемуся над евреями попутчику не хотелось. И даже будь у него опыт, что он должен ответить? Разве не унизительно – поддерживать такой разговор? Но как заставить непрошеного собеседника заткнуться? Старший лейтенант выжидательно смотрел на Михаэля и, не дождавшись ответа, произнёс:

– Понятно. Всё твоё при тебе. И невинность тоже. Ну ладно, слушай дальше. Получаю я, значит, «языка», а переводить некому: погиб переводчик. Смотрим с комиссаром его документы, а там письмо – сестра ему эвакуированная пишет: мол, дорогой брат, погибли наши родители и прочие родственники. И на целую страницу давай перечислять: и дядья, и тётки, и племянники – кого только нет. Ты, пишет, непременно за них отомсти. Тут комиссар и говорит: «Надо Шварцмана этого посмертно к ордену представить. Геройский парень, оказывается! Не ожидал я от него». Вот и я не ожидал…

Старший лейтенант докурил сигарету и основательно притоптал окурок.

– Выходит, и такие евреи бывают, только редко. Землячки твои больше по хозяйственной части. Тыловое обеспечение и прочее. Это ваше родное. Ну и пером строчить, призывать, агитировать – это вы хорошо умеете. А в окопах вас Иван прикрывает.

– Товарищ старший лейтенант! – Придя к выводу, что возражать бесполезно, Михаэль решил помочь бывшему комполка сменить тему. – Вы же майором были. Что случилось?..

– А то, – неожиданно хрипло сказал старлей. – Из-за Шварцмана Григория, младшего лейтенанта, всё и случилось. Сам-то он не виноват, Шварцман. Он к тому времени в земле лежал. А представление на него в штаб дивизии ушло. К ордену мы его посмертно представили, к боевому Красному Знамени. Только в штабе «Знамя» вычеркнули и медаль «За боевые заслуги» вписали. Такую же, как у тебя. Тут мотор мой заело. «Как же так, – думаю. – Ладно, еврей, но ведь подвиг совершил, мы его к ордену, а штабная крыса вычёркивает?!» Короче, едем с комиссаром в штаб, а комиссар мой тоже кипит. Ну и к полковнику, командиру дивизии, без приглашения. Тот: «В чём дело? Наступление скоро, почему оставили часть?! Под трибунал пойдёте оба!» А я, вожжа мне под хвост, стою и говорю: «Товарищ полковник! Командование полка младшего лейтенанта Шварцмана к ордену представило. Почему вы наше мнение игнорируете? Или мы такие мелкие, что можно с нами не считаться?» Полковник аж пятнами красными покрылся, думал – взорвётся, а он меня к себе подзывает и негромко так говорит: «Ты что, майор, охренел? Из-за Абрамчика какого-то бесишься. Ему и медали много. Поворачивай обратно, и будем считать, что тебя здесь не было». Тут бы мне козырнуть да на каблуках развернуться, но разве меня остановишь? «Нет, – говорю, – товарищ полковник, я так просто не уйду. Хоть этот Шварцман и еврей, но смертью храбрых погиб, сделал то, что другие не сумели, и я для него справедливости требую!» Полковник кричит: «Выполнять приказание! Завтра утром наступать на посёлок Брагино, к обеду доложить о взятии! И чтобы я вас больше здесь не видел!» Но упёрся и я, да так, что комиссар мой испугался. На ногу мне наступает, а я не чувствую, мне море по колено. В себя на «губе» пришёл, без ремня и оружия. И пошёл бы под трибунал, если б сам командарм не вмешался, генерал Власов. Снял с полка, понизил до старлея и отправил во фронтовой резерв – с глаз подальше. Оттуда я к вам в Латышскую дивизию попал, комбатом, да с командиром полка не поладил. Обматерил – хорошо, что не при бойцах. Вот и отослали в штаб армии: спасибо – под суд не отдали. Ну а ты зачем туда едешь?

– Меня переводчиком направили. Я немецкий знаю.

– Вот оно что. Тогда понятно.

Зато Михаэлю было непонятно, почему с этим типом, не упускающим случая пройтись насчёт евреев, так церемонятся. Командарм вмешался, а теперь вместо того, чтобы судить, полупьяного в штаб армии переправляют с удобствами. Другого на его месте давно бы расстреляли. Попутчик, как видно, выговорившись, умолк. Наступила ночь, и Михаэль собирался задремать, когда машина остановилась. Из кабины высунулся водитель.

– Товарищ командир! – обратился он к бывшему майору, – развилка скоро. Если направо возьмём, километров десять срежем. Через лес, но проехать можно. Я эту дорогу знаю, по ней мало кто ездит. А то больше стоим, чем двигаемся. Всё встречных пропускаем…

– А фрицы?

– Товарищ старший лейтенант, ну какие фрицы? Мы же в тылу. А фрицы в окружении.

