Неудобные люди

– И как вы теперь живете?

– Да вот так, она постоянно лезет в мои дела, требует внимания. Ей уже шестнадцать, но на самом деле будто десять или восемь, или того меньше. Спрашивает, куда я иду, зачем, что делаю. Заходит в мою комнату и смотрит на меня, иногда заходит, когда я сплю. Я потом узнаю по незакрытой двери. Иногда будит меня. Запретила ей входить без повода, теперь она придумывает идиотские причины, типа: А какая погода сегодня? Вечно злится, когда не так, как ей надо. Каждый день одни и те же вопросы: А правда, что есть Бог? А как там мама? Одно и то же, одно и то же! Постоянно хочет есть и говорит о еде. Приходит из школы, спрашиваю, как дела, говорит только, что давали на завтрак и обед. Едем куда-то – А там есть будем? Но самое главное: она весь сплошной негатив! Обращает внимание только на плохое, на улицах, в магазинах ей всё время кажется, что на нее плохо смотрят, она злится и истерит. Перед каждым приходится извиняться, люди просто шарахаются!

После каждого такого откровения Василий благодарил и спрашивал остальных, есть ли у них мысли, как помочь. Даня с Аней молчали: их мысли были другими.

Несчастье? Да, огромное, у этих людей неподъемная ноша, которую они согласились нести. Тяжелее ли их ноша, чем та, что у Дани и Ани? Наверное, тяжелее: нет ни времени, ни денег, кладбище родственников, коммуналки, страшные диагнозы, болота мечтаний. Но примеры типа а в Африке дети голодают никогда не работали. Кто заберет у Дани и Ани то, что свалилось на них?

Да, деньги. Да, время, и да, возможности, и, боже, да, легкая степень отсталости у ребенка – и не буйный, не агрессивный. Ну и что. Им растить неполноценного ребенка, жить с ним. Пытаться убедить себя, что всё нормально, когда вокруг миллионы обычных семей.

– Слушайте, они же не хуже, они просто другие. – Полная, буйно накрашенная женщина перебила скудный поток сочувствий какому-то очередному невротику. – Почему мы говорим так, будто на нас проклятье свалилось? Наши дети такие же, как все, просто немного особенные. Мы все их не сдали в детдома и всякие интернаты, значит, любим, так? Да, тяжело, бывает очень тяжело, но мы сами выбрали этот путь, надо справляться.

– Я не могу, – прошептала Аня. Тошнило от морализаторства незнакомой, дурно одетой бабы. – Пойдем отсюда.

– Мы же не можем просто уйти посреди… – начал он.

– Блядь, Даня, мы можем, – Аня шипела. – Еще одна такая история, и я…

– Может быть, вы с нами поделитесь вашей… расскажете о вашей ситуации? – обратился к ним Василий.

Даня затянул растерянное э-э, Аня встала и пошла к двери. Он обернулся, начал: Извините, нам надо… Аня вернулась, взяла его за рукав и потянула за собой.

– Извините, нам надо, – повторил Даня, растворяясь в дверном проеме.

– Нет, это просто издевательство какое-то! – Аня нажимала и нажимала на кнопку вызова лифта, а тот издавал далекие утробные звуки. – Если бы я хотела послушать, как всем тяжело жить, я бы новости включила. Чего там слушать, и так понятно. Нам бы кто помог.

– Да уж. – Они зашли в лифт, и Даня отправил кабину вниз. – Непростая атмосфера.

– Атмосфера. Атмосфера?! Нет, а главное, эта, эта, с губами которая! Мы все не сдали в детские дома. Да кто бы еще знал тогда! Ему диагноз-то поставили сразу, что ли. Вот если бы сразу, то му…

– Так! – прервал Даня. День был тяжелым. Вечер – не легче. Хватит негатива. – Хватит всяких если. Никто никого не сдал, поехали домой.

– Ок. Но больше мы сюда не вернемся. – Аня шагнула из долгого лифта.

– Ок, ок, – вздохнул.

Аня почему-то вспомнила тот вечер. То собрание, неровный круг овальной формы, тех людей с уже сточившимися в памяти лицами, бесцветными бежевыми масками. Что-то ей напомнило о том вечере, произошедшем много лет назад, когда Диме было пять и до поступления[16 - Ну как поступления – не лицей, экзаменов там не было, только диагностика.] в школу оставалось два года. Какой-то крохотный толчок напомнил.

