Автобиография большевизма: между спасением и падением

Сельских тружеников можно было считать частью пролетариата. Не многое отличало пахарей, трудившихся в поте лица на полях, от индустриальных рабочих, уверяли большевистские идеологи. Но «крестьянство» было сложной, неоднородной классовой категорией, включавшей в себя «бедняков», «середняков» и «кулаков». На протяжении 1920?х годов партия наставляла, что кулаки – это сельские эксплуататоры, которым не может быть места в партии.

Определить социальное положение студентов, приехавших из деревни, с должной точностью было очень сложно. На первый взгляд Павла Михайлова из Ленинградского комвуза могли бы посчитать кулаком. При более благожелательном взгляде о нем можно было говорить как об интеллигенте, но и в этом случае легитимность его учебы в комвузе стояла под вопросом. Сам Михайлов утверждал, что он сын крестьянина, сам крестьянин и как работник села принадлежит к партии пролетариата по праву. По словам Михайлова, его родители были «середняки»: «Надел имели на 1 душу, скота было: 2–3 коровы, 1 лошадь, несколько овец и свиней. Вследствие земельной тесноты отцу приходилось заниматься побочным заработком: одно время крестьянствовал, а сейчас продолжительное время [работает] объездчиком [верховых лошадей] летом в 100 верстах от дома. Сельское хозяйство ведется матерью, братом и сестрами». Сам Михайлов родился в 1898 году, окончил два класса министерского училища в 1911 году. Попытку избавиться от тягот крестьянской жизни он и не скрывает. «Так как я учился хорошо, и отец имел заработок, то он меня захотел „вывести в люди“. Осенью 1913 года поступаю в Череповецкое 4-классное техническое училище. Первый год пришлось учиться на свои средства, а со второго года был принят на казенный счет». Научившись затем слесарно-токарному делу, Михайлов поехал искать работу в Петроград. «[Летом 1917 года] поступил слесарем на Морской пристани, на завод минного транспорта. Октябрьской революцией не был захвачен, ибо жил на окраине, хотя и читал газеты». Январь – февраль 1918 года Михайлов «прожил дома», но по возвращении в Петроград поступил в депо ст. Звонкая в качестве слесаря, помощника машиниста и, наконец, машинистом; в октябре 1919 года вступил в партию.

Протокол заседания ячейки не включает формулировок вопросов, заданных Михайлову. Но его ответы показывают, что товарищи c подозрением отнеслись как к его крестьянским корням, так и к последующей пролетаризации.

– Пошел в ВУЗ, потому что не было террористической подготовки; в 1917 году, в армию не был призван, имел отсрочку как учащийся…

– Отец служит сейчас в Ленинграде. Сестра учительствует. <…> До поступления в университет связь с деревней имел, в том отношении, что иногда посылал домой денег. Отец наемным трудом не пользовался. Крестьянское хозяйство отца революцией не затронуто, налоги выполнялись.

– Жена моя интеллигентка, окончила гимназию, член партии с 1919 года. Работает в обкоме.

– Настроение отца и матери не революционное, поэтому прервал связь с ними. Обком противился откомандировать меня в университет, потом отпустил.

– Брат был комсомольцем и служил в Красной армии. Сейчас в деревни ведет культработу.

Михайлову удалось отмежеваться от своей ретроградной семьи, и товарищи в итоге согласились, что он не собственник-эксплуататор. Но это отнюдь не значило, что Михайлов может претендовать на социальную принадлежность к крестьянству. Развернулся принципиальный спор вокруг определения его классовой идентичности. Предложение считать его «сыном крестьянина-середняка» получило 6 голосов в поддержку; за конкурирующее предложение – «сын крестьянина из середняцкой зажиточной семьи» – проголосовали 11 студентов. Рассматривались также предложения считать его «сыном крестьянина-служащего».

Не менее спорным был и анализ социального положения Михайлова. «Низший слой технической интеллигенции», – предложил один из членов ячейки. Другой тоже не доверял пролетарским претензиям товарища: «Михайлов сказался рабочим, чтобы пойти дальше, выдвинуться и получить диплом». «Квалификация рабочего получается путем долгой практической работы, – заметил третий, – поэтому относить Михайлова к рабочим нельзя». Победило определение «низший технический интеллигент» (за – 16, воздержался – 1)[313 - ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 116. Л. 71.].

Родители Михайлова нанимали соседей в качестве рабочей силы и поэтому могли запросто угодить под определение «кулак». Иначе обстояло дело со средней деревенской прослойкой. Не эксплуатируя других, середняки могли определяться как пролетарии. Но обладая средствами производства, они с тем же успехом могли считаться и представителями буржуазии.

