Труженик Божий. Жизнеописание архимандрита Наума (Байбородина)

– Коля, да ведь уже поздно – пойдешь со следующего года!

А я все прошу и прошу. Ей это надоело, и она мне говорит:

– Ну, иди сам, если так хочешь!

Как сейчас помню, школа была на бугорке. Я подошел с заднего двора и стою. А там учителя сидят и пьют чай.

– Ты, мальчик, что здесь стоишь? – спрашивают меня.

Я отвечаю:

– В школу хочу, учиться!

– Так ведь уже поздно, – говорят они мне, – год уже кончается. А ты считать умеешь?

– Да!

Задали мне задачку, я им что-то там сосчитал.

– А читать, писать умеешь?

– Да, умею! – говорю, – со мной мама занималась немного.

Одна учительница была очень добрая такая, говорит:

– Ну, ладно, возьму тебя к себе в класс. Приходи!

Я и пришел на другой день. Она думала, что я один день посижу, а на другой мне надоест и больше не приду. А я и на другой день пришел, и на следующий. Задачи задают – я их решаю. Она по доброте и перевела меня во второй класс вместе со всеми. Но похвальные листы стала давать только с третьего. Хоть была и добрая, но ждала, пока я все “хвосты” подтяну. Вот такие раньше были хорошие учителя!»

Так Батюшка с опережением изучал школьную программу, показывая особенно хорошие успехи в математике, и за годы жизни во Владивостоке успел окончить начальную школу.

Судьбы семьи Байбородиных

В 1937 году братья Байбородины решили вернуться на родину. Вместо справок из сельсовета они успели во Владивостоке сделать себе «чистые» паспорта, которые вместо сомнительного «зажиточно-середняцкого» происхождения указывали на благонадежную принадлежность к «рабочему классу» их владельцев как докеров Владивостокского порта. С такими документами было не страшно показаться обратно в Сибирь. Однако в родную деревню братья ехать не рискнули, осев в Новосибирске, где легко было затеряться, не вызывая лишних вопросов и подозрений.

Здесь Павел Ефимович устроился работать на мясокомбинат. По молитвам праведных сродников Господь хранил его, несмотря на неоднократно грозившие его жизни опасности, в том числе и от собственной горячности и несдержанности при виде несправедливостей окружавшей жизни. Так, однажды он осмелился критиковать начальство мясокомбината, которое не преминуло ему за это отомстить. Когда началась Великая Отечественная война, Павел Ефимович, будучи 1891 года рождения, имел уже непризывной возраст и не должен был идти на фронт. Однако начальство настояло на его отправке в армию в качестве возчика в обозе.

Неоднократно его обоз попадал под обстрелы и бомбежки, но Павел Ефимович оставался цел и невредим, несмотря на существовавший тогда приказ командования расстреливать на месте возчика, у которого погибнет лошадь. Однажды во время налета немцы разбомбили их обоз. Рассудив, что смерть ждет его в любом случае – погибнет ли он во время бомбежки, спасая лошадь, или за ее потерю будет расстрелян позже, – Павел решил спасаться сам и, найдя воронку от разрыва, укрылся в ней на время налета. Когда же тот закончился, он с тревогой пошел искать своих лошадей – живых или мертвых. Оказалось, что, напуганные взрывами, его лошади свернули с дороги и понеслись в поле. Здесь они тележным дышлом зацепились за березку и остановились, не имея возможности тронуться с места. Так их и нашел Павел Ефимович, очень обрадованный тем, что Господь сохранил не только его самого, но и коней.

Вместе со своими лошадьми Павел принимал участие в операции по форсированию Днепра осенью 1943 года, участвовал и во многих других сражениях, за что был отмечен орденами и медалями. Но по благополучном возвращении домой в Новосибирск однажды опять подвергся серьезной опасности уже в мирное время. Придя как-то раз в магазин при своем мясокомбинате, чтобы купить чего-нибудь мясного к празднику, Павел увидел, что здесь продают одни говяжьи хвосты. Будучи не очень трезв по случаю приближавшегося торжества, он стал возмущаться, что «мы до Берлина дошли, а нам тут одни хвосты дают!». Откуда ни возьмись вдруг появились два сотрудника МГБ в штатском, которые тогда повсюду отыскивали недовольных, и взяли Павла Ефимовича под руки, собираясь отвести «куда следует». К счастью, за него вступились люди в очереди, где все хорошо знали Павла Ефимовича, и сумели буквально вырвать его из рук вездесущих «органов» – иначе десять лет Колымских лагерей за выступление против советской власти ему были бы обеспечены.