Закончила с делами в салоне, посидела с подругами в ресторане – засиделась с подругами в ресторане, – поехала домой. Долгая пробка из-за неработающих светофоров на круговом перекрестке, автомобили, обращенные в центр, как дети с родителями, смотрящие на арену в цирке, куда Анина мать ее водила вместе с младшими сестрами, точнее, младших сестер водила, а ее – за компанию. Как дети в цирке, как… ну да! – как родители на том собрании, смотрящие в центр круга, куда-то в пол. Аня устала.

Бросила сапоги, будто отмахнулась, ступила на лестницу, как увидела спускающегося Диму.

– Есть хочу, – сказал он быстро, на выдохе, как-то уныло. – Можно?

– На ночь есть вредно, – бросила Аня и стала подниматься дальше.

– Пожа-алуйста! Есть хочу, правда.

Аня взглянула на сына и задержалась на его лице. Дима смотрел. Тягучими глазами, какими-то умоляющими, кошачьими. А Аня не любила кошек. И вообще домашних животных. Хоть не заплакал.

– Ладно, – развернулась. – Пошли, положу салат. Тяжелое на ночь нельзя.

Дима радостно запрыгал по лестнице вниз.

Открыла контейнер со второго раза, вывалив на себя немного хамона с рукколой. Выругаться сил не было, просто где-то про себя поставила галочку, что недовольна, но подумает об этом позже. Накладывая Диме, решила, что плевать, и положила себе тоже. Завтра – открытие нового салона. Не до диеты. Нервы. Усталость и нервы, хотя вроде бы одно должно нейтрализовать второе. Но нет – и это были до боли знакомые ощущения.

Поставила перед Димой тарелку, стакан сока, снабдила сына ложкой, салфетки лежали – вот. Села рядом.

– Приятного аппетита! – Шестнадцать лет, выучил, помнит, молодец. Что за талантище.

– И тебе, – кивнула.

Когда Юля и Леша подросли и за ними не нужно стало присматривать 24/7, Аня захотела свое дело. Небольшое, буквально хобби, но свое. Даня вложился в открытие премиум-салона красоты «Гедонистка». Пошло хорошо, салон разросся до сети. Были, конечно, управляющие в каждой точке, но за ключевыми моментами Аня следила сама – открытия, ремонт, дизайн, презентации, набор спецов старшего звена, знакомства с постоянниками и местными провинциальными шишками. Это было нервно, часто тяжело, до опухших глаз, трясущихся рук и дурных ночей с неконтролируемыми пробуждениями, будто сон разрезали на куски, как мясо, а самое главное, что это всё было необязательно – но Аня этого хотела. Во всяком случае себе говорила: сама же этого хотела, вот и сиди, хотела, хотела.

Третья беременность проходила тяжело, тяжелее, чем предыдущие. Перепады настроения, истерики, мигрени, сильный зуд и странные, необъяснимые боли. Аня не собиралась бросать работу, говорила (кричала) Дане и врачам, что со всем справится, но спустя несколько месяцев бесперебойного внутреннего и внешнего хаоса стало понятно: не справится. И пришлось делегировать полномочия, а самой быть дома, хотя салон к тому времени уже размножился почкованием до полноценной небольшой сети.

Дима родился раньше срока.

Однако прошедший, казалось бы, тщательный отбор ее заместитель не справлялся с задачами – да и где тут взять хорошего эксперта. Спустя два с половиной года после рождения Димы Аня ознакомилась с отчетами, поговорила с менеджерами, объездила салоны и с ужасом поняла, что второе после семьи дело ее жизни приняло странные очертания, клиенты разбежались, прибыль упала и сотрудники находят места получше. Надо сказать, что и Аня, потихоньку оправившаяся после тяжелых родов, начала скучать по работе, слышать посвистывающую дырочку в груди, которую не затыкала радость материнства, да и была ли эта радость – Дима рос каким-то не таким.

Каким-то не таким, да. Голову научился держать позже обычного для детей, на игрушки почти не реагировал, смотрел странно, что уж говорить про вставание на ноги: первые попытки были только к началу третьего года жизни, а более-менее получаться начало еще через полгода, и то ходил мальчик неуклюже, не ходил, а будто издевался над ней. Первые слова он произнес примерно к тому же времени – и долго они были страшные, неоформленные, как рыхлый, нелипкий снег.