Вопрос, как определять классовые характеристики крестьянина, постоянно обсуждался в годы НЭПа. С 1925 года к «группе крестьян» относили тех, чьим основным занятием было сельское хозяйство или скотоводство, – при условии ведения хозяйства самостоятельно, без работающих по найму[314 - ЦГАИПД СПб. Ф. 3. Оп. 1. Д. 841.]. Труженики в сельскохозяйственных коммунах и в колхозах тоже считались крестьянами. Члены партии, обрабатывавшие свои наделы, писали «хлебороб» в графе «профессия», если не имели более конкретной профессии типа «рыбак» или «пастух». «Батрак» считался наемным рабочим, но крестьянину, работавшему в родительском хозяйстве, уже отказывали в принадлежности к этой категории. «Наемный труд» рассчитывался с момента начала постоянной работы, являвшейся главным источником дохода. Например, член партии, занятый в отрочестве пастушеством, мог утверждать, что он не крестьянин, а «сельскохозяйственный работник», даже если жил за счет родителей. Наемный работник указывал, сколько лет являлся таковым, был ли занят в сельском хозяйстве или на производстве; перерыв длиннее года не засчитывался в стаж[315 - Там же. Д. 841. Л. 1–12; ЦДНИТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 6. Л. 1–63; Ф. 320. Оп. 1. Д. 114. Л. 24–25, 65.].

Можно выделить два подхода к определению классовых характеристик крестьянина. Синхронный подход предполагал, что классовое положение крестьянина зависело от величины земельного надела и использования наемного труда. Подход, учитывавший диахроническое измерение, рассматривал и другие факторы – например, наличие тенденции данного хозяйства к обогащению или, наоборот, к беспрерывным разделам и обнищанию.

Сам «крестьянин» мог придерживаться двух стратегий самопрезентации: претендовать на переход в рабочий класс или на статус образцового крестьянина, законного союзника рабочего класса в построении нового общества[316 - Rigby T. H. Communist Party Membership in the U. S. S. R. Р. 97.]. В начале 1920?х годов, когда двери партии были открыты преимущественно перед индустриальными рабочими, первая стратегия была более предпочтительной. В зените своей популярности Троцкий считался главным поборником превращения крестьянского сознания в пролетарское:

Искусной речью и пером
Он ратовал за перелом
В мозгах лохматых кустарей
С хозяйской психологией кулацкой
И требовал от бунтарей
Окраски классовой, фабрично-заводской, батрацкой[317 - Красные зори. Петроград. 1923. № 3. С. 18.].

Подавая в 1923 году заявку в партийную ячейку Ленинградского института инженеров путей сообщения, Алашкин Б. старался следовать подсказке Троцкого и говорить о пролетаризации кругозора, а не акцентировать внимание на своих крестьянских корнях. Его краткая биография признавала преимущество рабочего пути в жизни: «…родился в крестьянской семье, которая меня воспитала и дала образование в сельской школе». Алашкин работал конторщиком в уездном земельном отделе до 1921 года. «Такая работа среди мелкобуржуазного крестьянства мне уже надоела, и я задумал ехать куда-либо в город Петроград, Москву, с той целью, чтобы познакомиться с жизнью рабочих»[318 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 24. Л. 4.].

Однокурсник Алашкина Костромитинов И. Д., тоже признавая превосходство индустриального пролетариата над крестьянством, просил, чтобы его обязательно зачислили в партию как «рабочего». «Товарищи, – писал он, – прошел год после того когда я стучался в двери партии. После двух месяцев я был утвержден Губкомом в кандидаты в РКП(б) с прохождением годового стажа. По происхождению являюсь крестьянином, отец бедный крестьянин, коммунист, с мая 1919 года. Но от деревни я изолирован, и общего ничего кроме вынужденной помощи не имел – а теперь подавно». Основная профессия Костромитинова – «телеграфист-марксист»: «…каковым я был использован на восточном фронте гражданской войны. Следовательно, я являюсь рабочим… и, на основании положения XI партсъезда о применении 6?месячного кандидатского стажа к рабочим и красноармейцам из рабочих и крестьян, прошу бюро дать соответствующий отзыв и направление моему заявлению»[319 - Там же. Д. 26. Л. 68.].

