Пуговицы

У Томаша были широкие густые брови и длинные ресницы, а глаза какие-то светлые, но из-за тяжелого пасмурного взгляда они казались темными. Стрижка ровная, манекенская, всегда одной длины, как будто он никогда не обрастал.

Впрочем, его спину я изучила намного лучше, чем лицо.

– Вы же с Надей вроде как… дружили?

– Да.

– Но расстроенным ты не выглядишь.

– Много времени прошло.

Я продолжала сверлить его взглядом:

– Ты должен был заволноваться, когда она исчезла.

– Думал, что переехала.

– Вот так – в один момент? Ушла, не попрощавшись, поздним вечером посреди репетиции и переехала?

– При чем тут репетиция? – Томаш настороженно посмотрел на меня.

– Ты видел Надю после того вечера перед юбилеем школы?

Он медленно, но без малейшего удивления покачал головой, в его глазах не отразилось ничего, кроме меня самой. Однако для разоблачительного разговора было рано.

Перед большой лужей я выскочила из-под зонта, обогнала его и пошла вперед.

В квартире стоял запах заветрившейся еды, алкоголя и парфюма. Разувшись, Томаш первым делом отправился мыть руки. Затем снял синий школьный пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, поправил на комоде траурную фотографию Нади и, закатав рукава рубашки, присел, чтобы разобрать занимающий полкомнаты стол.

Мама Томаша, наверное, очень гордилась им. Все мамы хотят иметь таких образцовых, правильных сыновей: красивых, умных и рассудительных. Умеющих разобрать стол, предлагающих зонт и пахнущих альпийскими лугами. Вот только догадывалась ли она о Наде?

Я еще немного постояла, наблюдая, как он складывает стол, и пошла на кухню. Грязные тарелки были наставлены в раковине, стеклянные миски с остатками салатов засунуты в холодильник. Мусорка забита бумагой, салфетками и пакетами из-под сока. Но бутылок от спиртного не было. Это, пожалуй, единственное, что они потрудились убрать. Я достала черный пластиковый пакет для мусора и переложила все тарелки из раковины в него. Зачем мыть? Все здесь, что когда-то имело значение, превратилось в бессмыслицу.

Если у меня когда-нибудь будет своя квартира или дом, я ничего не стану собирать или тратить деньги на вещи – на сервизы, дизайнерские шторы, брендовые спортивные костюмы. У меня будут только сухие ботинки и огромная удобная кровать, которую я завещаю кремировать вместе со мной.

Хлопнула входная дверь. Томаш понес стол соседям. Интересно, как часто он бывал в этой квартире?

В холодильнике оставались оливки, соленые огурцы, колбасная нарезка и селедка. Сначала я хотела их выкинуть, но потом решила, что Кощей обрадуется такому разнообразию, и, пока Томаш не вернулся, собрала все в непрозрачный белый пакет с ручками и спрятала за дверью.

Он неслышно вошел, когда я подметала пол, и остановился на пороге.

– Я все. Помощь нужна? Могу выкинуть мусор.

– Похороны – это такая формальность, – в тот момент я как раз думала об этом. – Люди приходят на них ради самих себя, чтобы совершить хороший поступок и потом спать спокойно. Или просто порадоваться, что умерли не они.

– Вообще-то приходят, чтобы выразить любовь и уважение к умершему, – в голосе Томаша прозвучало осуждение.

Я выпрямилась:

– Выражать любовь нужно живым, а мертвым она уже не нужна.

Несколько секунд мы смотрели прямо друг на друга, после чего он кивнул с таким видом, словно я сказала какую-то гадость, но это было ожидаемо и ничуть его не удивило.

– Что мне еще сделать?

– А ты любил Надю?

– Что? – Он поморщился, как будто не расслышал, но я готова поклясться, что по его лицу пробежала тень.

– Вы же общались и все такое… – Я сделала многозначительную паузу. – Что конкретно ты хотел выразить, когда пришел к ней на похороны?

– Я пришел, потому что так правильно! – Он без труда выдержал мой требовательный взгляд.

– А почему у Нади не было друзей, которые хватились бы ее?

– Я не знаю.

– Кто-нибудь из них пришел на похороны?

– Нет. Зато Павел Степаныч был.

– Трудовик? Ого! Круто. Наверное, рыдал горючими слезами?

– Почему ты такая злая, Микки? С человеком случилось несчастье, а ты только насмехаешься. Даже если Надя тебе не нравилась, сейчас это уже не имеет никакого значения. Ты жива, а она мертва. Считай, что ты победила. Только держи это в себе.

Его слова прозвучали унизительно, в глазах читался укор.

Я бросила веник на пол и вытащила флешку.

– И это ты собираешься учить меня морали?

– Что это? – Он протянул руку, но я резко убрала флешку за спину.

– Ты знаешь.

– Без понятия.

– Ваши с Надей похождения.

– Извини, Микки, я не понимаю, чего ты хочешь. – Томаш улыбнулся.

– Я хочу, чтобы ты во всем сознался! – выпалила я на одном дыхании, совершенно не подготовившись. Думала вывести его из себя, но он не поддался, только задумчиво нахмурился.

– Сознался в чем?

– В том, что это ты ее убил.

Я внимательно следила за его реакцией. Очевидно, что он напрягся, но очень старался этого не показывать, поэтому, улыбаясь, продолжал смотреть мне прямо в глаза, как это делают животные, когда решают, стоит ли им напасть или лучше отступить.