Орфологическая лексикография

Теория М.Т.Тагиева своей универсальностью решала задачи многих конкретных отраслей языкознания, однако многие ее положения до сих не использованы надлежащим образом. Как видим, и такой видный фразеолог, как В.А.Архангельский, говорит лишь о морфолого-синтаксических особенностях окружения фразеологических единиц, но не более того. Сам М.Т.Тагиев не отделял окружения фразеологизма от его ядра. Языковой реальностью ученый фактически считал конфигурацию. Так, он указывает, что «конструкция, образованная на основе собственно структурной связи между фразеологизмом и связанным с ним элементом (единицей), называется конфигурацией. Конфигурация состоит из самой фразеологической единицы как ядра и ее окружения. Изучение фразеологических единиц в конфигурации позволяет отвлечься от конкретных ситуаций и условий употребления фразеологизмов в речи. Поэтому конфигурация как база изучения фразеологических единиц противопоставляется типам предложений и словосочетаний, как единицам речи» [119, 50].

Языковой реалией и реальностью для М.Т.Тагиева была конфигурация, а вовсе не фразеологизм, поэтому не о морфолого-синтаксических особенностях окружения следует говорить, а о конфигурации в целом. Именно поэтому в дальнейшей перспективе теория фразеологического окружения привела к пристальному вниманию бакинских исследователей к взаимодействию окружения и ядра на семантическом уровне.

Следует отметить, что взаимодействие окружения и ядра фразеологических единиц актуализирует орфологическую проблематику. Окказиональное изменение семантики и стилистики окружения может быть осознанным и преследовать нарративные цели в пространстве художественной литературы. Однако чаще всего встречается неосознанное нарушение существующих норм.

В сфере фразеологии часто встречается и неосознанная, но мотивированная контаминация. Например, выражение кто во что горазд встречается в форме кто на что горазд, где мотивация связана с устойчивостью синтагмы кто на что способен или просто быть на что способным.

Проблема значения и употребления в случае с фразеологическими единицами еще более осложняется, так как фразеологизм, будучи экспрессивной единицей языка, в разных ситуациях по-разному конкретизируется, проявляя тем самым гибкость и диффузность своего содержания. В случае употребления фразеологизма выпукло проявляется проблема комбинаторного варьирования общего значения. Возможно, это общая проблема единиц вторичной номинации, экспрессия которых позволяет в речевой конкретике значительно удаляться от инварианта, обладающего системным статусом. Тем не менее инвариант должен обладать пределом допустимого, который во всяком случае будет позволять дифференцировать узуальное и окказиональное. Коммуникативная эффективность высказывания, конечно же, оправдывает любое комбинаторное варьирование единицы вторичной номинации как виртуального знака. Тем не менее проблема единства и тождества знака не перестает быть актуальной и в области употребления фразеологии. Следовательно, орфологию должны интересовать системные причины закономерной трансформации в пределах фразеологической конфигурации. Не всегда конкретные проявления общей семантики фразеологической единицы охватываются словарным значением, не всегда они находят отражение в словарях. Орфологический словарь систематизирует и объясняет случаи неверного употребления фразеологических единиц в тех значениях, которые им не присущи. Например, в речи бакинцев фразеологизм козел отпущения, как правило, употребляется в значении «человек, которому все время поручается какая-либо работа, которую никто не хочет выполнять». Часто слышишь, когда кому-л. поручают что-либо, в ответ раздается сакраментальное что я козел отпущения что ли? Между тем фразеологизм козел отпущения означает «невиновный человек, на которого сваливается чужая вина». Найти козла отпущения означает свалить на кого-л. чужую вину, найти виноватого.

Ошибочное употребление фразеологических единиц представляет собой одну из распространенных речевых ошибок. Такого рода неточностями изобилует не только разговорная речь, но и язык художественной литературы. Еще в большей степени язык публицистики.