Из всей близкой родни Байбородиных к концу войны в Мало-Ирменке практически никого не осталось. Павел и Алексей со своими домочадцами жили в Новосибирске, Александр и Григорий скончались, как и более старшее поколение их некогда большой семьи. Из всех родственников самой близкой здесь была Афанасия Ефимовна, родная тетя Батюшки и старшая сестра его отца, Александра. Потеряв в первые дни войны единственного сына Илью, она оставалась горячей молитвенницей за свой род и односельчан. Практически все дети в округе являлись ее крестниками, и, когда нигде нельзя было найти священника, она сама совершала над новорожденными Таинство крещения мирским чином. Духовно воспитанная руководством старцев и блаженных, без благословения которых не бралась ни за какое важное дело, Афанасия Ефимовна теперь сама укрепляла в вере своих земляков.

Батюшка со своими родственниками. Слева направо: Анастасия Максимовна, тетя о. Наума по матери, его мама схим. Сергия и Афанасия Ефимовна (сестра папы о. Наума, которую односельчане прозвали «Афанаха – деревенский поп»). Рядом с Батюшкой дочь Афанасии Ефимовны Людмила со своим мужем Владиславом и их сыном. Шубинка. 1970-е гг.

О силе ее собственной веры свидетельствует следующий случай, имевший место уже в конце пятидесятых годов. В то время в Новосибирской области выдалось необычайно засушливое и жаркое лето, посевы и покосы сохли на корню. Тогда Афанасия Ефимовна вместе со своей подругой Ариной собрали крестный ход из верующих жителей села и пошли с молитвою в поля, где совершили молебен о дожде. Уже к вечеру того же дня на высохшую землю обрушился долгожданный ливень.

Пелагея Максимовна и отец Наум очень любили и уважали Афанасию Ефимовну и всегда навещали ее, когда появилась возможность вновь приезжать на родину. Однако в конце тридцатых годов до этого было еще далеко. Пока что возвращаться в Сибирь было и не к кому, и небезопасно. Поэтому после отъезда Павла и Алексея с их семьями в Новосибирск Пелагея Максимовна и Коля остались в Приморском крае. Пелагее удалось найти работу в городе Советская Гавань, и они вдвоем переселились туда.

В Советской Гавани

Город и бухта Советская Гавань лежат на побережье Татарского пролива Охотского моря в более чем тысяче километров к северу от Владивостока. Климат здесь намного более суровый – в советское время места эти приравнивались к районам Крайнего Севера. Зима здесь холодная и снежная, а летом прохладно и часто идут дожди, так что в иные годы лета, можно сказать, не бывает вовсе. Этот суровый край русские люди начали осваивать только в середине XIX века. В 1853 году сюда с огромным трудом добрался двадцатидвухлетний лейтенант Константин Николаевич Бошняк, участник экспедиции адмирала Г. И. Невельского. Найденная им бухта получила имя Императорская Гавань, и в ней был основан небольшой Константиновский пост, вместо которого здесь впоследствии были построены село Знаменское и еще несколько поселков. Советской назвали гавань красные партизаны в 1922 году, а новая власть утвердила это название за бухтой и городом в 1930-м.

Лежащая на берегу Тихого океана, отделенная от ближайшего к ней города Хабаровска горами Сихотэ-Алинь и сотнями километров непроходимой тайги, Советская Гавань казалась настоящим краем земли. Добраться сюда в тридцатые годы можно было только пароходом из Владивостока – железную дорогу из Хабаровска проложили лишь в 1945-м каторжным трудом тысяч заключенных ГУЛАГа. В самом городе было три концентрационных лагеря, хорошо запомнившихся будущему отцу Науму.

