Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

– Это реклама, – пояснила Элла, – рекламируют торт.

Я переключила канал. Каналов, как оказалось, здесь было много, не то что у нас в Союзе: центральное ТВ и местное – всего два канала.

Какие-то люди, карикатурно одетые, с торчащими во все стороны волосами, пищали что-то, как будто имитировали детей. У одной «куклы» была видна задница. (По телевизору – задница?!!!) Какая-то невидимая группа дебилов, то и дело разражалась взрывом хохота. Как противно! Противны и этот дурацкий хохот, и показывание задницы, и это их нарочитое пищание… Боже мой!!! Размазывают торт по морде… Фу-у-у-у-у-у…

– Что это? – удивленно спросила я.

– Это камэди, – спокойно сказала Элла.

– Комедия? Это должно быть у них смешно?

– Да, а разве не смешно? – сказала Элла улыбаясь.

Я пожала плечами.

– А серьезное кино у них есть?

– Серьезное? Есть, – и Элла переключила канал.

На экране какие-то люди, все почему-то наряженные с иголочки, ходили взад-вперед и что-то говорили, говорили, говорили. Хотя у меня по английскому была пятерка, я ничего не понимала. Их речь звучала, как какое-то неестественное бурление. Да и чисто внешне все выглядело крайне неестественно: мужчины все были в костюмах, в наглаженных рубашках, галстуках, все как один красавцы и все с одинаковыми кирпичными лицами и зализанными волосами. Женщины – все до одной одинаково худые, все разодетые, при полном макияже, у каждой укладка на голове, будто только что из парикмахерской.

Поразила меня сцена: умирающая женщина в больнице прощается с родными. Они изображают горе, даже плачут, только ни один из них не забыл нарядиться, как на праздник, сделать укладку на голове, тщательный макияж и надеть комплекты драгоценностей. Даже сама умирающая (в больнице, на смертном ложе!) – накрашенная и с прической! Плачет и тушь по щекам течет, на губах помада. Когда, спрашивается, она успела накраситься и уложиться?

Я выключила телевизор.

– Выйдем на улицу? – предложила я Элке.

– Пойдем, – сказала она.

* * *

На улице было оглушительно тихо. Глухо, я бы сказала, и постоянно сильное ощущение давления, исходящее то ли от тишины, напряженной до звона в ушах, то ли от какой-то ненатуральной, необычной формы домов. Окна в домах вставлены как-то дико, трава на газончиках так неестественно аккуратно подстрижена. Странные заборы, странные деревья. Все вокруг давит, словно тебе на ноги надели туфли, скроенные не по форме человеческой ноги. Как будто кто-то перекроил традиционные улицы, нарушив всю симметрию, все пропорции, как угодно, только ощущение от этого перекроя было для моего восприятия давяще, насильственно, туго, странно, неусвоимо.

«Боже мой, – думала я, озираясь кругом на как-то фальшиво построенную панораму, – неужели я в Америке! Неужели я больше никогда не буду дома. Неужели это не сон?!»

* * *

Не успели мы с Элкой дойти до угла, смотрим, за нами бегут: бабушка, дедушка, мама, папа, тетя Хиба и дядя Стасик. Как будто случилось что-то невероятное.

– Вы что?! Куда это вы одни?! Это Америка! Ну-ка назад, домой!

– Мы только вокруг дома вышли пройтись, – оправдывалась Элка.

Нас вернули домой, а тетя Хиба, строго сверкнув глазами, громко сказала:

– Вы что?! Это Америка! Здесь детей нельзя ни на минуту выпускать одних, особенно девочек. Вы знаете, какие они здесь чудеса творят?

Уединившись с мамой в уголке, тетя Хиба принялась рассказывать маме, какие фокусы выкидывают молодые девчонки, попав сюда, в Америку, и почувствовав полную свободу. Рассказ этот выглядел примерно так:

Тетя Хиба (наклонившись к маме, монотонно тряся головой): «Пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш».

Мама (хватаясь за сердце и закатывая в ужасе глаза): «Ой!!! О-о-ой!!! О-о-о-ой!!! Ой, какой кошмар! О-о-ой!»

Тетя Хиба (продолжая трясти головой, близко наклонившись к маме): «Пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш».

Мама (прикрывая рот руками, тараща возмущенные глаза): «Ой! Ой, какой ужас! Ой, какой тихий ужас! Ой! Ой! Ой!!!..»

И так полтора часа. В результате этого рассказа, впоследствии, всякий раз, когда я собиралась выйти из дома одна, мама ложилась на цементный пол подъезда, прямо перед дверями нашей квартиры, и говорила:

– Только через мой труп!

Я была моложе и проворней – перепрыгивала через нее и убегала, куда ей за мной угнаться! Я жестокая? А запирать человека в тюрьме – не жестоко? Что мне оставалось делать? Приносить в жертву свою жизнь, чтобы не быть жестокой? Нечего ложиться поперек моей дороги. Не нравится Америка, нечего было сюда ехать.

Нужно признаться, что какая-то доля правды в предупреждениях тети Хибы все-таки была. Это насчет мальчиков. В Нальчике, на Кавказе, нравы были очень строгие. Девушкам не позволялось не то что встречаться с парнями, но даже если тебя увидит кто-нибудь, как ты просто стоишь на улице, разговаривая с молодым человеком (разумеется, если он не твой брат, родственник или сын друга семьи), то об этом тут же узнавал весь город и к такой девушке не присылали сватов. Дикие законы. А что было делать… Справиться с целым городом я не могла. Вела себя как хорошая девочка. Иначе замуж никто бы не взял. Здесь же, в Нью-Йорке, никто никого не знал и знать не хотел, да и ничего зазорного в том, что девушка может познакомиться с парнем сама, без сватов, американцы, как и все цивилизованное человечество, не видели. Когда человека всю жизнь держат взаперти, а потом вдруг выпускают на волю, такая перемена сильно бьет ему в голову.