Орфологический словарь, систематизирующий ошибки в употреблении фразеологизмов, должен опираться на тщательное изучение письменных материалов и прежде всего языка публицистики, периодической печати. Можно заранее утверждать, что материала для орфологического анализа в сфере фразеологии окажется предостаточно. В то же время орфологический словарь не должен изменять своим принципам, прежде всего в нем должны найти отражение устойчивые ошибки.

Орфологический словарь фразеологических единиц может объединять ошибки обоих родов, т.е. как семантические, так и непосредственно связанные с окружением. В этом случае целесообразно подавать материал в двух разделах в соответствии с характером речевых ошибок.

Словарь вариантов в принципе является орфологическим словарем, если речь идет о вариантах в пределах национального языка, а не его нормированной формы. Интерпретация существующих вариантов должна сопровождаться демонстрацией предпочтительности одного из них. Если же дается подсчет частотности вариантов и создается впечатление их равноценности с точки зрения системы норм, то в этом случае мы имеем дело с собственно словарем вариантности, не имеющим никакого отношения к орфологической проблематике. Орфологический анализ в такого рода словаре не предполагается.

Словарь вариантов, на наш взгляд, обязательно должен строиться на орфологическом анализе. Причем анализ вариантов должен опираться не столько на частотность, сколько на интерпретацию вариантов с точки зрения культурной традиции и перспектив ее развития.

В конечном счете орфологический словарь любого уровня представляет собой словарь вариантностей. В этом смысле подача вариантов представляет собой универсальную стратегию орфологии. Поскольку предметом орфологии является устойчивое отклонение от нормы, постольку речь идет о вариантных средствах норма/ненорма, устойчиво коррелирующих в языке и воспроизводимых в речи.

В то же время понятно, что, если орфологический словарь строится в основном на дихотомии правильно/неправильно, более предпочтительно/менее предпочтительно, допустимо/недопустимо, то словарь вариантов рассматривает и случаи книжное/разговорное, правильно, хорошо/разговорное, допустимо и т.д. В целом можно отметить, что и словари вариантов, строящиеся на дихотомии правильно, лучшее/не лучшее, но допустимо, также относятся к орфологическим. Суть таких словарей должна состоять в интерпретации ненормы как системного факта, а нормы на фоне этой интерпретации – как более оптимального средства выражения.

Таким образом, исходя из принципов орфологического анализа, можно выделить следующие виды орфологических словарей: словари произношения, ударения, точности словоупотребления, лексической сочетаемости, фразоупотребления, грамматических форм, фразеологической валентности и структурной связи, синтаксических моделей, вариантов.

Следует еще раз отметить, что, специально выделяя словарь вариантов, мы хотим подчеркнуть не речевые ошибки, а допустимые и не в меньшей степени связанные с культурной традицией языковые средства. Разумеется, в такой словарь должны войти единицы всех уровней анализа. В то же время, естественно, представленные и интерпретируемые в таком словаре вариантов единицы, могут помещаться в соответствующие орфологические словари, дифференцируемые по уровням анализа. Что же касается словаря вариантов, не дающего орфологического анализа, не интерпретирующего вариантные средства с точки зрения норма/ненорма, то в этом случае необходимо говорить о словаре частотности вариантов, а не орфологическом словаре.

В данную классификацию орфологических словарей не включаются лексикографические источники подобного рода для иностранцев, т.е. строящиеся на анализе устойчивых случаев интерференции. Эти словари могут не разграничиваться по уровням орфологического анализа, а отражать в себе последовательно речевые ошибки различного уровня.

1.4. Речевые ошибки и способы их фиксации в словаря

Из материала предыдущего раздела можно было составить представление о характере речевых ошибок, включаемых в орфологические словари разного уровня анализа. В настоящем разделе речь пойдет о тех случаях нарушения нормы, которые помещены в существующие словари неправильностей, правильностей, трудностей и вариантов.

