Клетка

Клетка без жителей – просто заасфальтированное безжизненное пространство. Главной достопримечательностью любого двора являлись люди, населявшие его. Чем колоритнее и известнее персонажи, тем выше авторитет и популярность клетки. Иногда, клетке могли присвоить имя самого «выдающегося» жителя, естественно, негласно. Как правило, ими являлись известные во всем городе криминальные авторитеты, реже – герои советского союза, или просто знаменитые на всю округу хулиганы.

В нашем дворе самой значимой персоной был Беслан, или просто Бесик, он же Бес. Чем он был знаменит? Спустя годы я поняла, ничем особенным наш Беслан не выделялся, кроме того, что был энергичным, темпераментным парнем крупной комплекции с развитой мускулатурой. И при этом Беслан постоянно находился, как было принято говорить, на районе. В любое время суток, выглянув в окно, можно было увидеть его слегка полноватую фигуру, облаченную в спортивный костюм красно-синей расцветки. Он вызывал доверие у людей, ему верили взрослые и любили дети, с которыми он с радостью возился. Дети любили его веселый нрав и доброе отношение, родители ценили надежность и уважение к старшим. С Бесланом всем разрешалось гулять допоздна. Второй стороной Беслана была его криминальная сущность – он занимался мелким рэкетом. Но эта сторона неформального лидера клетки реализовывалась исключительно за пределами нашего квартала. Внутри клетки Беслан был этаким самоназначенным вожаком львиного прайда. Заботился, чтобы не обижали слабых, охранял территорию от чужаков, выказывал уважение старшим и следил за исполнением уличных законов. Конечно, его любили и побаивались одновременно.

Тогда я думала, как мне несказанно повезло, потому что я не только жила с ним в одном доме, но и в одном подъезде, всего-навсего этажом выше. Наша первая встреча тет-а-тет случилась в лифте:

– Тебя как зовут, девочка? – низким, обволакивающим голосом поинтересовался Беслан.

– Эмма.

– Ты из этого подъезда?

– Да. Я живу на пятом этаже.

– Меня зовут Беслан. Я живу этажом ниже – значит мы с тобой соседи по подъезду. Теперь, после знакомства, как приличные люди, мы должны будем здороваться. Договорились? – с улыбкой спросил мой попутчик.

– Да.

С тех пор мы стали коротко приветствовать друг друга при встрече. Он – всегда с широкой улыбкой, а я – стесняясь и пряча взор. Мое стеснение быстро стало достоянием общественности. Завидев меня, возвращающуюся с одноклассницами из школы, друзья-товарищи Беслана беззлобно подтрунивали:

– Бес, встречай. Невеста твоя идет с подружками.

Мне всего двенадцать, а ему уже двадцать три. Я жутко смущалась этих шуток, краснела и старалась побыстрее забежать в подъезд. Внутри подъезда смущение сменялось вполне осязаемым теплым чувством радости или даже, как мне казалось, влюбленности. Меня с детства приучили к мысли, что я невеста этого большого человека. Как показало будущее, особого выбора мне не оставили. Видимо, то же самое произошло и с ним. Через годы, когда я стала старшеклассницей, он сам, завидев меня, восклицал:

– Смотрите, моя невеста идет из школы. Моя невеста идет!

В это время он стал провожать меня до двери квартиры, только для этого необходимо было соблюсти ряд уличных формальностей. Я, зайдя в подъезд, ждала его несколько минут, а он по надуманному предлогу отвлекался от компании своих друзей, которые, не задавая лишних вопросов, понимали, куда он идет и зачем. Войдя в подъезд, он галантно вызывал всегда дурно пахнущий лифт с обожжёнными кнопками вызова и отвозил меня на пятый этаж, скоро прощался и возвращался к друзьям. Такие изысканные дворовые ухаживания продолжались до моего шестнадцатилетия. Потом состоялся разговор, который я, спустя почти тридцать лет, помню практически дословно. Вечером к подъездной лавочке, на которой разместились я и моя подружка детства Ира, подошел с таинственно-загадочным лицом он. Усевшись на лавку и перебросившись с нами парой дежурных фраз, Беслан произнес:

– Ира, тебе домой не пора, а то поздно уже?!

Ира вскочила, фыркнула и с обиженным видом бросилась к своему подъезду. Она еще долго после того случая со мной не разговаривала.

– Эмма, я давно хотел с тобой поговорить, – начал неуверенно Беслан, постепенно перевоплощаясь в рыцаря печального образа, – ты знаешь, как я к тебе отношусь?

– Ну, знаю, – вспыхнув щеками, ответила я.

– Я с серьезными намерениями. Ты мне давно нравишься. И если я за друзей готов отдать руку, то за тебя обе. Ты понимаешь, о чем я говорю?

