Библейский контекст в русской литературе конца ХIХ – первой половины ХХ века

Ожиданием Грядущего Бога – Христа-Спасителя, который обязательно придет судить живых и мертвых, сполна воздаст русскому народу за его окаянство, но по великому своему милосердию все же дарует ему прощение, пронизано творчество и И. А. Бунина, и С. С. Бехтеева, не перестававших верить на чужбине в то, что на Руси обязательно «будет мир, и будет лад, / Хлеба оденут гладь пустыни, / И чернь найдет зарытый клад / В обломках попранной святыни…» [29, 642].

Вопросы и задания

1. Чем обусловлен интерес русских писателей рубежа ХIХ–ХХ веков к Откровению святого Иоанна Богослова? Какие апокалиптические образы актуализировались художниками при осмыслении эпохи «окаянных дней»?

2. Что сближает И. А. Бунина и С. С. Бехтеева в литературном и историко-культурном пространстве эпохи? Можно ли отнести творчество поэтов к «духовному реализму»? Обоснуйте свою точку зрения, опираясь на литературоведческие исследования.

3. К какому мифопоэтическому источнику восходит образ России-блудницы в стихотворениях И. А. Бунина и С. С. Бехтеева? Каков его библейский генезис?

4. С какими евангельскими событиями соотносится «окаянство» новой безбожной власти в поэзии И. А. Бунина и С. С. Бехтеева?

5. Как осмысляют «миссию русской эмиграции» И. А. Бунин и С. С. Бехтеев? К каким новозаветным образам обращаются поэты, представляя судьбу русских изгнанников?

6. Как в своем творчестве И. А. Бунин и С. С. Бехтеев откликнулись на получившую распространение в конце ХIХ – начале ХХ века в среде богоискательски настроенной интеллигенции идею «русского Христа»?

7. Каков семантический потенциал эпитета «грядущий» в религиозно-идеоматическом выражении «грядущий Бог»? Подтвердите примерами из художественных произведений И. А. Бунина и С. С. Бехтеева.

Темы докладов и рефератов

1. Эсхатологические образы и мотивы в поэзии И. А. Бунина и С. С. Бехтеева.

2. Образ «Великого Хама» в творчестве С. С. Бехтеева и «Грядущий Хам» Д. С. Мережковского: историософская парадигма русской литературы начала ХХ века.

3. Ветхозаветная партитура стихотворений И. А. Бунина и С. С. Бехтеева эпохи революции.

4. Образ «обманувшейся черни» в стихотворениях И. А. Бунина и С. С. Бехтеева о революции: евангельский контекст.

5. Мотив пути и его библейские коннотации в поэзии И. А. Бунина и С. С. Бехтеева.

6. Мифологема потерянного рая в лирике И. А. Бунина и С. С. Бехтеева.

7. Образ пилигрима в поэзии И. А. Бунина и С. С. Бехтеева: к вопросу о художественном воплощении архетипа странничества.

8. Ветхозаветные коннотации образа змея в стихотворении И. А. Бунина «Александр в Египте».

Библейский метатекст в «окаянных днях» и в Романе И. А. Бунина «Жизнь Арсеньева»

I

Готовя десятый, мемуарно-автобиографический том берлинского собрания сочинений (1934–1936), И. А. Бунин включил в него дневниковые записи 1918–1919 годов, придав им форму художественно-документальной хроники о судьбе и пути России, о ее трагическом бытии в период революционных потрясений и социальных катаклизмов начала ХХ века. Название книги – «Окаянные дни», выбранное писателем далеко не случайно, точно характеризует и изображенную эпоху, и отношение к ней самого автора.

