Война буров с Англией

Я взялся за чтение. Первым впечатлением было удивление и некоторое недоумение. В мемуарах не было ничего из того, что обыкновенно ждешь от подобной книги. Ни трубных призывов к битве, ни мчащихся эскадронов, под которыми дрожит земля, ни всей шумихи и мишуры обычных описаний битв. Простой окрик: «В атаку, бюргеры! На штурм!» – решает дело. Нет ни психологических хитросплетений, ни глубокомысленных политических размышлений. Все просто как летописное сказание. Одни только факты.

Правда, впрочем, что мы переносимся в другой мир. В нем и следа нет нашей мелочности, нашей тривиальности. Развертывается широкий горизонт, чувствуется дуновение свежего ветра! Но как мало хлопочет этот человек о том, чтобы извлекать эффекты из своего богатого материала. Нет ни выточенных, лощеных фраз, ни красноречивых описаний, ни единства. Как горный поток, несется рассказ по камням и скалам. Я задумался и отложил на минуту рукопись.

И вдруг, среди ночной тишины, я услышал шаги. Кто-то вошел в мою комнату. Я обернулся. Передо мной стоял высокий человек. Я его сразу узнал. Это был сам Девет. Это его высокая фигура, несколько согбенная как бы от тяжелой ноши. Молча он приблизился ко мне и подал мне свою руку. На меня глядели его очи, спокойные и ясные, как поверхность реки Тугелы, пока она не побагровела от христианской крови, глубокие, как ночное небо Южной Африки, грустные, как глаза ребенка, похоронившего свою мать, свою гордость, свою любовь, свое прошлое, свое будущее. Все похоронено, говорили эти очи…

Глубокие морщины избороздили высокий лоб… Бывает, что молодые люди врезывают в кору молодых деревьев имена, годы, отдельные слова. Когда деревья стареют, надписи эти все глубже и глубже чернеют в коре. Каждое имя – это рассказ, каждый год – история, каждое отдельное слово – песня радости или горя. И глубокие морщины в этом высоком лбу говорили о том же.

Голос его был беззвучен, как у человека, долго говорившего среди бури, проносившейся над его головой. Лишь иногда прорывались грозные звуки, как отдаленные раскаты грома.

– Я пришел, – сказал он просто и спокойно, – попросить тебя передать русскому народу привет и благодарность. Мы так охотно сделали бы это сами[1 - Я получил от генерала Деларея следующую телеграмму: «Обстоятельства настоятельно требуют нашего присутствия в Африке и препятствуют, к искреннему сожалению, нашей поездке в Россию. Искренно, сердечно благодарим за все».]. А потом я порасскажу тебе кое-что. Ты поймешь тогда, что я хотел сказать, говоря, что я не писатель[2 - См. предисловие автора.].

Я жил счастливым человеком на своей ферме в Гонигспрейте. Шестнадцать сыновей и дочерей составляли мою радость и гордость. Я не был честолюбив и держался в стороне от политической сутолоки. Но я жил в тесной связи со своим народом, любя всей душой свою свободную Оранжевую республику, которая недаром носила имя «Оранской», этого покрова и защиты моих предков – гугенотов и гёзов.

Теперь я бедняк. Дом мой сожжен, страна разорена, стада уничтожены. Жена моя с детьми скитались долго-долго, пока ее, наконец, взяли в плен, и не выпускали, потому что она была моя жена. Смерть скосила многих из милых мне. А моя страна, моя Отчизна!.. Я все похоронил, мою любовь, мою гордость, мою будущность. Вот как это произошло.

И он начал рассказ просто, без прикрас, как он говорит и в книге. Но теперь я все понял. Под впечатлением его личности мне все стало ясно.

