Дети Шини

– Музыка – лучший способ понять человека.

Именно то, чего я боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять».

– И что же ты там нашел?

– Ну, кроме прочего, «Аве Мария» Каччини и «Нюркину песню».

– Это что-то значит?

– Что ты умная и грустная.

Я хотела возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, я не какая-нибудь эмо-герл, но приближающийся к станции поезд неожиданно затормозил, и мы вместе с подпирающей толпой резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.

К счастью, на станции вышло полно народу и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу занял крайнее место и натянул на глаза бейсболку, но перед тем как он, скрестив руки на животе, погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал.

А мы с Амелиным сели напротив и под Gate 21?[4 - «Gate 21», Serj Tankian.] тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.

Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину.

Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары широко расселась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный платок. Ее платье тоже было черным, а поверх этого скромного простого наряда красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная.

Старушка сидела так глубоко на сиденье, что ее короткие ноги в валенках не доставали до пола и забавно болтались в воздухе, как у ребенка. Выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, а густо напомаженные пурпурные губы очень подвижно реагировали на каждую эмоцию.

Женщина громко и непрерывно разговаривала сама с собой, и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на нее. Вдруг в один момент, перехватив его взгляд, она резко развернулась и очень ясно, будто даже разумно, уставилась в ответ.

Он быстро отвернулся, но та протянула тощую руку и принялась трясти его за рукав.

– Кони тянут в разные стороны!

Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха.

– Мне ничего не надо, я только желаю добра. Ветер уже поднялся.

В подтверждение своих слов она часто и убедительно закивала, а потом внезапно посмотрела на меня, и я, желая ускользнуть от ее взгляда, невольно сползла вниз по сиденью. Но это не помогло.

– Твой же выход – дышать глубоко, – белесые глаза выражали участие и заботу. – И не потерять свое сердце, поедая чужие. Опоздаешь – будет раскаяние.

Вдруг я почувствовала легкое пожатие на своем локте. Это Амелин, дремавший на моем плече, подал сигнал, что тоже проснулся. Потер ладонями лицо, пытаясь отойти от сна, а когда убрал руки, старушка вскинулась, словно потревоженная птица, и переключилась на него. Однако говорить ничего не стала, лишь протяжно и нечленораздельно замычала, точно у нее не было языка.

Амелин аж подскочил на лавке, а потом что было силы вжался в нее, натянул на лицо капюшон, схватил меня под руку и торопливо зашептал:

– Спрячь меня, пожалуйста!

Но как раз в этот момент в вагон вошел немолодой лысоватый мужчина в голубом жилете контролера и крест-накрест опоясанный ремнями. С одного бока – электронный кассовый аппарат, с другого – сумочка для сбора денег.

Контролер шел по проходу и проверял билеты, а поравнявшись с нами, мельком взглянул на наши билетики и сразу переключился на старушку:

– Опять ты? Поезжай на Курский, живи там. Через две минуты станция. Ссажу тебя.

Но старушка и бровью не повела: как сидела с лицом, выражающим оскорбленное достоинство, так и осталась сидеть. Контролер схватил ее за розовый меховой локоть и рывком сдернул с сиденья.

И тут она заголосила. Громко, испуганно и жалобно. О том, что сын наказал ей ни в коем случае домой не возвращаться, а ездить по всей стране и «нести правду в народ».

– Сто раз слышал, – проворчал контролер, с усилием вытягивая ее в проход.

Мы смотрели на эту комичную и одновременно неприятную сцену с разинутыми ртами и широко распахнутыми глазами. Вдруг Герасимов встал и тихим, конспиративным голосом спросил кондуктора:

– Почем билет?

– А тебе куда?

– До конца.

– Триста сорок рублей.

Герасимов сосредоточенно поковырялся в кармане и отсчитал ему деньги.

– Пусть едет, – он кивнул на притихшую и вполне осознанно наблюдавшую за его манипуляциями старушку, затем вернулся на свое место, снова надвинул бейсболку на глаза, скрестил на животе руки и отгородился от всех.

Контролер недоуменно пожал плечами и вручил сумасшедшей ее билетик. Еще раз бросил настороженный взгляд на Герасимова, точно заподозрив и его в сумасшествии, и двинулся дальше по проходу.

Старушка тоже пребывала в замешательстве. Потом мелкими шажками подошла к Герасимову, приподняла бейсболку и неожиданно поцеловала в лоб.

– Береги себя! – сказала она и горделиво отправилась вслед за контролером.

Герасимов глупо заморгал, а затем со вздохом облегчения отвалился на сиденье. Прямо посреди лба у него красовался ярко-пурпурный отпечаток губной помады, и мы с Амелиным, не удержавшись, одновременно зашлись в диком истерическом хохоте.

Глава 9

За городом оказалось гораздо холоднее, чем в городе. Небо окончательно затянуло бледно-серыми тучами, поднялся порывистый ветер, и когда громыхающий поезд, мерно покачиваясь, умчался в мутную даль, оказалось, что на перроне, кроме нас, нет ни одного человека.

По другую сторону железнодорожных путей простиралось снежное поле: сумрачно-белая бесконечная простыня, сливающаяся с пасмурным тоскливым небом в невнятное единое ничто, без верха и низа.

Местный магазинчик напоминал разбитую и выброшенную на пустынный берег лодку. Обрадованный нашим появлением продавец, то ли киргиз, то ли узбек, тут же начал предлагать изюм и орехи, но мы сами не знали, что нам нужно, поэтому опять начались разногласия и препирания. Спорили минут десять, пока все парни, кроме Якушина, не вышли на улицу.

В итоге взяли два килограмма странной мягкой картошки, три батона белого хлеба, колбасу, две замороженные курицы, три пачки пельменей, макароны, сыр, пакет гречки, рис, консервные банки с лососем и тушенкой, сосиски, чай, семь сникерсов, три двухлитровые колы, молоко, кофе, арахис, чипсы, сухарики и бутылку коньяка.

Причем из-за последнего у Семиной с Якушиным разгорелась нешуточная ссора.

Настя сказала, что если они будут пить алкоголь, она никуда не пойдет. На что Якушин сначала отшучивался, мол, на ее долю тоже хватит. Но она уперлась как баран и неожиданно раскричалась на весь магазин, угрожая продавцу полицией, если он продаст нам что-нибудь хоть на градус крепче колы.

То, что Семина умеет так верещать, оказалось сюрпризом. В итоге, несмотря на паспорт, коньяк Якушину не продали, и он, обозвав Семину малолеткой и дурой, потребовал, чтобы она ехала обратно в Москву.

А когда вышли на улицу, все парни, кроме Амелина, который просто молчал, тоже стали ругаться и довели ее до слез. Но из-за холода все довольно быстро успокоились и двинулись в деревню через густой и мрачный хвойный лес.

В лесу было безветренно и пронзительно тихо, лишь где-то в глубине страшно поскрипывали замерзшие деревья. И, если бы не жизнерадостная болтовня Петрова, умудрявшегося одной рукой нести пакеты с продуктами, а другой снимать все вокруг, было бы, пожалуй, жутковато.

Но он, воодушевленный дикой природой, бегал, как счастливый пес на прогулке, и то обгонял всех, увидев на ветке птицу, то заглядывал под елки и собирал шишки, то сходил с тропинки и лез по снегу, чтобы художественно запечатлеть уродливо искривленные стволы деревьев.