Оказавшись свидетелем крушения «той России, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали» [56, VI, 326], И. А. Бунин глубоко осознал острую необходимость запечатлеть последние мгновения «старого мира» и начало «творения» из хаоса рухнувшего самодержавия нового, большевистского порядка. В газетах и журналах – от самых радикально-экстремистских до либерально-консервативных («Власть Народа», «Голос Красноармейца», «Новая Жизнь», «Русское Слово») нагнетались эсхатологические настроения. Однако ожидание вселенского конца, «мирового заката», тесно переплеталось с предчувствием «новой зари», скорого наступления еще неведомой, но такой долгожданной «эры Революции», приближение которой восторженно приветствовали некоторые экзальтированные представители творческой интеллигенции. «Блок слышит Россию и революцию, как ветер…» [56, VI, 330], Волошин «готов петь большевиков», оправдывая их приход к власти высшей волей: «он пытался за последние дни вдолбить следующее: чем хуже, тем лучше, ибо есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в нас, дабы принять с нами распятие и горение, из коего возникают новые, прокаленные, просветленные лики» [56, VI, 346]).

Не скрывая своего возмущения («О, словоблуды! Реки крови, море слез, а им все нипочем» [56, VI, 330]), И. А. Бунин с резкой критикой обрушивается на собратьев по цеху, «соблазнившихся» «красной идеей» и нашедших ей мистико-метафизическое оправдание. Впрочем, и сам писатель, встревоженный событиями в России, на всем пространстве которой «вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование» [56, VI, 346], станет осмыслять все происходящее сквозь духовно-религиозную призму и точно так же, как А. А. Блок и М. А. Волошин, будет апеллировать к Библии, только в Священном Писании найдет не оправдание, а осуждение революции, не «возмездие» царскому режиму, а «окаянные дни», посланные русскому народу за его грехи. На исходе ХХ столетия, размышляя о трагической судьбе России, в этом будет абсолютно убежден А. И. Солженицын: «Смута послана нам за то, что народ Бога забыл», «теперь мы видим, что весь ХХ век есть растянутая на мiр та же революция. Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический» [215, I, 502].

И. А. Бунину довелось оказаться свидетелем и даже невольным участником мистериального действа, разворачивающегося во вселенском масштабе, под названием «русская революция». В сознании писателя, наблюдавшего сначала в Москве, а затем в Одессе за необратимыми социально-политическими изменениями в государственном устройстве, начали невольно рождаться ассоциации с библейской книгой Бытия, повествующей о «сотворении мира». На глазах у изумленного от ужаса художника, впавшего, по воспоминаниям В. Н. Муромцевой-Буниной, в Одессе в состояние непрекращающейся тревоги («снова окаменел, чувствуя отчаяние» [57, 196]), восставшие пролетарии-богоборцы, бросая вызов Создателю, дерзнули «из ничего» построить целый мир. И. А. Бунин попытался даже запечатлеть «дни творения» большевиками «новой жизни», делая в своем дневнике беглые записи увиденного и услышанного, отмечая в хронологическом порядке наиболее важные общественные и культурные события, фиксируя конкретные бытовые факты и давая им свой комментарий.

Революционеры-«демиурги», подобно Богу, в самом начале ветхозаветной истории отделившему свет от тьмы (Быт. 1, 4), считали тьму настоящего (тотальные разрушения, «оргии смерти») естественным предвестием «светлого будущего», «которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака» [56, VI, 327]. Писателю представлялось немыслимым и абсурдным рождение бытия из небытия, жизни из смерти, мира из войны.

Но в объятой инфернальным пламенем революции Одессе, «завоеванной как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги» [56, VI, 343], И. А. Бунин отчетливо осознает, что ничего в мире не происходит случайно – падение царств, гибель культуры и цивилизации, разгул воинственной черни. Надо всей земной суетой пребывает Бог и Его святая воля. Это по-настоящему понял писатель, только оказавшись «вечером с Н. в синагоге», «последнем убежище, еще не залитом потопом грязи, зверства» [56, VI, 333]. Именно в синагоге, священном месте, в котором иудеи неустанно вспоминают о «плене Вавилонском» и молят Творца об избавлении от векового рабства и обретении вечного Дома [31, 647], к писателю пришло понимание неизбежности и провиденциальности выпавших на долю России испытаний, подобных тем, что в древности были посланы еврейскому народу. В тишине иудейского храма особенно пронзительно и тревожно-трагически зазвучали «дико-страстные вопли, рыдания, за которыми целые века скорби, бесприютности, восток, древность скитания» [56, VI, 333]. Однако боль и слезы Божьего народа, согласно иудаистической мифологии, в конце земной истории должны быть искуплены, отсюда особый мессионизм евреев и страстная вера в высший смысл ниспосланного Богом «”изгнания”, преодолеваемого в эсхатологической перспективе» [114, 590]. И. А. Бунина особенно поразила страстная мольба немногочисленных прихожан синагоги, обращенная к «Единому, перед Коим можно излить душу то в отчаянной, детски-горестной жалобе, за душу хватающей своим криком, то мрачном, свирепо-грозном, все понижающемся реве» [56, VI, 333].