Словари включают в себя случаи неточного акцентологического оформления слова, а также неверного артикулирования звуков и звукосочетаний. Например, абзац (не абзац), аг?ния (не агон?я), агрономия (не агроном?я), астроном и устарелое астроном, граверный и в профессиональном просторечии граверный (К.С.Горбачевич); булочная, булочник; произношение було(шн)ая, було(шн)ик устаревает; тенор, не (тэ)нор, термин, терминология, не (тэ)рмин (К.С.Горбачевич) и т.д.

Как видим, в некоторых случаях Словарь дает объяснение отклонению от нормы, но в большинстве случаев этого нет. Объяснения типа «в проф. просторечии граверный» составляет исключение. То же относится и к ударению.

Особое внимание в словарях уделяется правильности образования грамматических форм. Например, «Любовь, род. любви (не любови). Ср. в прямой речи: – Может, и нету у вас никакой любови? Шукшин «Любавины» [123, 222]; «Мамашин, мамашино, род. Мамашиного и устаревающее мамашина, дат. мамашину и устаревающее мамашиному» [123, 223].

В словарях трудностей в отдельных статьях даются паронимические пары. Например, «Командированный – командировочный. Не следует употр. командировочный вм. командированный. Командированный имеет значение получивший командировку, находящийся в командировке» [123, 194]. «Абонемент – абонент. Недопустимо употр. абонемент (право пользования чем-либо в течение определенного срока; документ, удостоверяющий это право) вм. абонент (лицо, пользующееся абонементом)» [123, 13].

Однако в словарях трудностей не даются даже наиболее часто смешиваемые паронимы, не говоря уже обо всех паронимических парах. Если, действительно, нет надобности давать все паронимические пары в словаре трудностей, то те слова, семантическое разграничение которых представляет известную сложность, должны рассматриваться в таких словарях.

К точности словоупотребления относятся и случаи смешения однокорневых слов, не являющихся паронимами. Например, «Ванна. Не следует употр. ванна вм. слова ванная – «комната, где установлена ванна» [123, 52]. Или «Именины – «личный праздник кого-н. в тот день, когда православная или католическая церковь отмечает память одноименного святого» … В современной разговорной речи слово именины неправильно употребляется вместо день рождения или годовщина, юбилей чего-нибудь (подобно тому как смешиваются слова именинник и новорожденный)» [123, 90].

Синтаксический уровень в этих словарях не представлен. Нет неправильных, не распространенных форм моделей предложений. Вообще материал словарей правильностей и трудностей носит выборочный характер. Эти словари подробно будут рассматриваться в третьей главе, здесь же отметим, что в них отсутствует систематизация речевых ошибок. В то же время именно систематизация должна стоять на первом плане в такого рода источниках. Систематизация и интерпретация ошибок составляют ядро словаря, посвященного неправильностям и показу оптимальности нормы на фоне ущербности ненормы. Учитывая подбор материала, характер речевых ошибок и способ их интерпретации, или вообще отсутствие интерпретации, можно утверждать, что словари правильностей, неправильностей и трудностей лишь условно могут называться орфологическими, поскольку собственно орфологических словарей пока не существует.