– Ладно, давай.

Дорога действительно была пустой. Грузовик катился легко, и Михаэль заснул. Ему снился дом, семейное застолье. Отец и мама сидят напротив, а Лийка рядом проказничает, так и напрашивается за косичку дёрнуть. Только мешает какой-то треск – он всё сильнее и сильнее…

Михаэль открыл глаза. Вокруг трещали автоматы. Машина стояла посреди дороги, а старший лейтенант кричал:

– Прыгай, дурень! Ползи в кювет! Живо!

И спрыгнул сам, укрывшись за кабиной грузовика.

Из своего укрытия Михаэль видел, как его неприятный попутчик, открыв правую дверь, вытащил докторшу и поволок её безжизненное тело в придорожную чащу, успев крикнуть Михаэлю, как Юрис в день форсирования Нары:

– Чего разлёгся?! За мной!

Михаэль выбрался из кювета. Что-то заставило его оглянуться. Немцы, перебегая дорогу, палили в сторону леса. Пули вспарывали снег. Оружия у Михаэля не было, и он побежал, ежесекундно ощущая смерть за спиной, в таинственные чёрные дебри, ставшие этой ночью единственным местом, где можно было укрыться. До цели оставалось несколько шагов, когда, почувствовав опасность, Михаэль обернулся снова. Большая белая фигура целилась в него, не торопясь нажимать на спуск и, как видно, наслаждаясь моментом. Парализованный ужасом, Михаэль застыл на месте. Автоматная очередь из леса прозвучала за несколько секунд до того, как предназначенные ему пули должны были вылететь из немецкого дула. Ещё мгновение, и Михаэль исчез за спасительными деревьями.

Глава вторая

Доставшаяся Юде Айзексону комната была, вероятно, одной из худших в одноэтажном длинном, принадлежащем хлебозаводу бараке. Половину потолка занимало огромное причудливое пятно, образовавшееся из-за протекавшей долгое время крыши. Её залатали, но пятно осталось, давая возможность Юде созерцать его, словно картину художника-модерниста, прежде чем перевести взгляд на ободранные грязные стены. Его желание осуществилось: он находился в Илецке. Угроза попасть на фронт миновала, но никакой радости это не принесло. Совсем наоборот.

Как и обещала Дарья, её свёкор встретил Юду на станции. Не дав раскрыть ему рта и оставив ждать в станционном зале, старик забрал документы и пропал. Станция была узловой, и в переполненном помещении Юда отчаялся найти место не только на скамье, но и на полу, хотя на мокрый и грязный пол он всё равно бы не сел. Так он и стоял, смутно догадываясь, что остаться в городе не удастся и придётся ехать дальше, в неведомый Янгиюль, куда занесла нелёгкая польскую армию Андерса. Прошёл час. Юда изнемогал, но должна была пройти ещё целая вечность, пока Дарьин свёкор появился снова, неожиданно выскочив из какой-то боковой двери.

– Ну, мил человек, вот тебе документ со всеми печатями и поезжай-ка ты с Богом своею дорогой. Знаю, что ты на Дашку пялился, да не по тебе кобылка. А ты хорош: решил, значит, воспользоваться…

– Зачем вы так? Она не маленькая. Дайте ей самой выбирать.

– Выбирать? Кого выбирать? Такого, как ты, приблудного? Гляди, ежели что! У меня сын в НКВД. Держи свою бумагу, а про Дарью забудь. Не смотри, что вдова. Месяц как похоронку получила, ещё слёз не выплакала. Сирота она, и я ей за отца. В обиду не дам! – повысив голос, заявил свёкор, хотя вокруг были люди. – Заруби на длинном своём носу, что ты ей не пара!

Последние слова старик мог бы и не произносить. Подъезжая к Илецку на дрезине, Юда пришёл к такому же выводу. Теперь его стремление остаться в городе проистекало только из нежелания попасть с поляками на фронт. Айзексон рассчитывал, что свёкор Дарьи, занимавший важную должность на станции, подскажет, что надо делать. Да и сын его мог бы помочь. Но поведение старого железнодорожника не позволяло даже думать об этом.

В армии Андерса, куда Юда вынужден был вернуться, царили антисоветские настроения. Сам Владислав Андерс был боевым генералом и польским патриотом, но ни он, ни его офицеры не хотели сражаться на стороне коммунистов, даже с захватившими Польшу нацистами. Прозондировав почву, Юда убедился, что его предположения верны. Одним евреем больше, одним меньше – полякам было всё равно, но лучше, если меньше. Они не прочь были демобилизовать Юду, но что скажет советская сторона? Юда хорошо помнил, что попал в польскую армию по специальной амнистии, и не хотел снова оказаться в лагере.