Трудящийся крестьянин, проникшийся ролью союзника рабочего в стране пролетарской диктатуры, имел право претендовать на место в партии. Поэтика крестьянских автобиографий отводила некоторое место описанию сельской идиллии, несколько конкурирующей с пролетарским топосом завода. Конечно, в большинстве своем крестьянам нужно было переехать в город – в селе было непросто достичь прозрения. Путь к коммунизму у крестьян был извилистым, собственническая жилка мешала им принять большевистский универсализм. Партия воспринимала деревню как темное место, полное примитивной набожности, суеверий, «сельского кретинизма».

Так, крестьянка Добровольская, писавшая в ячейку Ленинградского института инженеров путей сообщения в 1925 году, не стеснялась своего социального положения, и ее сочинение может считаться классическим примером крестьянской автобиографии. Приняв свой крестьянский мир как нечто само собой разумеющееся, Добровольская показала, как именно он привел ее к коммунистическому сознанию. «Родилась в 1900 году в Орловской губернии Ливинском уезде… в очень бедной крестьянской семье. Родители мои коренные крестьяне, хозяйство в николаевское время было скудно земли одна десятина, ветхая хата и корова и куры…»

Экономические трудности семьи усиливались ужасной эксплуатацией крестьян-бедняков до революции: «Лошадь купить были не в состоянии – так как летом в страдную пору, работали на богатых крестьян и помещиков, которых в нашей губернии было как грибов после дождя. Зато убирали 40 поповских десятин за какие-то 2 копны соломы и за хлеб, которого для нашей семьи не хватало, а нас было 6 человек. Зимой пряли и ткали исключительно для людей».

Усиливая контраст с богатыми эксплуататорами, Добровольская представляла себя не только как доведенную до нищеты крестьянку, но и как сельского пролетария. До сих пор она следовала уже знакомым нам принципам крестьянских автобиографий. Однако она быстро вышла за их рамки и обратилась к большевистскому предположению относительно темноты крестьянского разума: «Училась в церковно-приходской школе, был у нас пьяница-учитель да поп, который только и говорил о святых мощах Киевских. У меня появилось недоверие к этим мощам и вот, в августе 1917 года… упросила маму отпустить меня на богомолье в Киев посмотреть, правда ли есть нетленные тела. Я приставала ко всем с расспросами, но в деревне объяснить это никто не мог, только брат говорил мне: „Скажи попу, что он все врет“, он был из политических, устраивал крестьянские бунты и не раз сидел в уездной тюрьме. <…> Итак, в Киев я поехала, и что ж я увидела, что все мощи сделаны из мусора и воска, железа, ваты, стружек».

Тема потери веры регулярно просматривается в студенческих автобиографиях. Авторы специально отмечали, когда порвали с церковью. Витко из Ленинградского комвуза «верить в бога перестал в 1913 году»[320 - ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 116. Л. 64.]. Таисию Петрову крестили, но только «по настоянию бабушки». «С 12 лет, я перестала верить в бога». Еще подростком Петрова «примыкала к большевикам» и замуж в церкви не выходила[321 - Там же. Л. 75.].

Жизнь Добровольской началась с «крестьянской доверчивости» и православия – «опиума для народа». Несмотря на это, она очень рано бросила вызов этим «крестьянским представлениям» под влиянием брата-революционера. Добровольская «его внимательно слушала, и раз унесла у него „Подпольную Россию“». Она признается, «что очень мало поняла», но ей понравилась статья Перовской, которая была опубликована в этом журнале. Наконец, увлеченная большевистскими идеями, Добровольская начинает свою революционную деятельность.

Брат выполнил для Добровольской важную роль социально-культурного посредника. Избытком таковых партия похвастаться не могла. «Если есть один или два товарища, которые могут что-нибудь дать крестьянину, как-нибудь привести к сознанию этих молодых, революционных в душе, но политически несознательных товарищей-крестьян, – [таким] товарищам приходится разрываться на части», – отмечал Мурахин на X партийном съезде[322 - Десятый съезд РКП(б). С. 307.].