В переводе с уличного на язык человеческий это было метафорическим признанием в любви. Мы не сорили высокими фразами налево и направо – это не соответствовало принципам уличного этикета, все чувства оформлялись в образно-словесную форму. Кстати, с тех пор, и по сегодняшний день, я ни разу никому не призналась в любви обычным способом. Фраза «я тебя люблю» застревает в моем горле так же, как не идут слезы при плаче.

– Я хочу на тебе жениться. Дай мне завтра ответ.

Пунцово-красная я зашла в подъезд, даже в самые дальние уголки моего тела разлилась елейно-приторная теплота, голова, напротив, гудела, как чугунный колокол. К такому резкому повороту событий моя ошарашенная подростковая душа была явно не готова. Шутливая привычка быть невестой Беслана не смогла так стремительно перенастроить мои мысли на серьезный лад. Ночью плохо спалось, и утром я побыстрее выскочила из квартиры, чтобы отправиться в школу. Возле подъезда стоял он, начался второй акт Марлезонского балета. Наверняка новоиспеченный жених ждал не меня, но так совпало. Одет он был в соответствии с клеточной модой тех лет. Мой рыцарь без белого коня был в спортивном костюме делового темно-синего цвета и легендарных шлепках на босую ногу. Именно в этих шлепках, вместе со своим неразлучным другом Юриком, Беслан добровольцем съездил на войну в Абхазию, в них же он и вернулся.

– Что ты решила? – спросил Беслан бархатным баритоном.

– Что решила?! Я думала, ты пошутил вчера, – сожалею до сих пор о своем ответе.

На его почерневшем лице за секунду отобразилась вся известная физиологам палитра чувств.

Его даже передернуло.

– Ты что, сдурела? Такими вещами не шутят.

– Тетя сказала, я сначала должна поступить в институт, а замуж выйти не раньше восемнадцатилетия, – зачем-то приплела в свой ответ тетю я.

– Передай своей тете, к восемнадцати годам у нас уже будет трое детей! – безапелляционно поставил точку в разговоре Беслан.

Как можно за два года заиметь троих детей, осталось для меня загадкой, впрочем, точные науки не были его сильной стороной. Или, может, он мечтал о двойне, либо просто спешил жить.

У нравственного человека семейные отношения сложны, у безнравственного – всё гладко

Л. Толстой

ГЛАВА 5

РОДИТЕЛИ

У каждой семьи спрятаны свои скелеты в шкафу. У нас главной семейной тайной была история моего рождения. Но обо всем по порядку. Мой официальный день рождения выпадал на международный женский день восьмого марта. Когда я родилась, маме было уже сорок четыре года, а папе пятьдесят восемь. Я быстро осознала, мои родители не похожи на молодых мам и пап моих сверстников, они больше походили на дедушку с бабушкой, но это меня особо не беспокоило. Мысль о моем позднем рождении не часто, но время от времени приходила в мою детскую голову. Вразумительного ответа не находилось, и мысль исчезала так же внезапно, как и приходила. Для папы это был четвертый брак, для мамы первый. Других детей, кроме меня, родители не имели.

Жили мы дружно и, по советским меркам, вполне себе обеспечено. Папа был главным добытчиком в семье, очень энергичным человеком с ярко выраженной предпринимательской смекалкой. Он не обращал внимания на внешние проявления богатства, в квартире не было хорошего ремонта и дорогой мебели, его это не беспокоило, за то проблем с питанием мы не испытывали. Холодильник был полон: мясом, колбасой, рыбой. Дома всегда водились фрукты и прочие, трудно доставаемые деликатесы того полуголодного времени. Папа каждый раз умудрялся дополнительно что-то подзаработать. Он торговал рыбой, которую сам вялил, ездил на сбор яблок в пригородные сады и торговал ими, а когда пошли первые кооперативные предприятия, папа начал производить одним из первых в городе полиэтиленовые пакеты. Станок стоял у нас дома прямо на балконе. Я помогала ему пробивать эти пакеты разных форм, это хорошо отложилось в моей памяти. Папа, как все добрые люди, страдал склонностью к широким жестам и смелым поступкам. Он одаривал всех наших родственников цветными телевизорами, при этом дома мы смотрели черно-белый. Доброжелательный, но мог и даже любил постоять за себя. Черноглазый настолько, что не видно было зрачков. Сухой, высокий, с жилистыми мускулистыми руками. С белозубой улыбкой на смуглом лице. Таким я его запомнила. Лестничные марши папа преодолевал широкими двухступенчатыми шагами. Находясь рядом с ним, чувствовалась благородная мужская сила. Было в нем что-то и от Дон Кихота, киношного, с грузинским актером в главной роли.

Моя мама тоже была добра, но никогда не тискала и не ласкала меня. Не припоминаю, чтобы она проявляла по отношению ко мне «телячьи» нежности. Ее материнская доброта, носила, скорее, созерцательный характер. Плавная, практически бесшумная манера двигаться дополнялась размеренным, негромким голосом. В нашей семье вообще не принято было общаться на повышенных тонах. Не знаю, была ли между ними любовь, но, пока папа был жив, они относились друг к другу с уважением – такое нелепое слово лучше всего подходит для описания позднего брака, заключенного между двумя зрелыми людьми. Уважение и забота.