Помогли врачи. После перенесённых болезней Юда мало подходил для военной службы. Его комиссовали, и он уже собирал вещи, когда к нему подошёл Менахем Бегин. Этот нервный молодой человек из Брест-Литовска, руководитель польского Бейтара[2 - Молодёжная сионистская организация, члены которой носили полувоенную форму, но не имели оружия.], пользовался непререкаемым авторитетом среди евреев армии Андерса. Бегин был в том же лагере, что Юда – на Печоре. Там они и познакомились. Менахем не стал заходить с тыла. Сухо поздоровавшись, он словно наотмашь ударил Юду:

– Убегаешь, Юда?

– С какой стати я должен воевать за поляков? – перешёл в контратаку Юда. – Польская армия нужна была, чтобы вырваться из лагеря. Теперь я свободен. Меня комиссовали.

– За поляков воевать? – переспросил Бегин. – Может, и не должен. А за евреев?

– Я в эти разговоры о массовых убийствах не верю. Такого просто не может быть. Я немцев знаю, вёл с ними дела. В тридцать шестом году…

– Значит, ты – последний, кто остаётся при своём мнении, – перебил Юду Бегин. – А мы тут уже оплакали наших близких. В Вильно убивают, в Ковно. Большая часть Рижского гетто уничтожена, в городках и местечках Латвии евреев больше нет. То же самое на всех литовских и польских землях.

– С чего ты взял, Менахем? Откуда знаешь?

– Польское правительство в Лондоне располагает сведениями. Мне об этом в штабе Андерса сообщили. И вот ещё что – это уже не секрет: польская армия из России уходит. И знаешь куда? А вот это уже секрет. Но тебе сообщу: в Палестину.

– В Палестину? Поляки? Зачем?

– Под крыло к англичанам. Так что нам с поляками по пути. И ты не глупи – иди к генералу, скажи, что с врачами не согласен, хочешь на фронт. Андерс такие эффекты любит. А не поможет – постараемся что-нибудь придумать. Мы тебя тут не оставим.

Юда растерялся. Он не знал, что ответить Бегину. Палестина? При чём здесь он? Менахем – сионист, вот пусть и отправляется туда со своей компанией. А ему, Юде Айзексону, что там делать? Хотя… такой человек, как он, и в Палестине не пропадёт. А потом переберётся куда-нибудь. В Америку, например. Кончится же когда-нибудь эта война?

Внезапно Юде показалось, что он совершает серьёзную ошибку. Палестины испугался? А занесённая снегом Россия лучше? А советские лагеря? Или он не пробовал лагерную баланду? Не подвернись вовремя польская армия, не было бы его сейчас в живых. И где гарантия, что он не окажется снова на Печоре или в другом таком же месте, как будто специально созданном для того, чтобы там выживало как можно меньше народу? Выходит, всё правильно, и надо уходить с поляками. А дети, Дина? Убивают евреев, но те, у кого есть деньги, разве не могут купить себе жизнь? Раньше, при погромах, такое бывало, а он, несмотря на советскую власть, сохранил кое-какие средства. Дина об этом знает. Нет, нельзя уходить с Андерсом, когда есть надежда, что Дина и мальчики живы. Оставаться надо, и будь что будет.

Окончательно решив, что поступает правильно, и пообещав Бегину, чтобы тот отвязался, обратиться к генералу, Юда весь оставшийся день потратил на то, чтобы побыстрее получить документы и убраться из лагеря Андерса. Назавтра он уже был в поезде, направлявшемся через Оренбург (вернее, Чкалов, хотя многие употребляли старое название) в Куйбышев. Но и в вагоне раздумья не покидали Юду. Он вновь и вновь повторял, что остаётся в России из-за семьи, и даже себе не хотел признаваться, что виной всему немного раскосые глаза и чёрная коса Дарьи. Не помогали никакие доводы. Юда словно забыл о принятом после расставания с Дарьей решении, о нелёгком разговоре с её свёкром и о том, что совсем недавно думал о Дине. То, что он еврей, только усугубляло и без того непростую ситуацию, но Айзексоном овладело наваждение, и разум тут был бессилен. Поэтому, когда поезд, то бесконечно стоявший на станциях, то неожиданно застревавший посреди голой степи, дотащился до Илецка, Юда знал, что ему нужна Дарья, и только она, а всё остальное – прикрытие.

Состав, в котором ехал Айзексон, на Дарьином полустанке не останавливался. Сойдя с поезда и рискуя попасть под маневрирующие паровозы, Юда перешёл казавшиеся бесконечными разветвлённые пути и стал разыскивать дрезину. Возле одной, стоявшей у ворот депо, крутились люди, и, направившись туда, Юда услышал повелительный окрик:

– А ну-ка, стой!

Айзексон обернулся. На него смотрел пожилой железнодорожник в чёрной шинели, в котором Юда безошибочно узнал Дарьиного свёкра.

– Ты что тут делаешь?

Юда растерялся. У него не был заготовлен ответ.