Явь, Навь и Правь на службе колдуна

Явь, Навь и Правь на службе колдуна
И. Барс

В Лесу Сумрачном, в чаще непроходимой, живет колдун темный. Поработил он и заставил служить себе трех сестер – богинь вечных. Набросил заклятие хитрое на всемогущих Явь, Навь и Правь. Не в силах сестры сами избавиться от пут невидимых, живут отныне в мире людей, чудесами его заполняя, но и созданиями страшными. Духи навьи по землям расползлись из-за договора неосмотрительного царя Яромира и колдуна коварного. Позарился государь людской яблоками молодильными и выпустил нечисть всю из Леса мрачного. Отравляет она теперь жизнь человечью, и как избавиться от проклятия этого – никто не знает. Боятся и мужи храбрые, и воины бравые за частокол колдовской шагнуть да сгинуть. Все страхом отравлены, но только не Иван-царевич и подруга его верная Варвара. Мать девицы проклята самой Навью. Спасти дочь мечтает родительницу свою. Войдут Иван и Варя в Лес Сумрачный, но вот выйдут ли?..

И. Барс

Явь, Навь и Правь на службе колдуна

Сказка

Жил во граде белокаменном Чудодаре царь храбрый, великий и дюже необычный, в народе Благословенным прозванный. Яромир имя его. Чудесен же он был тем, что много веков уже народом правил. Пятьдесят лет властвовал, до седин снежных доживал, а потом ложился ночью на кровать свою царскую, а поутру уже добрым молодцем просыпался.

Дивились люди такому чуду, разное говаривали, да вот только никто истинную причину не знал. А крылась она в мрачном лесе – Лесе Сумрачном, что черной грядой раскинулся за стенами Чудомира. Давным-давно, люди уже и не помнили, когда именно, не могли они войти в чащу непроходимую. Не пускали их туда дубы-великаны, голоса страшные да Ветер живой. Это земли колдуна Висира были. Ему служили три сестры Вечности – Явь, Навь и Правь. Всемогущ колдун был и неприветлив. Но пришел к нему Яромир, дабы открыть людям богатый край даров лесных, что кормить мог круглый год. Сумел Висира царь убедить, договориться да еще и яблоки молодильные забрал из волшебной чащи. Да вот только нельзя было этого делать. Нарушил Яромир закон главный – всё, что за частоколом растет, то там и остаться должно.

Минули века, как людям позволили войти в Сумрачный Лес. Много воды утекло; много жизней пришло и ушло; многое в мире сломалось и починилось. Да и сам мир другой стал. Темнее, мрачнее. Открыл Яромир «дверь» в Лес заколдованный. Но не только человек входил в него. Жители Сумрачных земель тоже отныне свободно выходили из дома своего. Обманом навьи духи расползлись по миру. К местам своим они привязаны были, и не могли уйти сами. Только люди вывести могли их из темных пещер, топких болот и мертвых деревьев. На спине своей человек приносил в деревни вредную нечисть, в карманах глубоких, в сердце своем да ушах, польстившихся речами сладкими.

Не знал народ, что виной всему царь их Благословенный. Любили его, почитали, болтали, конечно, разное, но иной головы не желали. Яромир же ничего не отрицал, но и не подтверждал. Даже супружнице молодой неизвестно было, почему муж ее из седовласого старца вдруг добрым молодцем за одну ночь обратился. За всю долгую жизнь Яромира пятой женой она ему приходилась. А вот детей поменьше бог дал царю – троих. И все сыновья.

Старшего, тридцати лет отроду, звали Святослав. Среднего, пятнадцатилетнего сына – Добрыней величали. А младшего, которому минуло лишь девять лет – Иваном нарекли.

Серьезный старший сын был, наследник трона царского, особняком всегда держался и в глупости братьев своих не ввязывался. Средний Добрыня учился славно, много знал да многое видел, но по течению плыл. Как в народе говорили, ни рыба, ни мясо царевич средний был. А вот младший – Иван вечно ввязывался в неприятности и на месте усидеть не мог.

– Ох, Ванька, ох и бедовый ты! Ну чего тебя к этому барану понесло? – ворчливо приговаривала грузная Марфа – главная кухарка царских палат – прикладывавшая вымоченную в вытяжке тряпку к шишке с рубцом на голове младшего царевича.

