Автобиография большевизма: между спасением и падением

Рекомендация, данная кандидату в партию Козину В. С. секретарем ячейки РКП(б) управления 9?й Донской дивизии Петром Тайгаричем, является своего рода эталоном жанра: «Знаю тов. Козина с детства, который воспитывался в семье рабочего – рудничного токаря. Отец его – Семен Козин, старый революционер, принимал активное участие и руководил революционной работой в 1900?х годах вплоть до Октябрьской революции и в настоящее время состоит в рядах РКП(б) и работает у станка. <…> Владимир Козин в период революции принимал активное участие в борьбе с бандитизмом, состоял сотрудником Особого Отдела, ведшим борьбу с бандитизмом. Был командирован в Москву на рабфак»[171 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 252. Л. 152.].

На основании декрета СНК РСФСР «О рабочих факультетах» от 17 сентября 1920 года на них принимались «рабочие и крестьяне в возрасте от 18 лет, делегированные производственными союзами, фабрично-заводскими комитетами, партийными отделами работы в деревне, региональными исполкомами». Срок обучения на дневном отделении рабочего факультета засчитывался в трудовой стаж[172 - Рабочие факультеты // Малая советская энциклопедия: В 10 т. Т. 7 / под ред. Н. Л. Мещерякова. М.: Советская энциклопедия, 1930. Стлб. 104; Слепнев Н. В чужой семье // Знамя рабфаковца. 1923. № 1–2. С. 90, 101.].

Обычно после того, как рекомендательное письмо подтверждало социальное происхождение кандидата, упоминалась служба в Красной армии, а во второй половине 1920?х – членство в комсомоле. Приведем несколько примеров подобных рекомендаций, выданных для поступления в ЛГУ: «…член комсомола с 1922 года… крестьянин, тщательно выполнял все комсомольские поручения»; «…выходец из бедной крестьянской семьи. Служил в Красной армии и был ранен»; «…имеет хорошие организаторские способности, умелый и тактический подход к массе… общественную работу считает [более] первостепенной, чем академическую»[173 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Д. 28. Л. 22.].

В рекомендации затрагивалась и моральная чистота студента: «За время пребывания тов. Орловского в коллективе университета никаких… не этических поступков не наблюдалось» (ЛГУ)[174 - Там же. Л. 40.]; «Известная мне вместе с тем его личная жизнь также говорит в его пользу – т. е. он не является типом старого студента-интеллигента» (Ленинградский институт инженеров путей сообщения)[175 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 26. Л. 84.]. Однако уровень политической сознательности был еще важнее. Необходимо было доказать наличие не просто задатков, а уже сформированного революционного сознания. В большинстве случаев подводился краткий итог, сводящийся к одной-двум строчкам: «Настоящим удостоверяю что студент 2?го курса Новгородского техникума В. А. Малахович стоит вполне на платформе советской власти и за политическую благонадежность однозначно ручаемся»[176 - Там же. Д. 24. Л. 197.]; «Партийно вполне выдержан. За время работы уклонов не наблюдалось»[177 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Д. 28. Л. 22.]; «За время пребывания в коллективе Ленинградский Институт Инженеров Путей Сообщения обнаружил себя как товарищ, вполне знающий основы Марксизма-Ленинизма… <…> При появлении оппозиционных течений в партии всегда проводил правильную Ленинскую линию, пользуясь для идейной борьбы… уроками по политэкономии на рабфаке»[178 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 101. Л. 149.].

