Преферанс на Москалевке

Преферанс на Москалевке
Ирина Сергеевна Потанина

Ретророман
Харьков, роковой 1940-й год. Мир уже захлебывается войной, уже пришли похоронки с финской, и все убедительнее звучат слухи о том, что приговор «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки и передач» означает расстрел.

Но Город не вправе впадать в «неумное уныние». «Лес рубят – щепки летят», – оправдывают страну освобожденные после разоблачения ежовщины пострадавшие. «Это ошибка! Не сдавай билеты в цирк, я к вечеру вернусь!» – бросают на прощание родным вновь задерживаемые. Кинотеатры переполнены, клубы представляют гастролирующих артистов, из распахнутых окон доносятся обрывки стихов и джазовых мелодий, газеты восхваляют грандиозные соцрекорды и годовщину заключения с Германией пакта о ненападении…

О том, что все это – пир во время чумы, догадываются лишь единицы. Среди них невольно оказывается и заделавшийся в прожженные газетчики Владимир Морской, вынужденно участвующий в расследовании жестокого двойного убийства.

Ирина Потанина

Преферанс на Москалевке

© И. С. Потанина, 2019

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2019

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

* * *

Автор благодарит читателя за понимание, что в художественной книге наряду с реальными событиями могут встречаться и вымышленные сцены

На исходе сентября 1940 года в Харькове внезапно воцарилась сухая, теплая и сказочная осень.

Потряхивая огненными шевелюрами, деревья щедро осыпали тротуар хрустящей листвой, но и сами при этом оставались нарядными. Упрямое солнце, разрезая сбившиеся в стаи облака, гуляло по окнам, бликуя и вызывая всеобщее ликование.

Никто не скучал. Театры собирали аншлаги. Украшенные громадными рекламными конструкциями грузовики передвижных касс кинотеатров ходили по три рейса в день. Клубы сотрясались от выступлений и митингов. Домашние вечеринки оглашались уже не обсуждаемым в газетах джазом и временно ненаказуемыми запрещенными разговорами.

Даже тот, кто всегда считал праздные развлечения пагубными для трудового народа, не мог сейчас устоять перед окружающей красотой и выходил во двор. Ну понятно, исключительно, чтобы присоединиться к ежедневным спонтанным политминуткам, проводимым ответственными соседями. Каждый находил свой личный повод для радости: – Годовщина освобождения польских тружеников из-под гнета буржуйского панства? – Ура! Пусть пролетарии всех стран объединятся!; Очередной безвинно арестованный в разгар ежовщины сосед вернулся в жизнь и восстановлен в должности? – Ура! Да здравствует политика пересмотра дел, проводимая нынешним наркомом НКВД справедливым товарищем Берией!; Для наращивания мощи третьей пятилетки введен указ об увеличении рабочего дня и уголовном наказании за прогулы и самовольную смену места работы? – Ура! Очистим наши ряды от летунов и уклонистов, не думающих о важности промышленного роста страны, окруженной враждебными капиталистами!

В эту прекрасную погоду любая новость – будь то вести о гастролях столичных звезд или статья о новом достижении ударницы-доярки – воспринималась как личный праздник. Словно предчувствуя скорую катастрофу, город делал все, чтобы жители могли сполна насладиться последними месяцами нормальной мирной жизни.

Глава 1. Чудовище в тылу Народного Образования

– И попрошу не выражаться! Мы все-таки при исполнении!

В ответ раздалась новая порция мата, из которой, впрочем, вполне можно было выудить суть: разговариваем, мол, как умеем, и нечего тебе, чужаку, нам делать замечания. Препираться дальше было бессмысленно.

Старший помощник уполномоченного Харьковского УГРО Николай Горленко находился в городской комендатуре и запоздало пытался понять, какого черта здесь делает. Вот что значит встретить ненужного человека в ненужном месте! Хотя на самом деле и человек был нужным, и место такое, что не отвертишься.

Вышло так, что еще утром, находясь по делам угрозыска в управлении НКВД, Коля встретил своего давнего знакомого – сержанта Доценко. Проще говоря, дядю Доцю – бывшего соседа, который по сей день жил в том доме, в котором рос когда-то Николай. Кроме того, дядя Доця долгое время работал в угрозыске и не раз выручал Колю на оперативных заданиях. Переведясь в управление, он, кстати, от помощи бывшим коллегам тоже не отказывался: несмотря на усердную борьбу с врагами государственного строя иногда соглашался поучаствовать и в поимке обычных уголовников. Поэтому отказать товарищу Доценко Коля никак не мог. Тем более и просьба-то была пустяшная: подменить до конца дежурства.

– Прошли те времена, когда на задержание можно было двух первых попавшихся милиционеров отправлять, – сокрушался дядя Доця. – По новым правилам, будь они неладны, действовать нужно строго по инструкции: непременно для всякого ареста подавай тройку подкованных оперов. И обязательно, чтобы во главе со старшим по званию. Вот и сидим с ребятами как неродные – ни выпить, ни закусить, – на срочное задание, если что, идти готовы. – Доця скрестил руки на груди, озвучивая уже не просьбу даже, а мольбу: – Подмени меня, Малой, тьфу… в смысле товарищ Горленко! Отсиди за меня тут эти оставшиеся четыре часа, а я тебя больше при людях никогда Малым не назову, а? Мне позарез нужно сейчас смыться. Я завтра своим рапорт настрочу, тебя еще и по головке погладят – за поддержку сотрудничества отделов, а? Да не боись, арестовывать обычно по ночам отправляют, никто вас сейчас дергать не будет. Просто нужно посидеть немножко в управлении. Побыть в наличии, так сказать. А?

Что было делать? Коля согласился. Перезвонил начальству (Игнат Павлович у Николая был человеком понимающим и мягким), почти даже честно объяснил ситуацию. Ну, мол, «сержант Доценко отбывает на секретное задание и нуждается в замене, искать кого-то долго, я же уже здесь, и мы-то помним, как он обычно нам тут помогает…» Все вроде бы сложилось, только вдруг выяснилось, что по части «никто дергать не будет» – дядя Доця ошибался. Пришлось идти в соседний подъезд в комендатуру, забирать документы и двух дяди-Доциных ребят, манерой поведения больше походящих на матерых уголовников, чем на «подкованных оперов», да выдвигаться на задание: немедленно доставить адвоката Воскресенского во внутреннюю тюрьму НКВД.

Опера? (первый – пониже и поувесистей, второй – худой и бледный, как студент) внезапному отсутствию Доценко, мягко говоря, не обрадовались. Впрочем, как и необходимости куда-то идти. Смотрели на Колю так, будто он нарочно выдумал задание, дабы не дать им спокойно резаться в карты. С некоторых пор, аккурат как в свободное от работы время снова начал заниматься литературой, Коля отчего-то стал не мил младшим по званию незнакомцам. Прямо хоть комедию пиши! Раньше Николай везде, где появлялся, тут же становился своим «в доску» и находил подход к любым ушам, теперь же – ни-ни-ни. Хотя ведь внешне ничего не изменилось. Все тот же высоченный блондин в штатском с не по-служебному длинным вьющимся чубом и грубым, чуть выдающимся вперед подбородком. Игнат Павлович, шутя, советовал «убрать из глаз налет идиотизма», Коля не обижался, всерьез не воспринимал, но, если честно, при знакомстве с новыми коллегами и впрямь старался смотреть в сторону. Не помогало.

Сейчас, например, когда Горленко решил поторопить старавшихся доиграть партию в карты оперов, те принялись дерзить. В ответ на это Коля начал призывать их к дисциплине. Похоже, тщетно. Не тумаками же их подгонять, честное слово?

– Ладно, как знаете, – великодушно простил всех он, вспомнив, что до конца дежурства остался всего час, и дальше иметь дело с этими сомнительными личностями уже не придется. – Наш адрес: переулок Народного образования, 16. Объект: Воскресенский Александр Степанович, 1870 года рождения. Маршрут пеший. Дойдем по Чернышевского, потом свернем налево.

– А нам какое дело? – удивился первый опер и в стиле, которому позавидовал бы самый виртуозный абсурдист, добавил: – Куда скажешь, туда и пойдем.

– Так он и говорит, – вступился второй опер, и Коля благодарно ему кивнул.

На улицу вышли молча. Зажмурились от яркости окружающих красок, вдохнули полной грудью и, не в силах сдержать улыбки, переглянулись.

– А тут ох… э-э ничего! – сказал второй, в том смысле, что, в целом и неплохо было выйти, наконец, из душного, сырого помещения. Коля подметил, что он нарочно сдержал крепкое словцо, чтобы не раздражать. Хоть личность сотрудника угрозыска в штатском была операм не по душе, но со статусом – «вышел на замену Доценко» – совсем не считаться они, похоже, не могли. И то славно. Взаимопонимание в коллективе явно налаживалось.

– Полсек погодь! – попросил первый опер, кивнув на угол дома, построенного вместо снесенной еще в 1930 году Мироносицкой церкви. – Там на углу бабки семки продают. Шугануть надо.

Коле ничего не оставалось, кроме как ждать. Он, кстати, всегда и сам удивлялся, что гражданки ведут недозволенную частную торговлю прямо под носом у НКВД, да еще и возле дома, где получали квартиры половина начальников управления. Дом этот заселили совсем недавно, а строить начали в 1934-м, когда столицу перевели из Харькова в Киев и стало окончательно ясно, что денег на громадный театр массового действа, который собирались воздвигнуть на этом месте, больше не дадут. Даже до Коли, хотя он, в общем-то, сплетнями не интересовался, доходили слухи о страшных склоках, связанных с распределением квартир в этом доме. Вообще-то жильем все желающие были обеспечены, но близость к работе для многих играла значительную роль. Не говоря уже о фантастических подвалах: здание стояло на фундаменте из артистических гримерных и просторных подсобных помещений – единственной части театра, которую успели достроить.

– Порядок! – Опера? вернулись с пакетиком семечек каждый.

– Люблю этих бабулек. Ты им: торговля запрещена! А они всегда: ах! Ох! Переполошатся, раскаются, угостят… Ни разу еще от них с пустыми руками не ушел, – подмигнул тот, что повыше. – Пугать их – одно удовольствие…

– А защищать от воров – другое, – парировал Коля, не слишком-то надеясь на понимание. Он собирался было рассказать, что такая торговка – легкая добыча для преступников. В милицию она не пойдет, потому как сама тоже нарушает… И хотя бы поэтому, чтобы не создавать раздолье для воров, стоит разгонять такие незаконные торговые площадки… Хотел сказать, а потом глянул на притихших торговок и промолчал. Кто знает, что толкает их на улицы.

В конце концов, вон, Колина мама, хоть и на пенсии уже, но все равно подрабатывает домашним пошивом. И, что кривить душой, хоть Коля со Светой утверждают, мол, они – двое взрослых 30-летних советских служащих – способны наполнить семейный бюджет, мамина прибавка никогда не бывает лишней. Особенно сейчас, когда маленький Володя стал часто болеть и нуждается в витаминах, а Света как ни бьется с поисками подработки, не может найти ничего подходящего.

Да! В отличие от всех людей на свете, Николай был женат на Свете. То есть на самой лучшей женщине в мире, которая в момент нехватки средств не пилит мужа, а ищет дополнительные заработки и искренне просит пожилую свекровь не волноваться и хоть немного отдохнуть.

Может, и эти бабульки с семечками так же упрямо не хотят сидеть сложа руки, чтобы иметь возможность баловать пятилетнего часто хворающего внука фруктами.

Подумав про возраст, Николай тут же вспомнил, что? не понравилось ему в предстоящем задержании.

– Назад, выходит, тоже пешком пойдем, – озвучил он свои мысли. – Могли бы выделить «воронок».

– Ишь, чего захотел! – хмыкнул первый опер. – На близкие расстояния не положено. Да и с дальними нас колесами особо не балуют. Сам покумекай! Врагов народа много больше, чем машин. – Коля понимающе кивнул, а опер покровительственно подмигнул: – Да ты не дрейфь! Ты ж сам читал, объект – старик совсем. Не сбежит. Тем паче, мне его фамилие знакомо. Сидел уже у нас, а значит, понимает, что на рожон не стоит лезть…

Вообще-то Коля беспокоился не о сопротивлении задерживаемого (уж с чем, с чем, а с этим работа в угрозыске справляться научила), а о том, что человеку в возрасте, возможно, будет тяжело идти пешком. Но объясняться снова счел излишним.

– Не скажи! – внезапно погрустнев, проговорил второй опер. – Старик старику рознь. Помнишь, как тогда на Клочковской было? Как раз, когда мы с Доцей дежурили. До сих пор жуть берет.

– Ну ты сравнил! – расхохотался первый. – Тот был стреляный воробей, именитый чекист. К тому же к нам еще не попадавший. Да и по возрасту – какой он старик? Полтинника ему, кажись, еще не было. Постой! – Рассказчик резко посерьезнел. – А ты чего сейчас про это вспомнил? Ты тоже, что ль, маляву получил? Тебе письмо подбросили? – Дождавшись от собеседника сдержанного кивка, он побледнел. – И я. Вот так х… веселье, правда? И знаешь, что я думаю? А Доця неспроста, выходит, с дежурства-то слинял. Он тоже получил письмо и испугался…

– Заинтриговали! – не выдержал Коля. – Ребята, о чем речь?

– А я скажу! – Первому явно нравилось быть в центре внимания. – То, правда, давний случай. В 38-м нас вот этой же компашкой – только замест тебя, ясное дело, был Доця – внезапно обязали ехать на задержание одной партийной шишки. Ну, нам не впервой, дело плевое. Пришли, навели шмон, покуражились, как полагается, чтоб враг народа сразу понял, что шутки кончились. А он возьми да выкинь финт! Достал гранату и кричит: «Вы меня знаете. Всех подорву!» – Крепыш, почувствовав в Коле благодарного слушателя, сделал театральную паузу и грозно пошевелил бровями, изображая описываемого злодея: – Ну что сказать… Мы знать его не знали, но кричал он с такой безумной мордой, что у меня вся жизнь перед глазами пролетела. Тут, слава партии, наш Доця не растерялся и говорит: «Идемте-ка, орлы, отсюда. Мне вами рисковать не дозволялось. Вернемся утром с подмогой, а пока – пусть проспится да одумается». Здравое решение, что ни говори! И потому, что этот крендель явно был не в себе, и потому, что у нас на такие случаи даже инструкций никаких не было. Это ж кому придет в голову сопротивляться НКВД? Вернемся с подмогой и инструкциями – тогда пойдет, как родной. Куда он от нас денется?

– Но делся ведь, – тонким голоском перебил второй.

– Куда? – оторопело спросил Коля, представляя уже, как позабавит этой неслыханной историей друзей.

– Да никуда, – буркнул в ответ крепыш. – Остался цел и невредим, как и не было ничего. К утру всех, кто к приказу об его, значит, задержании руку приложил, уже арестовали. Непростой оказался кренделек: позвонил куда следует, шухеру навел, доказал свою невиновность и вредителей, которые его подставить хотели, под суд отдал. А мы что? – Теперь он то ли жаловался Коле, то ли подбадривал напарника. – Мы люди подневольные. Ну да, вели себя не слишком… хм… аккуратно, но он же должен понимать, что мы не со зла, а по долгу службы. Короче, – это говорилось уже явно для Коли, – перед тем, как мы ушли, он нам пообещал, что каждого достанет. Дескать, это правило номер один: кто его задел, тому, хоть что твори, несдобровать. Но вот уже два года истекло, а мы пока что вроде на свободе. Я так думаю, что он нас посчитал за мелких сошек и забыл давно.