ГЛАВА II

ФОРМИРОВАНИЕ ТЕОРИИ ОРФОЛОГИЧЕСКОЙ ЛЕКСИКОГРАФИИ

Определение теоретических предпосылок исследования в любой научной области должно идти двумя путями. Важнейшее значение имеет выявление путей формирования системы идей, дающих возможность на определенном синхронном срезе эволюции научной мысли говорить о необходимости создания стройной концепции. Наряду с этим не менее важным является очерчивание границ семантических объемов наиболее актуальных понятий создаваемой концепции. Следование в теоретической части лингвистического исследования этим двум направлениям, как правило, оказывается не только целесообразным, но и весьма плодотворным. С одной стороны, устраняется всяческая терминологическая путаница, с другой, – создается реальная возможность проследить преемственность в области научных идей. Второе особенно важно в тех случаях, когда по той или иной причине ставится под сомнение сама целесообразность создания научной концепции. Именно так, на наш взгляд, обстоит дело с систематизацией всего круга теоретических вопросов, связанных с разработкой проблематики орфологической лексикографии. Негативную роль в данном случае играет неоправданное перемещение в центр внимания слова ошибка. Терминологическое словоупотребление позволяет видеть под ошибкой вовсе не то, что имеет в виду обывательское мышление. В сознании лингвиста, привыкшего оперировать терминологией орфологической лексикографии, термин ошибка (именно термин, а не слово) соотносится с элементарным отклонением от существующих на том или ином этапе языковой эволюции представлений о правильности.

Таким образом, проследить преемственность научных идей, связанных с проблематикой орфологической лексикографии, крайне важно. Помимо чисто историко-лингвистической работы, проводимой в этом аспекте, преследуется также цель определения логики формирования предмета орфологической лексикографии в контексте лексикографии нормативной.

Здесь также возможны два пути. В одном случае рассмотрение истории лингвистических идей завершается созданием системы идей, позволяющих говорить о теоретической концепции. В другом случае – анализ истории идей предваряет описание нескольких наиболее значительных принципов, легших в основу создаваемой концепции, а завершает этот анализ уже сама концепция, как совокупность идей, ждущих своей практической реализации.

Второй путь нам представляется наиболее удобным, так как в этом случае уже в самом начале конкретизируется направление научных поисков. Исследовательская мысль работает избирательно, и ни одна, казалось бы, случайная деталь не остается вне поля зрения. С другой стороны, отсекается все, не имеющее непосредственного отношения к разрабатываемой проблематике. Подобная методологическая установка способствует большой логической жесткости и последовательности как исследования, так и изложения его результатов. Именно этим путем мы и решили пойти. Для этого, как отмечалось выше, необходимо с самого начала определить несколько теоретических принципов исследования.

2.1. Проблемы определения объекта орфологии и орфологической лексикографии

Важнейшим теоретическим принципом, определяющим направление настоящего исследования, является утверждение закономерности отклонения от нормы и необходимости его изучения наряду с нормой. Вторым основополагающим принципом, непосредственно вытекающим из первого, является необходимость фиксации этих отклонений.

Необходимой оговоркой, служащей дополнительным средством понимания общетеоретических установок исследования, является напоминание о том, что, говоря о необходимости лексикографической фиксации устойчивых отклонений от существующих на том или ином синхронном срезе языковой эволюции норм, имеют в виду особый тип словарей, специально с данной целью создаваемый.

Большое значение для верного понимания позиции автора имеет также четкое представление об объективном историческом процессе, сопровождавшемся созданием нормированных форм национальных языков во всем мире. Структура процесса была идентичной, что позволяет говорить об общей схеме, имеющей, разумеется, экстралингвистический характер.

Рассмотрение экстралингвистических мотивов формирования национальных литературных языков и небольшой экскурс в историю в данном аспекте не случайны, они позволяют прояснить авторскую позицию по отношению к отклонениям от норм литературного языка от того, что в сознании носителей культурной традиции ассоциируется с чем-то недопустимым.

Мы исходим из экстралингвистических мотивов образования литературных языков в системах общенациональных языков мира. В данном случае нормированная форма выступает как сознательно создаваемая, наддиалектная, обработанная и культурная форма национального языка. Экстралингвистический смысл подобного явления заключается в общеобязательности норм литературного языка, что делает его универсальным средством общения для этнически родственных групп, говорящих на вариантах одного языка. Это может быть и койне, но может быть и возвышение одного диалекта, приобретающего статус литературного языка, т.е. языка, нормы которого являются обязательными для носителей и других диалектов.