Он продолжал рассказ. По временам он останавливался, устремлял взор в темноту и проводил рукой по глазам. Мозолистая рука была влажна. Иногда очи его как бы уходили в глазные впадины, и в глубине клокотало что-то. Мне чудились отзвуки далекой грозы. Чело омрачилось как бы от сильной внутренней боли. И крепкое тело дрожало и трепетало, как в лихорадке. Он покрыл лицо руками и умолк. Все было тихо. Молча встал он. Я был один.

И снова я взял рукопись. Другими глазами, однако, читал я ее теперь. Я понял, что эта не книга в обыкновенном смысле слова. Чтобы оценить ее, надо проникнуться личностью самого Девета, уяснить себе его нравственный облик. Надо понять это снисхождение и моральную высоту, с которой оно во враге всегда видит человека, эту чарующую простоту, когда он двумя-тремя словами говорит о факте, который мог бы прославить целую армию. Этот герой набрасывает покров на собственные подвиги, чтобы выдвинуть мужество других. С детскою наивностью удивляется он, как можно вести войну «таким образом». Непоколебимая воля уживается в нем с сердечною теплотой, железная энергия с добровольным подчинением такому человеку, как Штейн. Для того, кто прочтет книгу таким образом вместе с Деветом, он станет палимпсестом, в котором из-под видимых письмен выступят невидимые.

И их-то мы и должны читать. Девет поведает нам о глубокой, жгучей боли, вызываемой изменой братьев и малодушием бюргеров, но, с другой стороны, и об этой непоколебимой вере в Бога: «Наша борьба – это борьба веры, и именно поэтому мы не можем прекратить ее; разве не все равно – роем ли мы могилу самим себе или свободе?»

Это книга слез, но и книга грозного обвинения против цивилизации, против извращенного христианства, наряду с которыми мрут 20 000 беззащитных женщин и детей. Прокурором человечества является этот фермер из Гонигспрейта, который возрождает страшное обвинение против всей Европы!.. И в то же время это человек, который еще дождется своего Гомера, своего Бояна, который воспоет на весь мир вещие песни о его подвигах.

Какое влияние будет иметь эта книга? Мне сдается, что мысли, в ней заключающиеся, напоминают древние статуи Будды на острове Ява. В течение столетий они покоятся в земле, и равнодушная толпа проходит по ним. Но вот пытливый исследователь раскапывает их, и снова сияют они яркою красою.

Может быть, и наше мелочное время вскоре затянет мысли света слоем песка и тины. Но и течения, по милости Божией, меняются. У людей, подобных Девету, течет в жилах пророческая кровь.

Дух земли говорит в «Фаусте» Гёте:

Так на станке проходящих веков

Тку я живую одежду богов.

Наступают времена, когда и лаковые полусапожки попирают одежду богов, именуемую справедливостью и любовью, рвут и оскверняют эту одежду. Тогда являются новые пророки, и вновь возобновляют старую борьбу, и ткут новую одежду, наименование которой остается незыблемым: справедливость и любовь!

А мы, прочтя книгу, хотели бы еще раз пожать нашему Девету руку и сказать ему: «Твоя война – дело веры, и в нас пробудил ты крепость веры: тебе и твоим потомкам принадлежит будущее».

Пастор Гиллот.

С.-Петербург,

декабрь 1902 г.

Глава I. Я поступаю на службу в качестве простого бюргера

[3 - Бюргер – гражданин. Бюргером назывался каждый подданный одной из бывших южноафриканских республик, будь то бур, т. е. мужик, солдат или офицер. (Примеч. перев.)]