Единственной почвой для разногласий в нашей семье были регулярные визиты маминой сестры Аси и ее мужа Юнуса. Папу раздражала их хамская привычка вести себя в нашей квартире, как у себя дома. Тетя Ася бывала у нас почти каждый день, я не помню дня, когда бы они не маячили перед моими глазами. Тете еще предстоит сыграть в моей судьбе роковую роль, но об этом я узнаю чуть позже. Пока я воспринимала их в качестве своей второй семьи. Эта бездетная пара реализовывала свои родительские инстинкты исключительно на мне.

– Фатима, почему они так нагло себя ведут в нашем доме? – гневался папа. – Открывают холодильник и шарят по кастрюлям. Юнус пьет молоко прямо из бутылки! Ну что за бестактность?

– Искандер, я прошу тебя, не устраивай сцен. Это моя младшая сестра. Я ей заменила мать.

Далее конфликт не разгорался. Папа быстро отходил и все возвращалось в прежнее русло. Когда я шалила, папа начинал называть меня мужским именем Аскарбий. Он очень хотел иметь сына, и я в полной мере старалась этому соответствовать. В друзьях у меня числились одни пацаны, соответственно, игры были тоже мальчишечьи. Сейчас я ловлю себя на мысли, а ведь моя способность думать и принимать решения, свойственные мужчинам, родом из уличного детства. Может быть поэтому из всех медицинских специальностей, я выбрала мужскую специальность хирурга. На минуточку, слово «хирург» не имеет женского рода.

– Папа, почему ты не принес мороженое?

– Эмма, там не было сливочного, только фруктовое или молочное, – спокойно отвечал папа, не желавший покупать своей дочери мороженное не высшего сорта.

– Папа, мне все равно, принес бы любое другое! – капризничала Эмма и он подчинялся моим детским желаниям.

Каждое лето мы с родителями ездили на море. Сейчас я понимаю, почему в самое солнечное время дня у моря отдыхали только я и мама, а папа присоединялся к нам ближе к вечеру. Ответ был прост, папа наш семейный отдых совмещал с работой. Он просто торговал на местном рынке своей продукцией. То есть папа старался, чтобы его семья ни в чем не нуждалась и при этом не требовал взамен повышенного к себе внимания или особой благодарности.

Не помню, чтобы папа хотя бы раз поругал меня за шалости или плохое поведение. Он меня очень любил. Папа ушел из жизни после тяжелой болезни, когда мне было двенадцать. Умер дома. В тот день, в лифте, Беслан почти официально закрепил за мной статус опекаемой невесты.

– Эмма, твой папа умер, ничего не бойся, с этого дня я буду заботиться о тебе, ведь ты моя невеста, – как бы шутя, с улыбкой на широком лице сказал Беслан.

Сейчас я вспоминаю, он сказал именно «заботиться», прямо как папа заботился о маме. Уважал и заботился. А что там с любовью? Про любовь мы с ним тогда не говорили, мне было всего двенадцать лет. Но даже если бы я была старше, он все равно не признался бы в любви обычным способом. Разговоры о любви не соответствовали стандартам дворовой морали. Он мог просто сказать «я тебя люблю» и потом уже все остальное, но нет, любовь – статичное существительное, заменили на глагол действия – заботиться.

Беслан заботился не только обо мне. В его обязанности входило поддержание общего порядка внутри клетки. Основой такого порядка были неписанные правила полууголовного уличного нравственного кодекса, естественно, эти «законы» имели право трактовать только самые авторитетные жители клетки. Допустим, с одной стороны, кражи машин или того, что находилось в салоне, не считались аморальными проступками, единственное требование – не красть там, где живешь. С другой стороны, насилие над женщинами пресекалось самым жестким образом, независимо от того, в какой клетке разворачивались события. Разумеется, лидеры клетки всегда стояли несколько выше уличных правил, поскольку эти правила ими же устанавливались и контролировались.

Внутри нашей клетки насилия по отношению к девушкам не было. Беслан за этим строго следил. Был один случай, когда нашу девушку, встречавшуюся с парнем из другой клетки, пара ребят из другого микрорайона вывезла на машине на берег реки с известными намерениями. Что там было на самом деле, как далеко зашли эти парни, нам неизвестно. Только искали эту девушку всем кварталом, организатором и руководителем поисков был Беслан. Нашли ее под утро, на окраине города, у обочины дороги, избитую, в изорванном платье, но живую. Решено было не обращаться в милицию, а разобраться с ними по законам клетки. Как их наказали мне неизвестно, известно только, что одними назидательно-воспитательными беседами встреча не закончилась. Думаю, у нападавших на всю оставшуюся жизнь отпало желание вытворять нечто подобное с другими девушками.