О моем светлом принце

Эльза послушалась, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, а третья на грудь; но Эльза даже не заметила этого, и, как только вышла из воды, по воде поплыли три красных мака. Если бы жабы не были отравлены поцелуем ведьмы, они превратились бы, полежав у Эльзы на голове и на сердце, в красные розы.

Легче пера касаний его дыханье.
Крапива ненужная брошенной высыхает.
Томятся крылатые братья, все ждут спасенья,
Элиза не вспоминает про них совсем.

Пугали зазря и пытками, и кострами.
Легко оказалось отречься, мол, не сестра им,
змеей заползти в шелков королевских ложе,
кормить короля и собою, и сладкой ложью,

понять злую мачеху, разом простив все козни.
По глади воды не спешат расплываться розы,
и сном теперь мнятся три алых невинных мака.
Реальность сидит на груди, продолжает квакать.

Перья

Глажу легкие перья, нежные, как ковыль,
ты стоишь, плечо белое, юное оголив,
на лице проступает сомнение, после — страх,
ведь тебя не спасла, ведь тебя предала сестра.

Как тебе теперь жить — волочить по земле крыло?
Рот предвестником плача надкушен и искривлен,
но ни слова не скажешь, и тишь станет мне, как плеть.
А в глазах лишь одно желание – улететь,

и дрожат перья, пальцы, и губы твои дрожат,
потому что ты знаешь: тебе не уйти назад,
снова частью не стать летящих вдаль лебедей.
Но меня не найти теперь ближе тебе людей.

Этот выбор был сложен, но все ж не сложней огня
короля ли ладоней, того ль, что грозил объять,
обещал жечь больнее крапивы стократ любой.
Но тебе говорю, что мной двигала лишь любовь.

Остаешься, нерадостный, рядом, но цел и жив,
но, страшнее костра, яд рассказанной тебе лжи
меня ест изнутри, все сильней день за днем горит.
Ты стоишь, плечо юное, белое оголив.

Мой дракон

Господи, молю тебя, исправь все, прошу, исправь.
В сказке этой не должен на троне сидеть дракон!
Но очередного принца катится голова,
а чудовище по-прежнему занимает трон.

Меч поднять не в силах, в мрачной келье своей сижу,
от принцессы лишь гонор, но он уже поутих.
Мне дракон сказал, что охраняет меня, как клад,
не из-за красы, а из-за камня в моей груди.

Что это за камень, я не знаю, но холодит,
оттого поди по принцам мертвым лью мало слез,
а когда дракон ко мне приходит, то не дрожу,
когда когти в ласке нежной трогают рожь волос.

Обжигает грудь, во мне пытается камень греть.
Царство захватить далось полегче ему, видать.
И чем горячее еженощно со мной дракон,
тем меня сжигает все отчаяннее вина.

Потому что, если камень сможет собой согреть,
что еще сумеет он во мне тогда поменять?
Вдруг прощу ему руины дома и жизнь в аду?
А потом на троне будет место и для меня.

Потомок дракона

Победивший дракона становится сам драконом —
здесь царит непреложный и древний, как мир, закон
Но дракон ушел сам, и драконий лишь сын остался,
обреченный сидеть на цепи и без права царства,
как когда-то отец, не смирившийся с этой ролью,
не забравший, уйдя, дитя свое за собой.

В утешение шепчет во тьме золоченной клетки,
что неважно, как много пройти должно будет лет,
крылья небо затмят, когда он, собрав сил, восстанет,
когда все поглотит сжигавшее его пламя,
что носил и терпел в себе, яростью иссушаем:
горстка пепла на месте, где раньше была душа.

В ожиданьи триумфа он тратит бесцельно время,
он забыть не пытается, искренне, слепо верит,
что река унесет предавших тела, не зная,
что река, где он ждет, измельчается, иссякает
вместе с нитью, что вьется из сердца к порогу дома,
что разрушен давно, где уже не найти родного:

его след затерялся, не помнит дорога следа.
Слишком много сбежать успело, как сам он, лет.
Кто ушел добровольно, того не зовут пропащим.
Греет лучше огня слепой ярости алый плащ,
и закон вместе с прошлым песком оседает в реку,