В сентябре 1899 года было сообщено всем гражданам Оранжевой республики, чтобы они были, согласно закону мобилизации, готовы по первому же призыву вступить в ряды войск (commando)[4 - У буров не было никакого регулярного войска, и под словом commando надо разуметь известное число вооруженных людей (при чем это число может быть различно); имевших своего начальника – комманданта. Поэтому в дальнейшем изложении слово commando передается, смотря по обстоятельствам, русскими словами – войска, отряд; полурусским – команда или же в случае необходимости голландским – «коммандо». (Примеч. перев.]. Прежде чем продолжать, я позволю себе сказать несколько слов об законе, определявшем служебные обязанности бюргеров, вступавших в войска. По этому закону каждый бюргер в возрасте от 16 до 60 лет постоянно, во всякую минуту, должен был быть готов выступить на защиту Родины. При этом требовалось, чтобы каждый являвшийся по призыву был снабжен верховой лошадью, седлом, уздечкой, 30 патронами или полуфунтом пороха, 30 пулями и 30 пистонами, а также провиантом на 8 дней. Постановление о порохе, пистонах и пулях относилось к тому времени, когда еще было сравнительно мало бюргеров, имевших собственные ружья, заряжавшиеся с казенной части, achterlaaieres[5 - Achtes – сзади, laaien – заряжать. (Примеч. перев.)], как мы их называли.

Упоминая о провианте, закон не указывал, в чем этот последний должен был заключаться и сколько именно его было нужно иметь каждому бюргеру при себе. Тем не менее как-то само собой установилось правило, чтобы провиант состоял или из мяса, разрезанного на длинные, тонкие куски – touwtjes[6 - Touwtjes – веревочки. (Примеч. перев.)], высушенные, просоленные и проперцованные, так называемые «бильтонги»[7 - Bil – окорок, tong – язык. (Примеч. перев.)], или из колбасы и хлеба, приготовленных в виде бурского бисквита. Количество нужного провианта также не указывалось законом; каждый бюргер должен был рассчитывать на 8 дней и точно знать, сколько ему могло хватить на это время. Вскоре после разосланного уведомления все бюргеры были призваны на действительную службу. Это произошло 2 октября 1899 года. В этот день все фельдкорнеты[8 - Фельдкорнет – первый офицерский чин в бурском ополчении. (Примеч. перев.)] явились к заранее указанным местам, и все бюргеры распределились по отрядам. Между последними находился и я. Я поступил вместе с другими на службу, взяв с собою трех сыновей: Котье[9 - Котье – сокращенно от имени Якобус. (Примеч. перев.)], Исаака и Христиана. На другой день мы все, бюргеры из Вейк-Кром-Элленбог, принадлежавшие к округу Гейльброн, собрались в местечке Эландслагте. Фельдкорнетом этого округа был господин Мартинус Эльс, а коммандантом всего отряда г-н Лукас Стенекамп[10 - Любопытно, что буры, так же как и Девет, называя своих товарищей по фамилии, почти всегда прибавляют: господин такой-то. (Примеч. перев.)]. Вскоре нам было объявлено, что военным советом решено, чтобы отряд, к которому принадлежал я, вместе с бюргерами округа Вреде, Гаррисмита и некоторою частью отряда округа Вифлеема, Винбурга и Кронштадта, как можно скорее двинулся к границе Наталя. Повинуясь приказанию, мы через 6 дней прибыли в Гаррисмит. С этого момента началась военная жизнь. Восемь дней, в течение которых бюргеры были обязаны содержать себя сами, быстро прошли, и для правительства наступило время принять на себя заботы о воинах. Что касается этой заботы, то я должен заметить мимоходом, что