Врачи, взводя брови, как взводят курки, деликатно говорили, что, может быть, стоит подождать. Стоит? Педиатры разводили руками, уточняли про течение беременности, советовались с гинекологами, неврологами, детскими психиатрами и в один момент сказали что-то мягкое типа: Понимаете, конечно, не факт, и еще ничего нельзя сказать точно, но ведь вам советовали избегать стресса во время беременности… А вы всё работали. И роды ранние… И вот сейчас мы, возможно, наблюдаем… Аня взорвалась фейерверком брани и сказала, что она сделала всё, что от нее требовалось. Конечно, конечно, совсем не факт, что дело в этом, но… Но позже, смотря на сына, который не мог нормально дойти от нее до кроватки, не понимал, что большой кубик не поместится в маленький разъем, на сына, который, кажется, и не узнавал ее, – не могла отогнать мысли, что это всё она, что это всё ее чертовы салоны, работа до конца второго триместра. И не могла себе простить, и плакала по ночам, когда засыпал муж, и не могла смотреть на Диму – ей казалось, что в нем она видит все те шесть месяцев, которые она нагружала себя документами, встречами, собеседованиями, скандалами, увольнениями, нетворкингами. И ненавидела эту чертову работу. И, конечно, вернулась на нее, и уволила никчемного заместителя, поняв, что не может дома, не может сидеть с сыном, а Дане сказала найти няню.

– Спасибо! – доев салат, кивнул Дима, будто у него что-то спросили, а он подтвердил. – Очень вкусно.

– Не за что. Поставь тарелку на стойке, я потом загружу, – Дима поднялся к себе, а Аня еще сидела.

* * *

И дни полетели быстрее. Настины будни проносились с размазанными от скорости очертаниями. Утром – групповые и индивидуальные диагностики, во второй половине дня – отчеты по их итогам, после – домой.

Настя быстро включилась, влилась в знакомый ритм коррекционки. Она легко вспомнила тесты для детей всех возрастов. От начальных, определяющих тестирований (на них не обязательно приходили в начале учебного года: как направят; как появятся подозрения; как засаднит в сердечной полости от чувства, что твой ребенок неполноценный) до промежуточных, контролирующих развитие учеников.

Вспомнила все диагнозы, с которыми приходилось работать. Степени умственной отсталости – те, с которыми принимали в школу, и те, с которыми отправляли на домашнее обучение. Задержку психического развития, логопедические проблемы, социальную запущенность, с которыми отправляли в другие заведения – комиссия обследовала детей со всеми этими проблемами, но именно в этой школе – восьмого вида – учились только умственно отсталые.

С несколько извращенным азартом вернулась к разработке и корректировке учебных программ, которые она делала вместе с другими – главным образом с воспитателями. Вспомнила все формы, которые нужно было заполнять в отчетах. Анамнезы, результаты, диагнозы.

Вспомнила – и что тут было вспоминать, вот оно, пропитывает насквозь, хоть выжимай, – это щемящее мокрое чувство, обиду от того, что в мире есть неполноценно развитые. С низким интеллектуальным потолком – и со всегда задернутыми окнами, и со сжимающимися стенами, – и ограниченными правами на жизнь. С неблагополучными семьями. С непониманием со стороны. С заранее определенным будущем.

Настя вспомнила.

Домой возвращалась сразу после работы. Обещала. Сережа с Кристиной терпели, пока соблюдался условный договор. Наступало семнадцать ноль-ноль – и Настя махала ручкой неспешно собиравшимся Наташе с Олей, процокивала на каблуках дряблые паркетные коридоры и выбегала к машине. «Мерс» парковала за углом, а там еще чуть подальше – для приличия. Скрывать уже особо было нечего, девочки на работе уже обо всем расспросили и разузнали (и даже раз сходили на разведывательную экскурсию: Ой, шикарный! Ой, Настька, повезло тебе!, А посидеть-то можно? Спереди можно???, Наташа, да что ты?!, Оля, отстань), но Настя не кичилась и даже чувствовала себя немного неуютно – с деньгами за пазухой посреди нищего казенного дома.

Поводов задерживаться, равно как и радоваться больше дозволенного, не было: Дима не шел на контакт, а другие ученики были просто учениками, с ними профессионализм, да, но не дружба. Они пересекались с Димой в коридорах, в столовой, пару раз Настя заходила в кабинет, где шел урок у его класса. Он вежливо и холодно здоровался либо опускал глаза, казалось, что стертые напольные плитки, столовская еда и тетрадки его интересуют больше, чем Настя.

– Отдай его мне, – просила она Наташу.

– Ты же знаешь, я не могу, – отвечала та. – Не я распределяю. И вообще не мы. А он.