Стенания иудеев, их исступленные молитвы-раскаяния, обращенные к Богу с просьбой о помиловании и избавлении от национального унижения, показались И. А. Бунину созвучными духовной атмосфере России эпохи «большевистского пленения», предуготованного самим Господом для испытания русского народа. Эти испытания пришлись на «окаянные дни» 1918–1919 годов. Уже в семантике заглавия бунинской книги заключена принципиально важная для понимания сущности запечатленных событий идея раскаяния, невольно проступающая сквозь буквальный смысл эпитета «окаянный» («отверженный, проклятый» [169, 384]): по Божественному Промыслу в годину революции русский народ должен страданиями, гонениями, кровью искупить свои грехи, покаяться в них.

Согласно этимологическим изысканиям М. Фасмера, слово «окаянный» происходит «от каять (ся)» [226, III, 128], а «каяться» в свою очередь восходит к древнеиндийскому слову cayate «мстит, наказывает», к авестийскому корню kay-, имеющему значение «оплатить», «воздаяние», «уплата» [226, II, 216]. В сознании И. А. Бунина концепт «окаянный» вмещает в себя не только понятия «покаяния, наказания» [226, II, 216], расплаты, непосредственно реализующиеся в содержании дневниковых записей, но и ассоциируется с библейским Каином, вводит в полифоническую структуру произведения «мотив Каинова проклятия», «являющегося кодом, позволяющим постигнуть смысл происходящего, весь его ужас» [253, 217].

Образ «перворожденного сына» Адама и Евы Каина (имя которого в переводе с древнееврейского значит «приобретение» [31, 376]) вызывал неизменный интерес художника на протяжении всего творческого пути. В стихотворении 1907 года «Каин» И. А. Бунин, следуя коранической и литературной традиции в осмыслении библейской книги Бытия, идущей от Дж. Мильтона («Потерянный рай») и Дж.Г. Байрона (мистерию которого «Каин» писатель переведет на русский язык в 1905 году), изображает героя не только богоборцем («Жадно ищущий Бога, / Первый бросил проклятье Ему»), но и справедливым бунтарем («Но и в тьме он восславит / Только Знание, Разум и Свет» [55, 204]). Преступление Каина («Он – убийца, проклятый, / Но из Рая он дерзко шагнул. / Страхом Смерти объятый, / Все же первый в лицо ей взглянул» [55, 204]) преподносится автором едва ли не в романтическом ореоле. А между тем в Священном Писании акценты расставляются совершенно по-иному: Каин «сделался первым убийцею на земле, и не только убийцею, но и братоубийцею» [31, 376]. Ни о какой высокой идее, во имя которой он совершает злодеяние (в стихотворении такой идеей становится строительство «Храма бессмертных племен – Баальбека» [55, 204]), в Библии не идет речь, указывается лишь один мотив, движимый сыном Адама, – дьявольская зависть, ибо отверг Бог жертву Каина и «призрел Господь на Авеля и на дар его» (Быт. 4, 4–5).