В конце рекомендации поручитель указывал свои личные данные – «имя, фамилия, с какого времени на партработе, номер партбилета, занимаемая должность во время рекомендации, и какую выполняет партработу» – и подписывался[179 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Д. 126. Л. 158–162.]. XI партийный съезд в 1922 году установил строжайшую ответственность рекомендующих[180 - Одиннадцатый съезд РКП(б). С. 647–648.]. В случае необоснованных рекомендаций последние подлежали взысканиям вплоть до исключения из партии. Вот пример из Петроградского сельскохозяйственного института за 1924 год. После освобождения из-под двухмесячного ареста студента Ершова ГПУ постановило: «Воспретить проживание на три года в Ленинграде и в городах, имеющих высшее учебное заведение». Не соглашаясь с таким постановлением «с точки зрения пролетарской справедливости», Ершов попросил бюро партколлектива квалифицировать его работу в студенческих организациях «как по существу, так и с политической стороны». Коммунист Ермолов согласился это сделать: «Ершов, – гласила его рекомендация, – имел гражданское мужество на неправильность понимания некоторых вопросов, что, быть может, некоторыми партийцами истолковывается как антисоветское выступление. Я же смотрю так: плох тот гражданин, который не думает над обсуждаемым вопросом, а только ограничивается поднятием руки за доминирующей партией. Такой безличный гражданин не ценен ни красным, ни белым… Я считаю, что лучше два виновные пусть будут прощены, чем один невинный будет осужден, тем более из крестьян и рабочих». Реакция партаппарата последовала незамедлительно – давшему столь дерзкую рекомендацию Ермолову объявили выговор с внесением в личное дело[181 - ЦГАИПД СПб. Ф. 258. Оп. 1. Д. 46. Л. 17.]. Ту же историю наблюдаем в Томском технологическом институте, где в 1927 году партбюро констатировало «несколько случаев злоупотребления со стороны членов партии своими рекомендациями». Напоминая о последнем, райком указывал на случай, когда рекомендацию «получила домохозяйка, самогонщица, подвергшаяся суду». Материал был зачитан на закрытом собрании партячейки «с тем, чтобы в будущем члены партии при даче рекомендаций осведомляли об этом бюро, советовались с ним»[182 - ЦДНИТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1065. Л. 17.].

Все имена людей, подававших заявление о вступлении в партию, заносились в список. За три дня до обсуждения в бюро коллектива он вывешивался на видном месте в учреждении. Рядом с фамилиями кандидатов была просьба «сообщить в бюро коллектива в устной или письменной форме об отводе, если такой имеется». Фамилия подавшего заявление об отводе, по его желанию, могла остаться неизвестной для членов коллектива, но не для членов бюро. Партийная инструкция гласила, что «все заявления об отводах должны рассматриваться предварительно в бюро коллектива, причем в случае необходимости, бюро вызывает лицо, подавшее отвод, на свое заседание»[183 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 79. Л. 1 об., 105; ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 11. Л. 2.]. «Нижепоименованные товарищи подали заявления о вступлении в кандидаты, – гласило извещение Томского горкома ВКП(б). – Лица знающие порочащее их в прошлом или настоящем могут подать о том заявления» (1927)[184 - ЦГАИПД СПб. Ф. 17. Оп. 1. Д. 470. Л. 12.].

Составление «отвода» было обратной стороной ручательства: если рекомендация была механизмом для обнаружения положительных сторон биографии кандидата в партию, то «отвод» был механизмом выявления отрицательных черт[185 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 79. Л. 105.]. Отвод на студента Ленинградского института инженеров путей сообщения Лобацкого П. С. звучит как рекомендация наизнанку (1922): «Живя со студентом Лобацким в одной комнате, я невольно иногда удивляюсь его взглядам на современные события… и его отношению к студенческой среде. Взгляд Лобацкого, например, на установившуюся форму государственного сельскохозяйственного налога у него установился, как способ беспощадного побора с крестьян. Как пример он привел один из эпизодов в его волости, где у одного крестьянина, не смогшего уплатить продналог был отобран весь скот, и сам он был посажен в холодную. Его взгляд таков, что крестьянскому мужику сейчас жить несравненно хуже, чем при „кровавом“ Николае. Его взгляд таков, что коммунизм не может быть проведен в жизнь… впоследствии физиологических, моральных и психологических разновидностей людей… это несбываемая и неосуществимая идея, и сладкая иллюзия. В конце концов, власть рабочих и крестьян держится на штыках, а не на жажде свободы и воодушевлении». Отвод был подписан комсомольцем Нуженым и «удостоверен членом РКП(б) с 1919 года тов. Лукьяновым»[186 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 23. Л. 126.].

Остановимся на некоторых отводах, произведенных в отношении студентов Ленинградского государственного университета. Кто-то не мог представить себе тов. Геца коммунистом (1923): «Гец чужд нашей партии своей идеологией буржуазно мещанского воспитания. <…> Он ведет себя как старый барин»[187 - ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 34. Л. 93.]. Казалось бы, с другим студентом, Бурдановым С. В., таких проблем не было. Сын крестьянина, он работал в технической мастерской и прежде учился на слесаря. Но вот что говорилось в поступившем на него отводе: «Настоящим прошу не принимать в партию Бурданова. <…> Бурданов человек плохой. Он… тип какого-то грубо-невоспитанного кулака. Я однажды у него попросил кусок хлеба, когда у него было много. Он мне отказал и грубо обращался со мной. <…> Он не хотел ни с кем общаться и был горд и невыносим». Бюро рекомендовало Бурданова не принимать как «не выявляющегося»[188 - Там же. Л. 72.].