Добровольская вместе с родней покинула Киев и стала ученицей в мастерской, принадлежавшей белогвардейцам. Однако это было только прикрытие. Она уже вступила в революционную организацию, участвовала в тайных собраниях, агитировала за 8-часовой рабочий день и страдала от гонений. Так как она умела читать и писать, ее выбрали в делегаты союза снабжения. Переехав из Киева в Одессу, автобиограф «крестьян не покидала, работала на поле в окрестностях города, вела антирелигиозную пропаганду, рассказала им, что мощи сделаны из мусора и что священники их обманывают». Достигнув света пролетарского сознания, Добровольская торопилась просветить своих братьев-крестьян. Автобиография заканчивалась на триумфальной ноте. Семья Добровольских солидаризировалась с революцией: «В настоящее время родители мои живут сносно, имеют лошадь с жеребенком, корову, пару овец, земли сейчас больше, так как получили от советской власти. Брат мой член Комсомола, и сестра тоже комсомолка… [а ее] муж член РКП». Автор добавила, что в 1921 году комиссариат продовольствия отправил ее на рабфак ПГУ, «следуя за рекомендацией от партии» как «одну из нас»[323 - ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 34. Л. 66–68.].

Риторическое мастерство Добровольской было напрасным: ее кандидатуру отклонили «как совершенно не выявившуюся». Автобиограф не смогла убедить партийную ячейку, что потенциал, заложенный в молодой крестьянке, уже реализовался, да и возможность того, что семья Добровольских зажиточна, нельзя было сбрасывать со счетов.

В середине 1920?х годов дихотомия «пролетарии (индустриальные рабочие)/не пролетарии» уступила место новой дихотомии – «труженики/паразиты». Этому дискурсивному сдвигу сопутствовали изменения в отношении партии к крестьянству. Оставаясь в проигрыше в сравнении с рабочими, крестьяне теперь нашли себя на правильной стороне классовой баррикады. Но все-таки партия не спешила открыть для них свои двери. «Ленинский призыв» привел в партию множество «индустриальных рабочих», но нельзя было сказать то же самое о крестьянах. Даже широко распропагандированное обращение «лицом к деревне» лета 1924 года мало что изменило. Большевистское руководство все еще было озабочено рабочим составом партии[324 - Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. 2. P. 178–179.].

Таблица 6. Социальное положение коммунистов Ленинградского сельскохозяйственного института, 1924–1926 годы

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 258. Оп. 1. Д. 5. Л. 40–41; Д. 42. Л. 47; Д. 46. Л. 21, 24; Д. 114. Л. 22, 45, 48.

Только затеянный годом позже второй «ленинский призыв» переломил ситуацию. Отменяя решение XIII партийного съезда о том, что составляющая рабочих в партии должна дойти до 50 %, XIV партийная конференция (апрель 1925 года) запретила классовые квоты и уменьшила количество рекомендаций для крестьян при вступлении. XIV партийный съезд (декабрь 1925 года) ввел некоторые формальные облегчения для «крестьян от сохи» – сохранялось требование трех рекомендаций, но партийный стаж рекомендующих снизился с трех лет до двух[325 - XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет XIV съезда ВКП(б), М.; Л., ГИЗ, 1926. С. 877.]. Эффект этих послаблений был разительным: если, например, в декабре 1924 года 17,2 % ячейки Томского технологического института считались «крестьянами» и «детьми крестьян» (43 студента), то вес этих категорий годом позже дошел до 32,7 % (88 студентов)[326 - ЦДНИТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 1176. Л. 123; ГАНО-П. Ф. 2. Оп. 1. Д. 461. Л. 127.]. Увеличение крестьянской составляющей объясняется и некоторыми изменениями в методах учета: статистический отдел ЦК постановил, что народные учителя и фельдшера, работающие в деревне, принадлежат ко второй категории («крестьяне»), а не к третьей – «служащие»[327 - ГАНО. Ф. 1053. Оп. 1. Д. 1000. Л. 32.].

В центр сразу же пошли жалобы на перебор – крестьяне наводняли партию. В то время как только 11,1 % партийных новобранцев 1924 года были «крестьянами», в 1925 году их вес достиг уже 29,5 %. Когда в первой половине 1926 года оказалось, что крестьяне составляют уже 39 % новобранцев, партия дала отбой. Ячейки отныне должны были доказывать, что вступающие в партию крестьяне активно поддерживают советскую власть[328 - Ленинградская правда. 1925. 19 февраля; ЦДНИТО. Ф. 115. Оп. 2, Д. 8. Л. 146; Rigby T. H. Communist Party Membership in the U. S. S. R. P. 139–140, n. 26; Известия ЦК РКП(б). 1925. № 13–14. С. 15; Черный. Регулирование, рост и социальный состав партии. Большевик. 1925. № 23–24; Смиттен Е. Г. К итогам регулирования роста партии // Большевик. 1926. № 12. С. 60–72; Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. 2. P. 181, n. 1; Бубнов А. С. ВКП(б). М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1931. С. 616; Rigby T. H. Communist Party Membership in the U. S. S. R. P. 135.].