Каноническое содержание ветхозаветной истории в эпоху социально-политических потрясений 1917–1919 годов показалось И. А. Бунину в высшей степени современным, особенно в связи с братоубийственной гражданской войной, спровоцированной революцией, которую писатель считал игрой бесовских сил. «Одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» [56, VI, 327]. А это значит: в человеке просыпается дьявольская сущность, поскольку, по словам диакона А. Кураева, «издавна Сатану называют ”обезьяной Бога”» [133, 94]. Большевики, посягнувшие на роль Творца новой Вселенной, сами не ведая того, стали орудием в руках князя Тьмы. «И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия» [56, VI,327–328]. «Кстати, – почему именно “легион”» [56, VI, 307]? – вопрошал автор «Окаянных дней», и дело здесь не только в том, что «во всем игра, балаган, “высокий” стиль, напыщенная ложь…» [56, VI, 307]. В Библии слово «легион» несет вполне определенные ассоциации: «Так например, бесы, изгнанные Господом из бесноватого в стране Гадаринской, по свидетельству Евангелистов Марка (V, 9) и Луки (VIII, 30), говорят о себе, что имя им легион, потому что их много» [31, 428]. Легионы революционеров, захвативших Россию, казались И. А. Бунину воплощением дьявольского нашествия. Впрочем, в сознании художника «красные», дети матери-России, непримиримые враги своих братьев «белых», представлялись не просто носителями зла, дьявольской субстанции, но прежде всего человеческой злобы, проявившейся впервые в старшем сыне Адама и Евы Каине.

Так писателем совершенно не случайно в «Окаянных днях» сближаются образы Каина и Сатаны, и при этом создается единый, синкретически-нерасчленимый образ «сатаны Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства», что «дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство» [56, VI, 327]. Революционные лозунги – «братство, равенство, свобода» – на поверку оказались дьявольской прелестью, вместо утверждения справедливости, примирения и национального согласия они разбудили дремавшую в народе рознь, вражду, зависть, которые, на заре человеческой истории возобладав в Каине, разрушили первозданную гармонию в мире. Пафос большевистской риторики, громогласные призывы «Вперед, Вперед! К светлому будущему!», бесконечные обещания «братства народов, равенства, счастья всесветного» [90, 661], как отмечает наблюдавший за революционными событиями в Москве Б. К. Зайцев, оборачивались фальшью и ложью: «А пока что все ворчат. И все как будто ненавидят ближнего» [90, 661].

Ложь становится неотъемлемой чертой идеологов революции. И. А. Бунин приводит множество случаев откровенной лжи как со стороны вождей большевизма (пример тому – Ленин и его речь на «Съезде “Советов”» [56, VI, 320]), так и рядовых «друзей народа», леворадикальной интеллигенции («известная часть общества страдала такой лживостью особенно» [56, VI, 336], «лжи столько, что задохнуться можно», «ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху» [56, VI, 335]). Писателю кажется вполне очевидной бесовская природа коммунистического учения, овладевшего умами «прогрессивного» человечества, на самом же деле соблазненного дьяволом, «ибо он ложь и отец лжи», как утверждает евангелист Иоанн (Ин. 8, 44).

Демагогия большевиков, суливших скорейшее наступление справедливого миропорядка и всеобщего благоденствия, рая на земле, напомнила И. А. Бунину «еще одну, всем известную» «библейскую строку»: «Вкусите – и станете как боги…» [56, VI, 387]. Так змей-Сатана смущал жену Адама Еву, предлагая ей нарушить завет Господа и отведать плодов с «древа познания»: «В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 5). Революционеры-богоборцы, убежденные в том, что материализм и марксизм отрыл им конечную истину о мире, которую во что бы то ни стало нужно утвердить во всей вселенной, возомнили себя «богами», сами не ведая того, что оказались игрушкой в руках лукавого. На протяжении всей истории человечества дьявол заманивает людей «плодами» Эдемского древа, и как иронично констатирует писатель, они «не раз вкушали – и все напрасно» [56, VI, 387], потому что так и не научились отличать «добра» от «зла».