это дело обстояло у нас иначе, нежели в британском лагере. Английские войска получали свои ежедневные порции. Каждому солдату давалось столько же и той же самой провизии, какую получал любой из его товарищей. У нас же (я не говорю о тех случаях, когда распределялись мука, сахар, кофе и другие подобные припасы) было не так. В то время как английский солдат получал свою пищу готовою, в виде консервов, «бликкискост»[11 - Bliekkies – жестянка, kost – пища. (Примеч. перев.)], как их называют буры, мы получали сырые продукты и должны были сами приготовлять себе пищу. Я позволю себе остановиться несколько долее на этом предмете, полагая, что небезынтересно знать, каким путем бур на войне получал свою порцию мяса. Животные – бык, овца или другое какое – застреливались или закалывались, мясо разрезалось на куски, и тут-то наступало весьма ответственное дело раздачи нарезанных кусков мяса, что исполнял заведовавший мясом – vleeschorporaal. Так как куски были очень разнообразны, то беспристрастие должно было быть отличительным качеством всякого заведовавшего мясом. Поэтому обыкновенно во избежание каких бы то ни было недоразумений распределявший куски становился спиною к бурам и, взяв в руки первый попавшийся кусок, лежавший перед ним, передавал его сзади стоявшему, конечно, только в том случае, если этот последний значился в списке, предварительно прочитанном вслух. Полученным куском бур должен был быть доволен; тем не менее нередко случалось и противное; возникали даже ссоры. Не было ничего удивительного в том, что в таких случаях заведовавший мясом, сознавая свою полную правоту, горячился. Иногда ему стоило большого труда объяснить это какому-нибудь бестолковому, обвинявшему его буру, и подчас дело не обходилось без взаимной потасовки. Но это продолжалось недолго. После нескольких недель обе стороны привыкали друг к другу, и, я думаю, многим заведовавшим раздачей мяса приходилось, снисходя к человеческим слабостям, оставлять без внимания обидные замечания буров, пропуская их мимо ушей. С другой стороны, и сами якобы обиженные стали лучше понимать свои ошибки и научались быть довольными всем. Бюргер должен был приготовлять себе мясо сам, варить его или жарить, как ему хотелось. Обыкновенно это делалось так. Мясо насаживалось на сучок, срезанный с первого попавшегося дерева. Часто такая вилка делалась из колючей изгороди, с двумя, тремя и даже четырьмя зубцами. Требуется большое искусство, чтобы все куски, жирные и тощие, насаженные на вилку и называемые в таком виде bont-span[12 - Bont – пестрый, span – упряжь. Каждый бык в упряжке имеет себе под пару другого быка, обыкновенно и другой масти. Отсюда это сравнение. (Примеч. перев.)], держались бы хорошо над огнем и равномерно жарились. Из муки бюргеры делали себе пироги. Они варятся в кипящем сале и называются обыкновенно «бурными охотниками» (stormjagers), а также «желудочными пулями» (maagbommen)[13 - Может быть, вследствие того, что вызывают целую бурю или тяжесть в желудке. (Примеч. перев.)]. Что касается пользования мясом на войне, то наш противник отличался от нас еще и в другом отношении. Когда впоследствии англичане, отнимая у нас наш скот и пользуясь им даром, стали раздавать солдатам сырое мясо, то они убивали скот так же, как и мы, но в то же время бросали много мяса зря, бесцельно, чего мы никогда не делали. На местах их лагерей нам не раз случалось находить животных, наполовину изрезанных, быков, овец, свиней и даже птиц.