Иван сморщился весь, на изюм кислый став похожим. Щипало рану от снадобья кухарского, но мужественно терпел сын царский.

– Так яйцо золотое хотел получить.

– Яйцо? От барана-то? – даже компресс Марфа убрала, вот как удивилась, глазами огромными на мальчишку воззрившись. – Кто ж яйца у баранов получает? Золотые к тому же. Только ты, Ванька, наверное.

– Так Добрыня сказал! – обиженно шмыгнул Иван, понурив плечи.

– И что он тебе сказал? Добрыня твой?

– Сказал, что вранье всё про Курочку Рябу. Что не несут курицы никаких золотых яиц. Обычные только. А вот если яйцо под барана криворогого подложить, то на следующий день обычное яйцо в златое превратиться. Я и подложил… точнее, попытался под Борьку засунуть. А он – дурак такой, как вскочил, как погнался за мной да бодать начал. Еще и яйцо растоптал.

Залилась Марфа смехом звонким сразу.

– О-ой, Ванька, – смахнув слезу, протянула она. – Не Борька дурак, а ты. Ни куры, ни бараны, ни другая скотина в золото ничего не превращают. А будешь Добрыню слушать, до беды в следующий раз достукаешься. Доиграешься, Иван, батюшка твой прознает про твои шалости, закроет в комнате учебной. До самых усов там сидеть будешь.

Приуныл Ваня, прикручинился, печально голову опустив. Знал он, что Марфа правду говорит. Грозился уже отец под замок посадить да книжки скучные читать заставить.

– Так. А где ухват мой? Не вижу, – у печи вертелась Марфа, отдав тряпку царевичу. – Чугунок-то мне чем доставать?

Заглянула за печь кухарка, по углам всем прошлась. Не видно нигде ухвата было.

– Ох, что за напасть такая! – причитала она, всплескивая руками. – Ванька, а ну-ка, глазами своими зоркими поищи.

Невесело Ивану было, печально, но не помочь кухарке не мог. Заскользил взгляд ясноглазый по углам, стенам да утвари кухонной. Не видно ухвата никакого. Хотел уже царевич сказать, что пропал ухват-то, как на задвижке печной приметил гостя нежданного. Маленький юркий серый человечек со злыми золотистыми глазками, носом-пятачком и капельными острыми зубками. Смеялся он беззвучно, пряча за трубой что-то. Спрыгнул Ванька со скамьи и заглянул за угол печи, задрав голову. Ну да, стащил Прядильщик ухват Марфин.

– Так вот же он, ухват твой. Прошка утянул! – показывая пальцем за трубу, где торчал черенок обтесанный, прозвенел радостно Иван.

– Ах, паразит проклятый! Сил уже нет проказы его терпеть! Только вот поймаю тебя, окаянный! – потрясала кулаком Марфа, подбегая к задвижке.

С громом повалился ухват на пол, а Прядильщик ловко на трубу забрался, словно мышь юркая в норку шмыгнула, на кирпичик выдвинутый уселся и хохотал, ножками дрыгая. Знала нечисть мелкая, что не видит его Марфа, как взрослые все почти. Да вот только забыл, наверное, что дети человеческие способны все их шалости разглядеть. Схватил Прядильщик кусок отсохшей глины с обмазки печной да запустил в Марфу. Метко попал, в голову прямо. Взвизгнула баба, раскричалась, краснея и ругаясь, затопала ногами. Вывел ее Прошка в этот раз окончательно.

– Всё! Пошел прочь с моей кухни, нечисть поганая!

Схватила Марфа мешок и подбежала к печке.

– Ну-ка, Ванька, скажи-ка, где этот прохвост сидит!

– Вон, на кирпичике трубном.

Мерзко ножки скамьи двигаемой взвизгнули, когда кухарка к печи ее пододвигала. Запрыгнула лихо на нее и попыталась Марфа Прядильщика в мешок поймать, да промахнулась. Заливаясь радостно, упрыгал Прошка на лежанку, затем в печурку, а там в подпечек. Повеселело Ивану сразу, пока указывал, куда нечисть бегает, а Марфа с мешком за ним. Да вот только на подпечке всё и закончилось. Забился туда проказник и сидит тихо, не вылазит. Но Марфа так просто сдаваться не собиралась.

– Давай, Ванька, доставай беса этого треклятого!