И. А. Бунин убеждается в том, что зло аккумулируется в мире, и виной тому – Сатана, «враг рода человеческого». Он не только обольщает людей, вводит их в заблуждение, сбивает с истинного пути, но и разжигает в них непримиримую ненависть друг к другу, самой первой жертвой которой явился Авель, убитый своим братом Каином. На страницах «Окаянных дней» автор неоднократно вспоминает этот эпизод священной истории, каждый раз по-новому расставляя смысловые акценты. Воображение писателя наделяет «красных», революционеров-большевиков, чертами Каина, «белые» же, принимающие венец мученичества, уподобляются Авелю. Тем самым И. А. Бунин (как и М. А. Булгаков в своем первом романе и драматической дилогии о «русской усобице» – «Дни Турбиных» и «Бег») вынужден – вопреки собственным политическим симпатиям – признать историческую объективность – поражение-гибель «белой гвардии» и установление на родной земле царства тьмы. «Каин России, с радостно-безумным остервенением бросивший за тридцать сребреников всю свою душу под ноги дьявола, восторжествовал полностью» [56, VI, 400]. В художественном сознании И. А. Бунина образ Каина удивительно соединяется с образом Иуды Искариота, «проклятого ученика» Иисуса Христа, а мотив братоубийственной гражданской войны, национальной распри, семантически усложняется мотивом предательства по отношению к России-Мессии.

Этот мотив становится доминирующим в программной речи И. А. Бунина, «произнесенной в Париже 16 февраля 1924 года», «Миссия русской эмиграции». В ней писатель «от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников», «а России другой, подъяремной, страждущей, но все же до конца не покоренной» [56, VI, 408], исповедует перед Богом и миром свое нравственное кредо, свою веру в торжество Истины и Добра, попираемого на родине «планетарным злодеем» [56, VI, 409] – дьявольским большевизмом. «Осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству», он «высоко сидел на шее у русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить “Семь заповедей Ленина”» [56, VI, 409]. Не скрывая своего возмущения и негодования по отношению к коммунизму и его адептам, которых писатель считал приспешниками Сатаны, И. А. Бунин обращается с мольбой к Богу, «чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне <…> святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее» [56, VI, 412–413].

«Русский Каин» в восприятии И. А. Бунина – это революционеры-большевики, а «русский Авель» – защитники царской России, ее честь и совесть. Однако расколовшаяся на враждующие стороны русская нация, ментальность которой сформировалась под воздействием православной культуры, а духовно-интеллектуальной основой долгие века являлась библейская традиция, даже в пору обострения политических противоречий и гражданской войны оставалась внутренне единой, мыслила одними категориями и образами. С этим вынужден был согласиться И. А. Бунин, фиксируя в «Окаянных днях» красноречивый в своей парадоксальности факт. В приказе В. А. Антонова-Овсеенко, одного из организаторов Красной Армии, руководившего в свое время штурмом Зимнего дворца, командовавшего советскими войсками Юга России [211, 65], «белогвардейская сволочь», «стремящаяся расстроить красную силу» [56, VI, 362], прямо соотносится с Каином. И. А. Бунин дословно цитирует В. А. Антонова-Овсеенко в дневниковой записи от 28 апреля 1919 года: «Подлый предатель родины, подлый слуга врагов наших Каин должен быть уничтожен, как бешеная собака… раздавлен и вбит, как черви, в землю, которую он опоганил…» [56, VI, 362].

Интересно заметить, что и «белые», и «красные», осознавая правоту собственной идеи, оправдывая себя и обвиняя своих врагов, пользуются стилистически-схожими риторическими приемами. В послереволюционной литературе эта тенденция проявилась особенно явственно: писатели диаметрально противоположных идейно-эстетических направлений и убеждений обращаются к одним и тем же библейским образам и типам, переосмысляя их в соответствии со своими мировоззренческими установками. Наиболее популярным становится образ Каина, являющийся центральным в сборнике стихов Д. Бедного «Каиново наследство» (1919), в поэме М. Волошина «Путями Каина» (1926), он предстает символом братской ненависти, бессмысленной человеческой жестокости, против которой выступали как «красные», так и «белые». До известной степени и те, и другие оказывались «Каинами» и «Авелями» по отношению друг другу. В этом и заключается национальная трагедия, которую И. А. Бунин пытается осмыслить с некоторой долей «пристрастности» («наша ”пристрастность” будет ведь очень и очень дорога для будущего историка» [56, VI, 308]).

Ветхозаветные образы разобщенных враждой братьев – Каина и Авеля, Исава и Иакова – совершенно не случайно упоминаются на страницах бунинского дневника, они определяют своеобразие духовно-философского контекста «Окаянных дней», художественно концентрируют чрезвычайно важную для всего произведения идею раскола единого народа на враждующие группировки. Неизбежность этого раскола кажется писателю очевидной, изначально предопределенной, подобно тому, как по воле Господа из чрева Ревекки, жены Исаака, «два различных народа произойдут», «один народ сделается сильнее другого, и больший будет служить меньшему» (Быт. 25, 23). Родоначальниками этих народов станут братья-близнецы Исав и Иаков.

Продавший за чечевичную похлебку право первородства Иакову, Исав, обманутый своим братом и лишенный отеческого благословения, будет вынужден находить пропитание неустанным, неблагодарным трудом. «Вот от тука земли будет обитание твое и от росы небесной свыше; и ты будешь жить мечом твоим и будешь служить брату твоему; будет же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его с выи твоей» (Быт. 27, 39–40), – возвещал любимому сыну старец Исаак. Хрестоматийно известная с гимназической скамьи история Исава показалась И. А. Бунину в пору революционных потрясений необыкновенно злободневной. Она открыла писателю понимание сущности происходящих в России социально-политических процессов, явившихся исполнением древнего пророчества: потомки Исава (за которыми угадывался весь простой русский народ – крестьянство и рабочий класс), долгие века служившие своим братьям (аристократам-помещикам и буржуазии), вознамерились сбросить ярмо рабства, завоевать свободу тем самым мечом, каким Исаак заповедал добывать пропитание. «Мечом своим будешь жить ты, Исав!» [56, VI, 387] – вспоминает автор «Окаянных дней» слова Священного Писания и отмечает их поразительное созвучие эпохе большевистского переворота: «Так живем и до сих пор. Разница только в том, что современный Исав совершенный подлец перед прежним» [56, VI, 387].

Художник, обнаруживая многочисленные параллели между современностью и библейской древностью, не скупится на мрачные краски, чтобы нарисовать картину варварского опустошения родной земли, растоптанной дикими потомками Исава. Отсюда постоянные обращения писателя к идейно-образному и нравственно-этическому контексту книги Бытия, которая невольно становится комментарием к событиям, разворачивающимся на глазах у соотечественников в ХХ веке. «Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…» [56, VI, 387]. За символико-метафорическим смыслом «библейской строки» И. А. Бунин усматривает и буквальный: «на этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем» [56, VI, 344], «а сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме!» [56, VI, 398]. Поистине «лицо поколения» революционеров, люмпен-пролетариев, кажется писателю собачьим, и не только И. А. Бунину, но и М. А. Булгакову, автору сатирико-философской повести «Собачье сердце» (1925) о социально-политическом эксперименте в России по созданию новой генерации «советского» человека.

«Эксперимент», затеянный большевиками, оказался направлен не на построение справедливого мироустройства, а на выживание собственного народа, воспринимавшегося как «материал» для «творения» «мировой революции», во имя которой допускается «проведение в жизнь красного террора» [56, VI, 391]. И. А. Бунин приводит в своем дневнике множество примеров идеологического насилия, направленного на устранение тех, кто высказывает несогласие с действиями новых властей. На «экстренном» заседании Одесского Исполкома «Фельдман понес обычное: “Мировая революция грядет, товарищи!” Кто-то в ответ ему крикнул: “Довольно, надоело! Хлеба!” – “Ах, вот как! – завопил Фельдман. – Кто это крикнул?” Крикнувший смело вскочил: “Я крикнул!” – и был тотчас же арестован» [56, VI, 391]. Убийство в «окаянные» революционные дни стало явлением обыденным, равно как и прочие бедствия, навалившиеся на русский народ – голод и мор, наступило время тотального разрушения и оскудения: «Наука, искусство, техника, всякая мало-мальски человеческая трудовая, что-либо творящая жизнь – все погибло» [56, VI, 391].