Здесь не место распространяться об этом предмете, тем более что мне приходится говорить не о том, как англичане поступали с частной собственностью буров. Может быть, другое чье-либо перо сообщит о том, как англичане распоряжались нашим имуществом, как бесцельно, без всякой нужды, они убивали скот, разоряли жилища. Я ограничусь исключительно тем, что я лично видел, очевидцем чего был сам в течение нашей долгой и неравной борьбы. Я должен заметить, что мне придется говорить о многом, что, несомненно, очень удивит читателя и вызовет, может быть, восклицание: «Возможно ли это?» На подобный вопрос я неизменно стал бы отвечать: «Да, это так! Удивительно это или нет, но это так!» И именно потому, что это так, я и пишу об этом и не могу писать иначе.

Но не буду забегать вперед и не буду испытывать терпение читателя мелкими подробностями. Мой рассказ должен касаться исключительно фактов, мною лично проверенных, моих личных наблюдений и испытаний во время тяжелой и неравной борьбы с англичанами.

Итак, как я уже сказал выше, я, находясь в гейльбронском отряде, направлявшемся к юго-восточной границе, достиг Гаррисмита.

Сюда собрались и другие части войск, чтобы, согласно закону мобилизации, выбрать сообща главного начальника Hoofdcommandant. Среди собравшихся находились комманданты: Стенекамп – округ Гейльброн, Антоний Ломбард – округ Вреде, Як. де Вилие – округ Гаррисмит, Ганс Науде – округ Вифлеем, Мартинус Принслоо – округ Винбург и, наконец, Нель – округ Кронштадт.

Главным начальником был выбран Мартинус Принслоо, а вместо него бюргеры Винбурга выбрали своим коммандантом г-на Тениссена.

Этот офицер чрезвычайно доблестно исполнял свои обязанности, пока не попал в плен, нападая на неприятеля при Паденберге и желая освободить Пита Кронье.

Из Гаррисмита гейльбронский отряд двинулся к границе Наталя и Оранжевой республики и, не доходя 6 миль до нее, расположился недалеко от главнаго прохода в Драконовых горах – Безейденхоутспас. Высочайшая громада в виде непрерывной цепи скал, лежавших одна за другою, отделяла нас от англичан, причем со стороны Оранжевой республики шел очень отлогий наклон, тогда как со стороны Наталя скалы спускались почти отвесно.

На другой день после выбора главного комманданта, ком. Стенекамп послал меня на разведку с патрулем по направлению к границе. Когда я, не найдя и не приметив нигде англичан, еще до войны находившихся у самой границы, вернулся вечером назад в лагерь, я узнал, что бюргеры в мое отсутствие выбрали меня «заменяющим» коммандантом[14 - «Заменяющий» не нес никаких особенных обязанностей до тех пор, пока коммандант находился в лагере и был здоров. (Примеч. перев.)].

В этот же самый день, 11 октября 1899 года, в 5 часов пополудни кончался срок ультиматума, поставленного южно-африканскими республиками, в котором буры требовали со стороны Англии удаления войск с границы. Англия этого не сделала, и война, таким образом, началась. Немедленно, в тот же день, было объявлено об этом всем жителям обеих республик, одновременно с приказанием бюргерам занять проходы в Драконовых горах. Коммандант Стенекамп получил приказание от главного комманданта Принслоо в ту же ночь выступить по направлению к Безейденхоутспасу.

Другим отрядам было приказано занять следующие проходы, лежавшие восточнее: отряду Вреде – Ботаспас, т. е. проход Бота[15 - Pas – проход. (Примеч. перев.)], отряду Гаррисмита и Винбурга – Рененспас, отряду Кронштадта – Тинтваспас. На запад вифлеемский отряд должен был занять Оливирхукпас.

Коммандант Стенекамп, чувствуя себя больным, не мог в ту же ночь выступить со своими бюргерами, а потому это было возложено на меня вместе с 600 бюргерами.

Несмотря на то что приходилось пройти всего 6 миль, мне стоило немалого труда уладить дело, главным образом вследствие отсутствия дисциплины среди бюргеров. Хотя с течением войны в этом отношении и последовало значительное улучшение, но тем не менее до самого конца войны дисциплина не установилась такою, какою ей должно было бы быть. Замечу, что если мне теперь и приходится говорить о некоторых трудностях в этом отношении, с которыми пришлось бороться во время войны, то я никак не могу сказать, чтобы бюргеры были непослушны или чтобы с ними нельзя было справиться. Я утверждаю только, что они до такой степени не привыкли, чтобы ими повелевали, что мне стоило неимоверных усилий управлять ими по моему желанию.

Мы выступили, не медля ни одной минуты. Что было впереди, о том никто из нас не знал. Может быть, неприятель уже занял все проходы, и мы, подойдя к намеченному месту, найдем его там. В тот раз, когда я с патрулем был отправлен на разведку, я не видел неприятеля; но тогда я еще не смел переступать границы. Точно так же я и теперь не мог знать о том: не стоит ли неприятель непосредственно за горою? Но все обошлось благополучно. Ничто не помешало нам занять проход, и на другой день с восходом солнца мы уже могли тихо и спокойно отдохнуть.