Колебания количества «крестьян» среди коммунистов Ленинградского сельскохозяйственного института показывают, насколько вузы были чувствительны к сигналам сверху. Если в 1925 году рост крестьянской составляющей в институте был значительным, то после новых инструкций из Москвы тенденция резко изменилась. Дискриминация крестьян полностью возобновилась ко второй половине 1926 года[329 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 30. Л. 15, 96; Д. 101. Л. 91–92.].

Студенческие автобиографии были не менее чувствительны к колебаниям классовой политики партии. Уже первая фраза автобиографии Парфенова Ф. из Ленинградского института путей сообщения гордо указывала на крестьянские корни: «Отец мой один из беднейших крестьян этой деревни; имущество его состояло из избы, одной лошади и коровы, а в настоящее время даже не имеет и лошади в связи с голодом в Поволжии».

Парфенов выводил свое социальное положение из прошлого: «До 1914 года жил вместе со своими родителями в деревне и, насколько мог, помогал им в хозяйстве. В 1911–12 годах проводилась в жизнь земельная программа по проекту Столыпина, согласно которой крестьяне должны были приобрести себе отруб и отрабатывать его. Не купившие же отруба, оставались без земли. В число таких крестьян попал и мой отец, который не имел, чем заплатить за отруб». Семья выехала в Астрахань, «на заработки». Примечательно, что на последствия столыпинской земельной реформы Парфенов смотрел как большевик: консолидация земли и ее обособление обогатили кулаков и отправили бедных крестьян в города. Автобиография побуждала читателя завершить силлогизмом: если бедных крестьян заставляли перейти с земли в город, а именно такая судьба постигла и семью Парфенова, то, конечно же, сам Парфенов был не кем иным, как бедным крестьянином. Если бы положение «я бедный крестьянин» было четко сформулировано, это могло бы привлечь внимание к измышлениям в версии автобиографа. Но когда вывод вытекал из несвязанных, как бы случайно упомянутых биографических деталей, он звучал убедительно.

«После Октябрьской революции, когда земля была возвращена крестьянам и распределена поровну между желающими ее обрабатывать» автобиограф захотел вернуться в родную деревню и «заняться своим делом». Крестьянская идентичность Парфенова пробудилась, город его не деклассировал. Революция покончила с его маргинальным статусом и вернула ему крестьянскую гордость. Жаль только, что в его родной деревне не осталось «ни кола, ни двора».

Тема возвращения в деревню может рассматриваться как метод самоутверждения крестьянина. Обратим внимание на то, что автобиограф упомянул о родной деревне в одной мимолетной фразе и никогда не говорил о своем фактическом возвращении туда. Отец Парфенова, в начале рассказа живший в деревне, еще раз не упоминался. Перед поступлением в институт Парфенов жил в Астрахани, где преуспевал в городской жизни. По-видимому, его крестьянское прошлое было просто лучшей картой в колоде, которую он мог выбрать для своей социальной идентификации. Беспокоящийся о возможной негативной оценке дореволюционных лет, проведенных в городе, и неспособный, по неизвестным нам причинам, доказать, что город превратил его в рабочего, Парфенов цеплялся за свое крестьянское происхождение, надеясь превратить его в приемлемую для партии социальную точку опоры.

Главным было остаться в пролетарской когорте, ни в коем случае не скатиться к мелкобуржуазным элементам. Юферев С. В. из ЛГУ, например, ни в коем случае не хотел считаться «интеллигентом». «На основании полученного вами циркуляра от ЦК РКП(б) об определении членов и кандидатов к той или иной группе по социальному положению, – писал он 19 ноября 1925 года в коллектив РКП(б) при ЛГУ, – прошу рассмотреть мое заявление о причисление меня к группе крестьян. Я до настоящего времени по социальному положению не был определенно отнесен ни к группе интеллигентов-служащих, ни к группе крестьян, хотя, иногда, и зачисляли в последнюю группу»[330 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 137. Л. 175.].

Основанием для просьбы была автобиография: «По происхождению, я чистый крестьянин. Мои родители всегда и сейчас живут в деревне и занимаются земледелием. До 1923 года, я был равным членом крестьянской бедной семьи, хотя в последние годы учился. От сельскохозяйственной работы нисколько не отрывался… и учился на средства хозяйства и государства. В 1923 году, после военной службы, я поступаю на службу, на школьную работу, но и в этот раз, из?за смерти отца, помогал по летам, своей непосредственной работой семье. Только это лето я уже не работал, но часть времени в эти последние годы уделял домашнему хозяйству. Таким образом, от работы в деревне я определенно отрыва не имел. А сейчас, во время работы в университете, я опять больше буду связан летом с крестьянским хозяйством, т. к. (других) работников в семье нет. За исключением одного-двух лет, я участвовал непосредственно в крестьянской работе, а моя служба была очень кратковременной. Поэтому я больше могу [быть] причислен к группе крестьян».