Батюшка вспоминал, что в те годы город был застроен деревянными домами. Чтобы пройти через непролазную грязь, в которую превращались дороги и улицы после дождей, вместо тротуаров здесь были сооружены деревянные мостовые. В таком же деревянном длинном бараке они с мамой и поселились на первое время после своего прибытия в Советскую Гавань. Пелагея Максимовна нашла работу повара в столовой пригородного хозяйства совгаванского рыбацкого кооператива «Моряк», где готовила обеды для рабочих. Те вскоре очень полюбили нового повара и, приходя в столовую, спрашивали:

– Кто сегодня на кухне? Красная косынка?

Так они прозвали Пелагею Максимовну, носившую на работе красный платок по пролетарской моде того времени, чтобы не выделяться и не вызывать ненужных подозрений. Ее сменщица варила рабочим жиденький суп и резала хлеб тоненькими кусками. Пелагея же, воспитанная в семье сибирского крестьянина, старалась готовить повкусней и посытнее – стряпала наваристые борщи, хлеб резала толстыми крестьянскими ломтями. Рабочие были довольны и благодарили повариху.

В те годы Пелагея Максимовна сменила несколько мест работы в системе Дальневосточного пищеторга, о чем сохранились записи в ее трудовой книжке. Была она и пекарем хлеба в городской пекарне, и кассиром при столовой треста торгового питания на водном транспорте, и снова поваром и заведующей буфетом в Совгаванском райпо. На собственном опыте узнавшая в годы сплошной коллективизации и раскулачивания в деревне, что такое голод, когда нечем кормить детей, Пелагея Максимовна стремилась к тому, чтобы в их с Колей жизни это испытание не повторилось. Поэтому она старалась находить такую работу, которая позволила бы ей всегда иметь пищу для себя и своего сына.

Кроме того, Дальневосточный край всегда был богат рыбой. В горные речки на нерест во множестве стремятся горбуша и другие лососевые рыбы, в путину буквально устилая берега своими телами. В море стаями подходят к берегам дальневосточная корюшка и жирная тихоокеанская сельдь. Каждую осень Коля с мамой бочками солили селедку, и Батюшка потом вспоминал, какой вкусной казалась им эта рыба.

– Хорошо жили, сытно! – говорил он о годах, проведенных в Советской Гавани.

Вскоре им удалось получить участок под строительство собственного дома на окраине города, в поселке Курикша – бывшей Японской Бухте, переименованной в честь красного партизана Петра Курикши. Весь участок был занят вековыми деревьями, которые надо было срубить и вывезти собственными силами. Двенадцатилетний Коля с мамой вдвоем валили деревья, корчевали пни и сами строили свой небольшой домик. «Колька был ловкий, как кот! – вспоминал о себе в третьем лице Батюшка. – Возьмет одноручную пилу и карабкается вверх по стволам. Опилит там наверху крупные ветки, а мама их внизу собирает». «Домик построить несложно, – говорил он. – Мы с мамой всё вдвоем сделали сами. Поставили четыре пенька по углам, на них сверху стали класть бревна, потом крышу. Печку сами сложили, глиной обмазали».

Домик, построенный Колей Байбородиным и его мамой в районе бухты Курикши. Совр. вид

В этом строительстве им помогал добрый друг, которого послал одинокой матери с сыном Господь. Егор Тихонович Шелестов, полюбивший юного Колю, давал им свою лошадь, чтобы возить строевой лес, и этим очень облегчил их работу. Егор Тихонович был благочестивым крестьянином родом из-под Царицына, в советское время переименованного в Сталинград. Глубоко религиозный, он очень любил духовные книги, всю жизнь искал и читал их, успев собрать довольно большую библиотеку. Именно из-за нее его и решено было арестовать как человека, ведущего на селе «религиозную пропаганду». Однако нашлись добрые люди, успевшие предупредить Егора Тихоновича о готовившемся аресте. В одну ночь он погрузил свое духовное сокровище – книги – на телегу, взял семью и отправился в далекий путь, приведший его на самый край света – в Советскую Гавань.

Познакомившись здесь с Пелагеей Максимовной и Колей Байбородиными, он узнал в них близких по духу верующих людей, с которыми мог разделить общие интересы. Можно сказать, что Егор Тихонович заменил Николаю отца, который так рано ушел из жизни их семьи. У Егора Тихоновича был сын, которого тоже звали Николаем, всего лишь на год старше своего тезки. Два Николая очень близко сдружились и стали друг для друга словно бы родными братьями. Кроме Коли в семье Егора Тихоновича была еще младшая дочь Раиса 1930 года рождения. Человек добрый и душевный, Егор Тихонович во всем старался помочь и поддержать таких же, как он, беженцев от гонений новой власти. В его лице одинокие мама с сыном нашли духовного друга и доброго советчика. И что особенно важно, Егор Тихонович делился с ними своей драгоценной библиотекой, давая из нее Коле книги для чтения.