Обо всем этом я немедленно дал знать комманданту Стенекампу. К вечеру, хотя все еще больной, он явился сам со всем отрядом. Коммандант Стенекамп принес с собой известие, что первое столкновение с англичанами уже произошло и что генерал Деларей, напавший на панцирный поезд у Крайпана, разрушил его.

Несколько дней спустя главный коммандант Мартинус Принслоо созвал в Рененспасе военный совет, а так как коммандант Стенекамп по болезни не мог на нем присутствовать, то вместо него был отправлен я. На совете было решено, что 2000 буров, взятых из различных отрядов, должны двинуться в Наталь под начальством комманданта Вилие (из Гаррисмита), который раньше был «заменяющим»; в то же время все остальные отряды должны оставаться в Драконовых горах и защищать проходы.

Я должен здесь мимоходом заметить, что в законах Оранжевой республики ничего не говорится о фехтгенерале[16 - Vechtgeneraal – боевой генерал; в отличие от Waarnemende – заменяющий, заместитель. (Примеч. перев.)], но не задолго до войны фольксрадом было установлено, что президенту дается власть назначать такого генерала по своему усмотрению. В том же собрании фодьксрада было постановлено дать президенту право заявления несогласия (veto) по всем законам, относящимся к войне.

Так как коммандант Стенекамп по причине болезни опять не мог выступить, то было приказано мне, как его заместителю, отправиться по указанию с 500 бурами.

Нам было поставлено целью отрезать англичан, находившихся в Эландслагде и Дунде. При этом мы должны были соединиться с трансваальцами, шедшими по направлению от Фольксреста, а также и с частью бюргеров округа Вреде и, соединившись, стать всем под начальство генерала Коха.

Но наша цель не была достигнута. Мы не пришли вовремя на место между Эландслагде и Ледисмитом. Чему это приписать – я не знаю. Но что всему делу помешала небрежность, это не подлежит никакому сомнению. Чья же была в том вина, правительства ли Южно-Африканской Республики, или главного комманданта Принслоо, или комманданта Фехтген, или же комманданта Вилие, я не могу сказать. Я знаю одно: что я был тогда только заместителем и обязан был не отдавать приказаний, а только исполнять их. Как бы там ни было, но когда я на рассвете 23 октября разрушал полотно железной дороги приблизительно в 12 милях к северу от Ледисмита, я увидел англичан, направлявшихся обратно к Ледисмиту. Потом я узнал, что это было бегство полковника Юля (col. Jule), столь прославленного в английских кругах. Если бы мы были тогда более подвижны, то мы могли бы отступавшим англичанам преградить путь и выиграть блестящее сражение.

Отступившие англичане, конечно, соединились с теми, которые стояли у Ледисмита. Теперь мы могли каждую минуту ожидать, что еще до прихода к нам трансваальцев, находившихся, вероятно, еще только в Дунде или где-либо около этого места, англичане нападут на нас соединенными силами.

Так и случилось.

На следующее утро, 24 октября, англичане выступили в 8 часов утра из Ледисмита и сражение началось на Моддерспрейте у Ритфонтейна. Это было первое сражение буров Оранжевой республики. До него была только небольшая стычка 18 октября между гаррисмитцами и карабинерами у Бестерстационе, где погиб Джонсон (Jonson), гаррисмитский бюргер – наша первая жертва в войне за свободу.

Мы заняли растянутую позицию на холмах (kopjes)[17 - Словами kop и kopje называют буры и горы, и холмы, и горки гладкие, остроконечные, круглые – все kop, или сокращенное kopje. (Примеч. перев.)] к западу от железной дороги между Ледисмитом и Дунде, расположенных большим полукругом. Нашу единственную пушку мы поставили на западном фланге, на высоком холме. Нас всех было не более 1000 человек; другие остались арьергардом в Бестерстационе.