«Письмо с отводом», написанное 23 июля 1924 года студентом Ленинградского горного института Масленковым, разоблачало Первутину А., кандидатку в партийную ячейку ЛГУ: «К интеллигентке, да еще дочери купца, желающей вступить в нашу партию, нужно быть особенно требовательным. Тем более, в 1924 году Первутина многократно вымогала у меня, секретаря комиссии Испарта, различного рода бумажки… причем [она] использовала эти документы в личных целях»[189 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 58. Л. 39.]. Кандидатка характеризовалась как приспособленка, чье сознание не имело ничего общего с коммунизмом. В типичной преамбуле к обвинению Масленков заявлял, что написание этого обвинения было его коммунистическим долгом.

Стороне защиты недостаточно было опровергнуть сказанное в отводе. Не менее важным было дезавуировать стоящих за ним. Так, Иван Каличев из Ленинградского комвуза, вычищенный в 1921 году, писал: «Я знаю отлично, что я исключен по мотивам тех бюрократов, с которыми я все время сталкивался за бюрократизм. <…> Они, будучи недовольны на меня… представили ложные материалы. <…> Прошу покорнейше… пересмотреть дело»[190 - ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 354. Л. 20.]. Обвиненный в дезорганизации рабочего процесса в 1920?м году, Двинский из Зиновьевского университета защищался, атакуя: «Этот случай больше не упоминался нигде… [кроме как] в мозгах интриганов и других низких, по моему мнению, людей. Он сохранился [у них] и к случаю был использован. <…> Те же люди, в настоящий момент, удалены из коммунистического движения, исключены из партии и даже некоторые преданы суду»[191 - ЦГАИПД СПб. Д. 197. Оп. 1. Д. 71. Л. 48–49.].

В употреблении были специальные термины для неоправданного доноса – «наговор», «кляуза». Они расценивались негативно, потому что создавали «склоку» в коллективе[192 - РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 1. Д. 3. Л. 138.]. Партийная пресса предостерегала против практики «разноса». Ленин требовал наказывать за ложные доносы смертной казнью[193 - Ленин В. И. Предложения о работе ВЧК // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 37. М.: Политиздат, 1969. С. 535.]. «Я не могу равнодушно отнестись и к тем нездоровым нравам, которые пытаются укоренить в нашей партии», – говорил член Центральной контрольной комиссии (ЦКК) Иван Бакаев в 1925 году, имея в виду «доносительство»[194 - Стенографический отчет XIV съезда ВКП(б). Л.: Госиздат, 1926. С. 566.]. От имени ЦКК Валериан Куйбышев соглашался с ним: «У нас были случаи, когда отдельные члены партии, обвиненные в величайших проступках с точки зрения коммунизма, в конце концов оказывались абсолютно правыми». Например, на одной из железных дорог один коммунист был обвинен в растрате из?за нехватки железнодорожных билетов, которыми он ведал. Так как приговор суда был условный, он, будучи на свободе, через несколько месяцев после суда сумел представить доказательства абсолютной ложности предъявленных ему обвинений. «Нужно было этому товарищу попасть в сумасшедший дом, нужно было пережить неслыханные страдания, для того, чтобы на его дело было обращено внимание, и только тогда с полной очевидностью, без всяких сомнений была установлена ложность доноса на него, и полная реабилитация его в отношении каких бы то ни было партийных или должностных проступков»[195 - Там же. С. 537.]. Но такие случаи ложных доносов «абсолютно редки», уверял Куйбышев. Достоверные же доносы, исходящие от сознательных пролетариев, воспринимались не как источник конфликтов, а как средство их разрешения[196 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 7. Л. 223.].

2. Обсуждение кандидатур

Обсуждение партийных кандидатур происходило публично. «Для выяснения степени политической зрелости» подавший заявление вызывался на заседание бюро коллектива, причем в случае необходимости вызывались и его поручители. После утверждения на бюро кандидаты, подавшие заявления, обсуждались на общих собраниях коллектива. К обсуждению привлекалось как можно большее количество учащихся в данном вузе. Когда выявлялись противоречащие друг другу оценки, вызывались «здоровые» члены рабочего класса, чтобы отделить заслуживающих доверия от тех, кто злоупотреблял своими полномочиями[197 - ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 1 г. Л. 1.].