При приеме в кандидаты РКП(б) у Юферева потребовали только три поручительства, но кандидатский стаж ему назначили как числящемуся по третьей группе («служащему»)[331 - Там же.]. 10 апреля 1924 года партячейка Ленинградского комвуза отказала в членстве Соболеву, приняв «во внимание долголетнюю оторванность от крестьянства и его социальное положение, служащий». Надо было учесть «взятый курс на улучшение социального состава нашей партии»[332 - ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 217. Л. 19.].

Федулаев из того же вуза выстроил свой автобиографический нарратив в 1924 году так, чтобы избежать столь грустной участи. «Отец мой, – так начал автобиограф, – крестьянин Тамбовской губернии, ходил на заработки на правах безземельного крестьянина, занимаясь плотничеством. С 14 года отец, кроме плотничества, арендовал землю в количестве полторы-две десятины, а с революции, получил землю, окончательно занимается крестьянством. <…> Весь 19 год веду самостоятельное крестьянское хозяйство. Осенью 19 года месяца 3–4 извозничаю». В апреле 1917 года Федулаев поступил вольнонаемным писцом «вместо призванных некоторых писцов в военную службу» и затем попал на землемерные курсы. «Октябрьская революция у нас произошла в феврале 1918 года, а потом разгорелась гражданская война». Федулаев стал зреть политически. «Против красных были офицеры, гимназисты, а я был на стороне красных, т. к. в период извозничества у меня [появился] большой круг знакомых пролетарского характера». 15 июня 1918 года Федулаев поступил добровольцем на службу в 1?й революционный бронепоезд, служил в качестве телеграфиста, «а иногда и пулеметчика». «В боях, на броневике, был контужен, отлежался дома, а в ноябре 1919 года вступил в РКП».

Оставался ли Федулаев крестьянином при всем этом? Формулировки расходились:

Туркин: признать тов. Федулаева крестьянином можно, с оговоркой, что работал в с/х полтора года.

Стасюк: точнее будет сказать, что Федулаев служащий, но работал в с/х полтора года.

Козлов: Федулаев, по социальному положению, является действительно крестьянином, так как полтора года он вел самостоятельно свое хозяйство. Затем, во время учения, помогал, и имеет связь в данное время. Если этот срок мал для определения социального положения, то срок службы его в казначействе, и в столичном правлении, еще менее, поэтому тем более нельзя говорить о социальном положении, «служащий». Остальное же время он был в Красной армии, каковая никакого социального положения не дает.

Иванов: он является крестьянином, так как, вел самостоятельное хозяйство, и помогал во время учебы – «служащий» может быть у того, кто только содержит<ся> на жалование от службы.

Федотов: у т. Федулаева действительно социальное положение не определенное, но к этому нужно указать, что он 14 месяцев служил, полтора года занимался с/х, был 4 года в Красной армии.

Многие соглашались, что «лучше узнать у самого т. Федулаева, куда он более склонен, т. к. социальное положение, до сих пор, у него еще не сформировалось». Партийный устав не предполагал, что студенты будут сами выбирать себе социальное положение, но Федулаев высказался по этому поводу: «Мое социальное положение до армии крестьянское, но если бы я оставался дольше в красной армии, то у меня социальное положение было бы уже своеобразное, именно – работник армии». На голосование были выдвинуты два предложения насчет социального положения Федулаева: «крестьянин» (за – 4) и «неопределенное, но связан с крестьянством» (за – 13). Федулаев избежал причисления к третьей категории. Его конторская, а затем просветительская работа не были продолжительными и не изменили его сознание[333 - Там же. Д. 117. Л. 76 об.].

Долгие споры о различиях между «крестьянами» и «интеллигенцией из крестьян» говорят о неприятии последних. Крестьянин был труженик, производитель, чего сельский писарь или учитель не мог сказать о себе. Обратим внимание на подозрительность в отношении Кулеева И. Г. Он считал себя крестьянином, хотя до революции пользовался образовательными льготами. Как только анкета была зачитана на собрании партячейки Томского технологического института (22 ноября 1926 года), сомнения не заставили себя ждать: