Топографический кретин

Почему расчетливые циники (какой феминитив у "циника"?) не думают о том, как перенесут удар их жертвы? Которые любят их, этих циников женского рода. И почему, подготавливая удар, они не учитывают возможности ответного? Или учитывают? Или все-таки нет – и правильно делают, ведь я ничего не смогу сказать Дэвиду, и он поэтому не отзовет рекомендацию на получение Никой гражданства, и она получит его и, получив, вдарит по так и не подготовленному мною Дэвиду.

Я ведь совершаю подлость, подставляя друга? А если вмешаюсь в не свои отношения – это ведь будет низость?

Подлость или низость – м-м, чудесная альтернативка.

В конце концов Марина-балерина так задолбала Фарука, а Фарук всех остальных, что он не выдержал и переселился на берега Персидского залива. И когда я слышу, что нужно кому-то рассказать, с кем-то поделиться, то сразу вспоминаю этого парня, хорошего, но безнадежно влюбленного, – и горько ухмыляюсь в ответ, как умирающий, которому обещают сохранить его детские фотографии.

Хотя разве я не иду по Фаруковским стопам прямо сейчас, в этот самый момент, когда пишу эти слова? Разве не делюсь наболевшим?

Я вообще деляга. Летописец. Евангелист с повязкой в волосах, шумер с курчавой бородой, цадик пейсатый. Гомер, Мильтон и Паниковский. Древняя цивилизация, вымирающий вид. В правой руке стилус – чем не тростниковая палочка, даже название то же, – в левой наладонник – ну прямо глиняная скрижалька, только с силиконовыми мозгами. У кого-то сиськи силиконовые, у кого-то мозги. Хорошо ещё, если это не в одном организме. Я черчу стилусом клинышки-письмена, скрижаль переваривает их, превращает в буквы.

Делюсь, в общем. Как амеба – безостановочно, разве что чуть пореже. Хотя наверняка не знаю; какой там у одноклеточных период полураспада?

Я давно начал делиться, задолго до всей этой куролеси. Наклинописил черт-те сколько, даже название придумал. А потом внутри моей электронной скрижальки одна глина с другой не срослась, что-то зависло, что-то отформатировалось – и одно только название и осталось, радостное такое название: "Топографический дэбил" – именно так, с оборотной "Э". Я знал, что на месте "дэбила" по науке должен быть "кретин", но так мне казалось веселее. А потом стало все равно.

Рукописи не горят, но исключительно легко форматируются.

Теперь вот снова делюсь, она и не знает, а я делюсь вовсю. Только почему-то легче не становится. Как и от разговоров с самим собой, к которым подозрительно быстро привыкаю. А дневник – это то, что пишется днем? А то, что ночью, тогда – ночник?

Я утром покинул дом,

Когда все звенит прохладой,

Когда листья старого сада

Умыты грибным дождем.

Я встретил цыганку в пути,

Она, взяв монетку, сказала:

Я счастье тебе нагадала,

Смотри его не упусти.

Старуха была права:

Я в полдень вошел счастливым,

Любимой нетерпеливо

Я страсти шептал слова.

Но вечер поднялся с трав,

Разняв сплетенные руки,

И бросил любовь в разлуку,

Как ветки в огонь костра.

И в сердце вселилась боль,

И сердце б навек остыло

Но ночи бессонной крылья

Укрыли его собой.

Умчались печали прочь,

И не было слез как будто.

Пусть больше не будет утра!

Я вам предлагаю ночь.

Я в ночном.

Я не пасу коней в ожидании зари, я жду ее куда более прозаично – у компьютера в большом здании в центре большого города. Не ее жду, а зарю, потому что на заре придет сменщик, и я подамся в ближнее кафе, возьму тройной эспрессо, от которого горько в горле и сводит скулы, звякну подаренной ею на рождество зажигалкой с гравировкой-снежинками, сделаю первую затяжку и продолжу. И тогда это будет не ночник даже, а – утренник.

Утренник. Какое забытое, доброе слово.

Я жду зарю. Потому что ее ждать бесполезно.

Остывший кофе, четвертая за полчаса сигарета, люди за стеклом кутаются в шарфы: холодрыга стоит, плюс три, не больше. А на ногах у развращенных Гольфстримом, сильных духом женщин – босоножки с торчащими из них пальцами разной толщины и разного цвета, которые роднит между собой только синеватый от холода отлив.

А мужчины все больше в лакированных туфлях и строгих пальто: лондонский Сити за углом, шутка ли. Но попадаются и которые попроще, совсем как я, небритые и в джинсах, потрепанных, как сублимация, – мимо ларьков и журнальных статей, мимо фонтана из канализации, мимо бессмысленной реинкарнации, мимо чего-то, что на реставрации, мимо каких-то никчемных людей, мимо вокзалов, мостов и автобусов, мимо кафе и зазывных реклам, мимо констебля с башкой в форме глобуса, мимо дешевого фокуса-покуса, мимо косметики с запахом крокуса, мимо неоновых контуров дам, без остановки, оглядки, сомнения – сам себе компас и сам визави, – мимо безумного мыслей сплетения, мимо скачков кровяного давления, в джинсах, изодранных, как самомнение, – прямо к концу невозможной любви.