Логика подобного понимания литературного языка всецело опирается на учет принципов эволюции языковой системы во времени, когда избыточность языковых средств, дублетность и вариантность на каждом отдельном этапе истории языка убеждает в относительной «необъективности» понятия «норма» и «нормированная форма общенационального языка». Именно экстралингвистические факторы формирования литературного языка выдвигает на передний план Ф. де Соссюр. Под литературным языком он понимает «не только язык литературы, но в более общем смысле, любой обработанный язык, государственный или нет, обслуживающий весь общественный коллектив в целом» [115, 231].

Говоря о причинах и о конкретных способах образования такой формы национального языка, Ф. де Соссюр отмечает, что «с развитием цивилизации усиливается общение между людьми, один из существующих диалектов в результате своего рода молчаливого соглашения начинает выступать в роли средства передачи всего того, что представляет интерес для народа в целом. Мотивы выбора именно данного диалекта весьма разнообразны: в одних случаях предпочтение отдается диалекту наиболее развитой в культурном отношении области, в других случаях – диалекту того края, который осуществляет политическую гегемонию и где пребывает центральная власть» [115, 231].

Соссюр выдвигает вполне объективные мотивы формирования нормированного языка. Однако именно при таком подходе грань между нормой и ненормой становится весьма зыбкой. Все, что относится не к господствующему диалекту, объявляется неправильным. Неправильное в данном случае не столько является ущербным, сколько просто несоответствующим принятому. Здесь следует оговориться, что несоответствующее принятому может быть и ущербным, и не ущербным. Первое наблюдается в том случае, если принятое обладает статусом нормы вследствие оптимальности. Второе – когда статус нормы обеспечивается внесистемным, внешним влиянием. Например, политическим господством края, или иными причинами, упоминаемыми Соссюром.

Э.Косериу критикует Соссюра за преувеличение роли синхронии [49, 154], т.е. языковой данности. Разумеется, если изучать только историю языка, историю его становления, то мы будем изучать непрерывно сменяющие друг друга состояния языка. Соссюр за то, чтобы изучать языковую данность, систему вне временной эволюции, конкретный этап. Именно такое абстрагирование от эволюции, от времени предполагает и изучение нормированной формы языка, системы норм. Это обусловлено постоянными изменениями в системе норм, неустойчивостью нормы. Э.Косериу не против допущения подобной абстракции, но против абсолютизации статики.

Э.Косериу дает следующее определение нормы в ее связи со становлением системы: «норма уже, чем система, поскольку она связана с выбором в пределах тех возможностей реализации, которые допускаются системой. Выбор же представляет «внешние» (например, социальные или территориальные) и «внутренние» (комбинаторные и дистрибутивные) вариации. Следовательно, нормой определенного языка является его «внешнее» (социальное, территориальное) равновесие – между различными реализациями, допускаемыми системой» [49, 174].

Такое соотношение нормы и системы вполне логично. Однако нам представляется, что в этом случае речь идет не столько о нормах литературного языка, сколько о языковой норме как наиболее оптимальном способе выражения. В данном случае нам представляется недопустимым отождествление этих двух понятий. Разумеется, наиболее оптимальными являются те случаи, когда норма литературного языка представляет собой наиболее оптимальное средство выражения. Но весь вопрос сводится к тому – всегда ли это обстоит подобным образом?

К.С.Горбачевич, рассуждая о критериях выделения норм литературного языка, отмечает, что после работы Э.Косериу соотношение нормы и системы стало привлекать внимание. Однако К.С.Горбачевич указывает: «К сожалению, даже такой подход не гарантирует нас от ошибок при разграничении: «норма» – «ненорма». Например, в современной устной (особенно профессиональной) речи весьма распространены формы лектора, лекторов (вместо лекторы, лекторов). Система русского литературного языка в самом деле открывает возможность образования форм на –а/-я/ у существительных мужского рода, имеющих ударение не на последнем слоге» [26, 29].

