Дело Габриэля Тироша

«Какого портрета?»

Лицо ее стало гневным. Я не мог оторвать глаз от ее лица, настолько оно было прекрасно в гневе.

«Память твоя, вероятно, приспособлена только к учебе», – сказала она с открытой насмешкой.

«Погоди, ты имеешь в виду тот портрет красивой девушки на столе Габриэля?»

«Да, именно это я имею в виду. Пришло время, чтобы ты понял, что я имею в виду в связи с этим «портретом».

Странно мне сейчас, после стольких лет, как я не обратил тогда внимания на интерес Айи к этому портрету еще при первом нашем посещении квартиры Габриэля. Не думал, что этот портрет в будущем будет ставить нас в неловкие ситуации, пока Айя не попросила меня узнать у Габриэля, кто эта девушка на портрете, что казалось мне грубым вторжением в личную жизнь нашего учителя. Но, конечно же, я выполнил и эту ее просьбу, как выполнял все другие. Это было позже, о чем я расскажу в свой срок.

3

Так как мы все время стоим под знаком изменений, следует рассказать о таком изменении в жизни нашей компании, вернее, в жизни одного из нас.

Яир Рубин, который изводил учителей своими сумасшедшими выходками, неожиданно перестал бесчинствовать. Вероятно, это следовало приписать влиянию на него Габриэля или событию в семье, после того, как мучившая его шесть лет мачеха развелась с отцом. История детства Яира была одной из самых безотрадных историй, которые я слышал в моей жизни. Его отец, Абраша Рубин, репатриировался в Израиль с третьей волной алии и вместе с товарищами основал кибуц М. Женился. Родился сын Яир. Жена спустя некоторое время умерла. Первые дни своей жизни Яир находился в детском садике кибуца, а затем – в детском доме. Это было время относительно спокойной и счастливой жизни. Однако когда Яиру исполнилось шесть лет, отец оставил кибуц, ибо не мог там проявлять инициативу, и переехал в Иерусалим. Там стал работать простым штукатуром. И начались в жизни Яира горькие дни. Лишенный постоянного заработка, отец за гроши нашел кров в ветхом бараке в предместье Санхедрия, где тепло и солнечный свет одолевали сильные северные ветры. Дождь был постоянным гостем, свободно проникая через прохудившуюся крышу барака. Запах плесени, извести и красок не выветривался из маленькой комнатки, и в этом облаке липкой влажности – источнике всяческих заболеваний, обретался мальчик с момента возвращения из школы до прихода отца с работы. Мальчика подкармливали сердобольные соседки, сами из бедных семей. Его дразнили и задевали подростки квартала, видящие в нем чужака. Бедность и жалкую жизнь в глазах Яира символизировали тарелки супа, которым подкармливали его соседские домохозяйки до прихода отца, и примус, напускавший дым, на котором мальчик учился нагревать в кастрюле суп на ужин себе и отцу. Иногда пересаливал, вызывая ярость несчастного Рубина-отца, бессильного выбраться из каторжного ярма и нищеты.

«Теперь вы понимаете мое отвращение к языку идиш? – говорил Яир. – Ведь на нем говорили все соседки наши в Санхедрии. Идиш это знак бедности. Идиш это жалкий перловый суп и чадящий фитиль коптилки. Все серое и жалкое в жизни для меня выражалось в этом несчастном языке».

Жизнь Абраши Рубина, становилась все хуже и хуже, сердце ожесточенней, подобно твердеющей штукатурке. Отец стал воспитывать сына при помощи ремня, который висел на стене и предназначен был для затачивания бритвы. Всю злость от бесконечных неудач отец переносил на худое и маленькое тело сына, который казался ему средоточием дерзости и дикости. Тогда-то Яир научился громко рыдать и, главное, издавать первые свои дикие вопли.