В это время происходило духовное созревание Николая, в сложные отроческие годы закладывался фундамент его будущей духовной жизни и мировоззрения. Заканчивалась объявленная в СССР «безбожная пятилетка», к концу которой само слово «Бог» должно было быть забыто на всем пространстве страны «победившего атеизма». Храмы, за малым исключением, были закрыты и либо разрушены, либо превращены в клубы, склады и прочие государственные учреждения. Ни во Владивостоке, ни тем более в Советской Гавани не осталось ни одного действующего храма. Священника здесь можно было встретить только в каком-либо из исправительно-трудовых лагерей, где их было множество – но по другую сторону заграждений из колючей проволоки.

В таких обстоятельствах единственным духовным наставником для юного Николая стала его верующая мама. Она всеми силами старалась воспитать в благочестии свое единственное вымоленное дитя. Будучи человеком прямым и даже строгим, Пелагея Максимовна держала Колю в ежовых рукавицах, с детства приучая к полному послушанию и ответственности за свои поступки. За любые шалости и проступки мальчика ждал от матери строгий выговор, и потому Коля рос очень послушным и серьезным, а любовь к маме – единственному близкому человеку на земле – заставляла его бояться чем-нибудь огорчить ее.

Еще в раннем детстве, когда маленький Коля жил в сибирской деревне вместе с мамой и бабушкой, проявилась его особенная духовная одаренность. Уже младенцем его волновали вопросы спасения души и вечной жизни. Сам Батюшка однажды рассказывал об этом своим духовным чадам, как всегда упоминая о себе в третьем лице, словно о другом человеке.

«Был один мальчик лет шести, – вспоминал Старец. – Он все приставал к бабушке и маме с вопросом:

– А где ад?

Но те ничего не могли сказать. А как-то рано утром прибегает в комнату, где спала бабушка, и кричит:

– Ну что же ты спишь! Там же люди!

– Где? – удивляется бабушка.

– В аду люди! Я видел Матерь Божию! Она повела рукой, и земля расступилась. И я сам видел, как там много людей и как они страдают. Вставай, бабушка, не спи! Молиться надо!»[28 - Ксения (Зайцева), игум. Блажен муж… Коломна: Изд-во Свято-Троицкого Ново-Голутвина женского монастыря, 2018. С. 75–76.]

Этим видением в ребенке уже тогда был предуказан будущий молитвенник за погибающие человеческие души, заложено направление его подвижнического пути.

Тем не менее в годы отрочества Коля оставался бойким и любознательным мальчишкой, успешно учился в школе и старался особо не выделяться среди других детей своим благочестием, что в те времена, конечно, было бы очень небезопасно. Но, чтобы заложенная с детства вера не выветрилась в ребенке с годами под влиянием светского окружения и в отсутствие церковной жизни, Пелагея Максимовна с двенадцати лет стала приучать сына к занятиям Иисусовой молитвой. Николай очень полюбил эту молитву, быстро привившуюся к чистому детскому сердцу и скоро принесшую ощутимые плоды. Даже внешне он тогда заметно изменился – взгляд мальчика стал более глубоким и сосредоточенным, словно бы обращенным внутрь самого себя, в сердце. На всю последующую жизнь Иисусова молитва стала крепкой основой всей духовной жизни отца Наума.

Лишенные возможности посещать церковь, Николай и его мама молились вместе дома или собирались для общей молитвы в доме Шелестовых. Эти собрания были смертельно опасными – если бы о них узнал кто-нибудь посторонний и донес в органы госбезопасности, то по тем временам такая общая молитва могла быть расценена как антисоветское собрание. Те же, кто принимал в ней участие, рисковали быть осужденными как члены подрывной антисоветской организации. В этом случае их ждали бы годы заключения в Колымских исправительно-трудовых лагерях. Но семьи Шелестовых и Байбородиных доверяли друг другу, чувствуя близких по духу и вере людей.