Нам кажется, что в данном случае допускается подмена понятий. Э.Косериу говорит о системе языка и об идеальных способах реализации смысла. К.С.Горбачевич говорит о системе норм, не о системе языка, которая может иметь нормированную форму. Дело в том, что нормативная система также может допускать вариации. Следовательно, можно говорить о вариантности в системе норм и о вариантности в языке. К.С.Горбачевич приводит пример на вариантность в системе норм, в нормированной форме языка. Он прямо говорит о допустимости в русском языке вариантности в системе норм.

Однако совершенно ясно, что Косериу строит свои рассуждения на логике классических принципов структуралистского языкознания. Он думает о норме как о языковом средстве, наиболее полно и ярко выполняющем определенную функцию. Язык – это система форм, следовательно, норма – это форма, идеально подходящая для выражения того или иного смысла. Такое понимание языковой нормы, а, следовательно, и ее динамики, несколько отличается от обычного понимания динамического характера нормы, принятого в советском языкознании и развиваемого, в частности, Горбачевичем.

Советское понимание нормы исходит из принципа формирования в рамках общенационального языка его нормированной формы. Это теория во многом опирается на социологические выкладки. Литературный язык и его формирование связываются с такой огромной важности задачей, как обеспечение коммуникативных потребностей этнокультурного единства, называемого нацией. В марксистском языкознании это важнейший принцип формирования литературного языка и нормы соответственно.

Совершенно очевидно, что в указанной работе Косериу речь идет совсем о другом. Здесь речь идет о принципах существования и эволюции кодовой системы. Для Косериу норма не то, что навязывается как обязательное для всех носителей национального языка. Именно так происходит, когда в истории литературного языка выдвигается один диалект, средства которого объявляются обязательными для всех. Причина такого выдвижения, как правило, кроется не в языковых, а в политических условиях.

Норма – это то языковое средство, которое в результате эволюции системы доказало свою жизнеспособность и оптимальность. Очень важно в этом отношении упоминание такого свойства языка, как гетерогенность плана содержания и плана выражения. Эта особенность носит универсальный характер и проявляется даже в искусственных кодовых системах. Можно сказать, что это форма и способ существования кодовой системы во времени. Принцип гетерогенности плана выражения и плана содержания в языке подробно рассматривается в ставшей классической статье С.О.Карцевского «Об асимметричном дуализме лингвистического знака», поэтому вряд ли стоит подробно останавливаться на этом вопросе. Следует лишь отметить, что из положений этой работы, в настоящее время общепринятых, вытекает такое понимание сущности языка, которое связывает норму не с литературным языком, а с языком вообще. Тенденция означаемого в контексте гетерогенности двух планов языка с необходимостью предполагает выбор наиболее оптимального средства с точки зрения выражения заданного смысла, или, более отвлеченно, с точки зрения выполнения конкретной функции.

При таком подходе норма не имеет отношения к литературному языку, она связана с оптимальностью в плане выполнения языковой функции. Таким образом, нормативность как свойство системы языка характеризует все языки мира, включая и те, которые в силу своей неразвитости лишены особой формы, способной быть названной литературным языком. Нормативность свойственна и языкам, не имеющим письменности и даже богатой устной поэтической традиции. Нормативность – это просто принцип существования системы.

Такое понимание природы нормы меняет отношение и к ненорме. В этом случае ненорма не является ошибкой. Ненорма – это то средство, которое существует в парадигме на правах равноправного члена или варианта, семантического или стилистического, или даже семантико-стилистического. Сам принцип гетерогенности обусловливает такое вполне объективное отношение к корреляции норма/ненорма. Подобная корреляция глубоко диалектична, она соприкасается с культурной традицией, но всякий раз предпочтение того или иного члена парадигмы детерминируется языковыми вкусами эпохи. Под последними нельзя понимать нечто эфемерное, языковой вкус эпохи – напоминание о неразрывности филогенетических связей языка и общества.