Всучила она мешок царевичу. Делать нечего, надо помогать. Знал Иван, что замучил Прошка уже Марфу. То и дело вещи от нее прятал да пакости мелкие устраивал.

Худенький царевич был, без труда пролез в подпечек и накрыл мешком заверещавшего серого человечка. Брыкался он, выбраться пытался, да Ваня крепко держал горловину. Не выбраться навью духу.

– Поймал, Марфа, поймал! – вылезая из-под печи, радостно крикнул перемазанный в саже Иван, тряся потяжелевшим мешком.

– Вот молодец, Ванька! Освободитель ты наш! – радостно хлопнула в ладоши кухарка, дыша тяжело и мшисто. – А теперь тащи его в Лес обратно, откуда он и вылез. Выкинь мешок за частокол, чтоб выбраться тварь эта темная не смогла. Да только сам смотри не вздумай за него идти!

– Далеко в Лес идти, Марфа, не охота мне. Пусть Федька бежит, – заартачился царевич.

– Иди, иди. Федька на речи этого нечистого купляется постоянно. Пять раз его уже относить пытался. Иди, а я батюшке твоему про барана смолчу тогда.

Хитро подловила кухарка Ивана.

– Ну ладно, – вздохнув, печально протянул он и поплелся к выходу, на плечо мешок закинув.

Долго тащил царевич гадкого проказника. Через деревню Марьинку; через поля пшеницы сочной шелковой; через мосток-ободок над речкой чистой Шепталкой звавшейся, а он-пакостник сидит в мешке да жалобно всё приговаривает:

– Вань, а, Вань, выпусти меня. Ну поиграл я немного. Так это оттого, что скучно мне. Марфе и самой весело было. Вань, тебе ль не знать, как поиграть порой хочется. Выпусти меня, не кидай за частокол. Страшно мне там. Я ведь маленький еще, а там духи взрослые уже живут, темные. Съедят меня, ни косточки не оставят. Отпусти, Вань. Я не буду Марфу больше донимать, тихо-тихо за печкой жить буду.

Идет царевич упрямо и не слушает лукавого Прядильщика. Его и Прядильщиком потому прозвали, что слова умеет тонкие подбирать, как ниточки прядильные. Всегда знала нечисть эта, где на жалость надавить, где на гордость, а где и обмануть наивного путника. Больше всех их из Лесов выбралось, и сладу с ними никакого не было. Знал это Иван, поэтому и шел вперед, слушая Прошку так, как комара писклявого.

Деревья высокие в стволе широкие расступились перед царевичем. Забился в мешке Прядильщик, почуяв земли духов темных близко, пуще прежнего взмолился выпустить его, но остался нем и глух Иван, топая прямиком к частоколу, через кусты да кочки. Не боялся он Леса страшного. Много раз здесь был, грибы да ягоды собирал, с детворой деревенской в трещетки потешные средь зарослей да на солнечных полянах играл. Не пугали его духи местные. Добрые они тут были. Старик Леший; Айтарки веселые, в цветах живущие; русалки улыбчивые в озере, что близ частокола разлилось зеркалом серебряным; Листовки, на деревьях птичек щекотавшие; Полевик-разбойник; Сатиры козлоногие и много других детей Леса встретить здесь легко.

Все тропы Иван знал, быстро до частокола добрался и уже хотел бросить мешок верещащий через острые бревна-пики, да смех звонкий, будто родниковый ручеек, его отвлек. С озера доносился он. Повернулся туда Иванушка и увидел русалок плескавшихся у самого берега, а на берегу девочку с косой белой-белой, будто снег, до самой земли тянущейся. Она-то и смеялась громко. Странно это царевичу показалось. Редко русалки днем выплывали. Вечер они любил да ночь в особенности. Что их со дна пробудило в рань такую?

Замер Ваня, наблюдая, как склоняется девочка незнакомая к русалкам и каждой цветочек маленький-аленький дарит. Тонкими пальцами забирали дары озёрницы, улыбались, легко касались щек молочных гостьи своей, оставляя блестящие следы воды ласковой. Трогали косу ее длинную, восхищаясь цветом чистым.

«Что это за девочка?», – дивился про себя Иван.

Всю деревенскую да градскую ребятню знал он, от младенцев розовощеких до отроков шебутных, а эту первый раз видел. Может новый дух какой в Лесу завелся?