В сознании писателя сразу же возникли библейские ассоциации об испытаниях, ниспосланных Богом России. И. А. Бунин усматривает явное сходство между смертоносной засухой, настигшей Египет во времена пребывания в нем иудейского народа, и голодом, охватившим Одессу в 1919 году. «У всех с утра до вечера только и разговору, как бы помыслить насчет еды» [56, VI, 391], «у нас по крайней мере от недоедания все время голова кружится» [56, VI, 405]. А между тем, отмечает писатель, «урожай в нынешнем году вокруг Одессы прямо библейский», «но мужики ничего не хотят везти, свиньям в корыто льют молоко, валят кабачки, а везти не хотят…» [56, VI, 405]. «Какая гнусность!» [56, VI, 391] – И. А. Бунин не скрывает своего негодования по отношению к «коммунии», организованной большевиками в благодатном крае на юге России, впрочем, от былого богатства и процветания не осталось уже и следа. «Сожрали тощие коровы фараоновых тучных и не только не потучнели, а сами околевают!» [56, VI, 391].

Беды, выпавшие на родную землю, вызвали в памяти художника образы, связанные с мистическим сном египетского фараона из династии Гиксов [33, 460], в котором ему привиделось, будто «вышли из реки семь коров тучных плотью и хороших видом и паслись в тростнике; но вот, после них вышли семь коров других, худых, очень дурных видом и тощих плотью… и съели тощие и худые коровы прежних семь тучных; и вошли [тучные] в утробу их, но не приметно было, что они вошли в утробу: они были также худы видом, как и сначала» (Быт. 41, 18–21). Этот сон, растолкованный египетскому владыке Иосифом, любимым сыном старца Иакова, вспомнится И. А. Бунину в статье «Миссия русской эмиграции», в которой автор еще раз убедится в том, что «вновь, и вновь исполнилось таким образом слово Писания: “Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от того не станут тучнее”» [56, VI, 408].

Вещий сон фараона, явившийся предзнаменованием будущего несчастья, ожидающего его народ («Вот, наступает семь лет великого изобилия во всей земле Египетской; после них настанут семь лет голода, и забудется все то изобилие в земле Египетской, и истощит голод землю» (Быт. 41, 29–30)), показался писателю символом настоящих событий, происходящих в отечестве. «Красная» Россия, уподобившаяся одной из тощих коров, пожирала тучную «белую» Россию, и не только «не потучнела», но «околевает» от голода. Не пытаясь предсказать время окончания бедствий, выпавших на долю родной земли (впрочем, семь «египетских» лет голода может нами восприниматься как аллегория семидесятилетнего большевистского ига), И. А. Бунин прозревает их высший, божественный смысл, потому так уверен в наступлении светлого «завтра» («Будем же ждать этого дня» [56, VI, 413]). В России обязательно настанет время, когда «окаянные дни» окажутся далеко в прошлом, и непременно «будет прежнее изобилие на земле» – точно такое же, какое после тяжелых испытаний заслужил народ Божий под мудрым предводительством Иосифа.

Мрачные события настоящего, тщательно зафиксированные в художественно-документальной книге И. А. Бунина, не теряя своей достоверности, объективно-фактической сущности, проецируются на сакральную, священную историю, сквозь призму которой писатель постигает нравственные законы человеческого Бытия.

II

Вселенской катастрофой, Господней карой за грехи русской интеллигенции, соблазненной «прогрессивными» безбожно-материалистическими учениями современности (позитивизм, марксизм), отступившей от вековых духовно-нравственных устоев Святой Руси и разбудившей дремавшие в народе разрушительно-иррациональные силы, воспринял И. А. Бунин революционные потрясения начала ХХ века. Наблюдая на протяжении 1918–1919 годов за бесчинствами большевиков, сокрушавших в своем бесовском неистовстве национальные святыни, отмечая в их «неугасимой энергии» «что-то нечеловеческое», «нечто дьявольское» [56, VI, 386], писатель вел дневниковые записи, составившие впоследствии книгу о судьбе родной земли и ее народа в трагический период истории – «Окаянные дни». В ней автор подверг тщательному анализу произошедшие в России события. Давая им свою собственную, в некотором роде «пристрастную» оценку (ведь «настоящей беспристрастности все равно никогда не будет» [56, VI, 308]), он попытался постичь конкретный исторический миг с позиций вечности, соотнести современность с древностью, для того чтобы уяснить сущность тех глубинных социально-политических процессов, свидетелем и участником которых оказался.

Обращение И. А. Бунина к Священному Писанию, в особенности к книгам Ветхого Завета, было продиктовано насущной необходимостью разобраться в первоистоках духовного опыта человечества, разгадать первосмыслы и первопричины испытаний, ниспосланных Богом грешной земле. Библейские мотивы и образы, нередко встречающиеся в произведениях писателя и «часто носящие характер аллегорий» [148, 33], в «Окаянных днях» являются «отправной точкой для разработки темы революционного переворота» [253, 216], воспринимаемого как событие космического масштаба, отсюда стремление художника вписать «социально-историческую достоверность в надвременной, метафизически-ценностный поток бытия» [253, 216]. Крушение России, мучительно переживаемое И. А. Буниным, вполне естественно осмысляется им не только в суетно-земных, политических категориях, но и сквозь призму сакрально-мистическую, религиозно-философскую, и потому оно в сознании писателя рождает череду библейских ассоциаций.

Охваченная пламенем революции Москва 1918 года, варварски опустошенная большевиками («Москва, брат, теперь ни… не стоит» [56, VI,309]) и готовая смиренно принести себя в искупительную жертву («…только что слышал, будто Кремль минируют <…> Я как раз смотрел в это время на удивительное зеленое небо над Кремлем, на старое золото его древних куполов… Великие князья, терема, Спас-на-Бору, Архангельский собор – до чего все родное, кровное и только теперь как следует почувствованное, понятое! Взорвать? Все может быть. Теперь все возможно» [56, VI, 314]), невольно напомнила писателю поруганный Иерусалим, разрушенный вавилонским царем Навуходоносором и оплаканный пророком Иеремией. Книга пророка Иеремии совершенно не случайно вспоминается И. А. Буниным на страницах дневника, поскольку писателем обнаруживаются явственные параллели между легендарными событиями древности и конкретными реалиями современности. В русской литературе ХХ века подобные мистико-философские схождения Москвы и Иерусалима (Ерша-лаима) будут замечены и художественно осмыслены М. А. Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита» (1929–1940). Но если в булгаковском произведении изображена Москва конца 1920-х первой половины – 1930-х годов, отвергшая величайшее нравственно-этическое учение Иисуса Христа (Иешуа Га-Ноцри) в период большевистского богоборчества и оказавшаяся во власти дьявольских сил, то в «Окаянных днях» И. А. Бунина показано начало разрушительного антирелигиозного процесса, революционная Москва сравнивается с руинами, на которых безутешно рыдает сам автор, уподобляющий себя одинокому и никем не понятому пророку.

«Утешься ради скорби всего Иерусалима!» [56, VI, 330] – восклицает поэт словами, кажущимися на первый взгляд восходящими к Библии, но на самом деле являющимися образцом псевдоцитации – приемом, часто используемым писателем, по наблюдению С. В. Гришиной, для передачи «высказываний неких обобщенных лиц, воспроизводящих» определенные настроения, царящие в обществе [71, 77]. Тонкий стилист, И. А. Бунин, рисуя картину всеобщего отчаяния и горя, обрушившегося на родную землю, мастерски подражает знаменитому Плачу Иеремии, признанному Церковью «возвышеннейшей и вместе самой трогательной, плачевной, песнью» Священного Писания, «полной самых нежных и жалобных стенаний о некогда цветущем и славнейшем городе Иерусалиме» [31, 326].