Помню, как я впервые оказалась у газетного киоска, где традиционно развешивают порножурналы с предельно откровенными позами на обложках. У меня просто ноги отнялись от такой обезоруживающей открытости. А вокруг все двигается, кишит, как ни в чем не бывало. На улицах повсюду парочки, парочки. Некоторые просто ходят в обнимку. На каждом шагу, то здесь, то там, какая-нибудь парочка так засасывается на глазах у всех, что потом несколько недель пьяной ходишь. Всем нормальным людям это все по фигу, это только я такая дикая и голодная, потому что меня всю жизнь на цепи держали и к мальчикам приближаться не позволяли. Не родители, а кавказские нравы. С родителями справиться не составляет никакого труда. Главное – общество.

Оказавшись в Америке, я действительно почувствовала свободу в этом отношении. Нью-Йорк – не Нальчик. А любовь – главный смысл жизни, наверное, любой девочки. Это не значит, что я собралась на радостях стать какой-нибудь «легкого поведения» или что-нибудь такое недостойное сделать. Я просто была рада, что смогу здесь осуществить такую естественную и прекрасную мечту, как встретить Любовь. Это же ужас, когда к тебе присылают сватов и ты должна выйти или не выйти замуж за человека, которого ты ни разу не видела вблизи, с которым ты ни разу не говорила наедине, которого ты практически совсем не знаешь. Если бы мы не эмигрировали, я бы обязательно уехала в Москву сразу после окончания школы. Кто собирался это терпеть? В Нью-Йорке от одной мысли о возможности цивилизованно выйти замуж во мне все поет. Я найду его сама. Что в этом плохого?

Дома все переполошились: нельзя знакомиться неизвестно с кем на улице! А у меня в Америке, кроме тети Хибы и дяди Стасика, все «неизвестно кто». За кого же я выйду замуж, если не пробовать знакомиться с чужими, – за тетю Хибу?

* * *

Первый мальчик, с которым я познакомилась на улице, оказался израильтянином. Он говорил по-английски с сильным акцентом, но я понимала его.

– Я живу вот здесь, видишь этот дом? – сказал он мне, улыбаясь и ласково глядя на меня. – Хочешь зайти ко мне в гости? Послушаем музыку вместе.

Хоть я и понимала то элементарное, что он говорил, серьезной беседы с человеком, не говорящим по-русски, я знала, быть не может. Зато ничто так много не скажет о человеке, как его квартира, музыка, которую он слушает. Мы вошли к нему в дом, и не успела я сказать «а», как передо мной стоял отвратительный монстр со спущенными штанами, который быстро-быстро теребил свой склизкий поганый обрубок, приговаривая:

– О беби, ай вонт ю! О-о! О-о-о!!!

Я окаменела.

Хотя я и сгорала от нетерпения попробовать все то запрещенное, что может происходить между мужчиной и женщиной, это животное, с искаженным лицом паралитично трясущее передо мной свой тухлый гриб, ничего, кроме брезгливого отвращения, во мне не вызывало. Я сделала невольный шаг назад. Он, тяжело дыша и все повторяя: «Ай вонт ю, беби», – двинулся на меня еще агрессивнее. Я почувствовала, что попала в ловушку. Тогда я тронула его за плечо и шепотом проговорила:

– Клоуз йор айз, беби! Ай вонт то гив ю сюрпрайз.

– Сюрпра-а-йз?!! – обрадовалось животное, и изо рта у него потекли слюни, а обрубок стал еще более склизким.

– Закрой глаза, сосчитай до трех… и тогда… Тогда-а-а…

Я пыталась сообразить, сколько секунд или шагов отделяет меня от двери, пока он стоял с закрытыми глазами. И так же резко, как он, прежде чем он успел сказать «а», рванула к выходу. Он запутался в собственных штанах, не успел схватить меня.

После этого случая я стала поосторожнее. Познакомилась с молодым человеком, а он, оказывается, поляк. Что-то мне американцы не попадаются. Поляк, так поляк. Поляк – не проблема, я для всех открыта. Главное, что за личность. Однако больше в гости я не ходок. Зашли в кафе, заказали коку, и так просто, как ни в чем не бывало, он опустил свою элегантную руку на мое колено. Через 15 минут после того, как он меня впервые в жизни увидел! Только что сидел передо мной такой обаятельный длинноволосый парень, вмиг превратился в скелет трупа. Как на плакате: «Осторожно: опасно!» – череп и две кости крест-накрест.

* * *

Дядя Стасик как-то говорил, что здесь есть газета для русскоязычных эмигрантов: «Русская жизнь». Однажды он купил и принес ее нам. Сколько объявлений было в этой газете! Даже, представьте себе, такое: «Очень одинокий молодой человек познакомится с девушкой». Я таких объявлений в жизни не видела ни в Нальчике, ни в Москве. А в Москве я бывала много раз, там живет моя сестра Маша. Она мне двоюродная, но мы как родные. Несколько лет назад она вышла замуж за москвича и уехала в столицу.