24 ноября 1926 года комсомольская организация Ленинградского государственного университета постановила отклонить заявление Кнурт Ф., потому что она отказалась прийти на собрание ячейки, на котором должно было рассматриваться ее заявление о приеме[198 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 88. Л. 38–45.]. Тот факт, что дело было решено задолго до публичного обсуждения, указывает на то, какую роль играли рекомендации и отводы в обряде посвящения в коммунисты. Кнурт была дочерью служащего, по роду занятий – «студент». Ее заявление дополнялось тремя благожелательными рекомендательными письмами. Практикант стеклозавода находил, что Кнурт «уделяла серьезное внимание общественной работе», а член партии с 1920 года считал, что она «может принести только пользу». Третья рекомендация, подписанная членом университетской партийной ячейки Степановым, утверждала, что Кнурт «энергичный товарищ», который может содействовать работе комсомола. Однако личное дело также содержит более позднее письмо, по сути дела отвод, в котором тот же Степанов отказывался от рекомендации, написанной им для Кнурт несколькими месяцами ранее, так как теперь он считал ее «идеологически невыдержанной». Степанов узнал, что Кнурт «не хочет ходить в политический кружок» и что она «заявляла беспартийным, что… общественная работа делается партийцами менее способными и, как она говорила, бестолковыми».

По всей вероятности, изменение политического образа Кнурт было вызвано общественным обсуждением заявления члена комсомола ЛГУ Волковой В. Ее отвод открывался классической преамбулой: «Получив сведения о том, что товарищ Кнурт старается проникнуть в ряды комсомольской организации, считаю своей как партийной, так и комсомольской обязанностью дать бюро ячейки некоторые сведения, характеризующие данного товарища как человека, которому не место в нашей пролетарской семье».

Волкова подвергла критике политическое развитие студентки:

Зная тов. Кнурт… с 1923 года, не стану останавливаться на том, что переписывали в эти годы наши ВУЗы. <…> Все вы знаете ту творческую работу, которую проводила наша Коммунистическая партия… но перестройка ВУЗов встречала жестокий отпор со стороны консервативных буржуазных профессоров и белогвардейского студенчества, часть которого являлась правой рукой первых. Часть этой белогвардейской сволочи была и у нас на химическом отделении во главе с Файнбергами и Варассовыми, к которым и принадлежала тов. Кнурт. В то время, когда небольшая группировка комсомольцев старалась проводить мероприятия партии, эти Фани Кнурты, Варассовы и компания творили свое контрреволюционное дело. Когда мы входили во все студенческие организации как представители комсомола, они обыкновенно со свойственной им злобой обзывали нас шпионами. Комячейку они иначе не называли как «комищейка». Почти вся эта гниль теперь выметена пролетарской рукой из стен ВУЗов. Говорю «почти» потому, что осколки этого разбитого вдребезги [элемента] существуют и поныне, как, например, тов. Кнурт. Правда, она в 1924 году была исключена из числа студентов вместе со своей бандой, но, благодаря своей пронырливости, восстановилась. <…> В 1924–1926 годах партия организовывала политические кружки в ЛГУ. <…> Ну а что делает в это время тов. Кнурт? Тов. Кнурт, правда, входила в эти кружки, как бы желая работать, а на самом деле ее работа сводилась к подрывательству всех этих начинаний… всякий раз, как только являлась, говорила: «Да, на какой черт, все это нам, мы студенты в этом не нуждаемся. Наше дело – это взять с ВУЗа то, что преподносится с профессорской кафедры, а не заниматься какой-то большевистской политикой», создала у некоторых товарищей пассивное отношение к делу.

Отвод Волковой являлся автобиографическим нарративом, написанным с зеркальной позиции. Законы жанра сохранялись, но цель была прямо противоположна: доказать, что кандидатка никогда не станет сознательным членом партии, а есть и всегда будет контрреволюционеркой. «Комсомол для нее нужен как маска, чтобы скрывать свое настоящее лицо, столь чуждое пролетариату».

Решение Кнурт не посещать собрание, на котором должно было обсуждаться ее заявление, показывает, насколько полной была победа Волковой. Целью церемоний дознания было установить пригодность кандидата, и последний всегда активно участвовал в происходящем. Разговор студента с партячейкой должен был быть похожим на показания свидетеля перед судьей или исповедь перед священником. Студентов убеждали быть честными: «ведите себя как на исповеди»[199 - Воля России. 1924. № 14–15. С. 219.].

Ячейка прикладывала неимоверные усилия, чтобы установить степень искренности новых товарищей. Этот процесс хорошо виден на сибирском материале. Обсуждение кандидатов в партию в Томском технологическом институте постоянно возвращалось к событиям революции и Гражданской войны. В Сибири, которая была занята войсками белых с 1918 по 1920 год, это был период военной и политической неопределенности, чрезвычайных испытаний.

Сибирская анкета середины 1920?х состояла из следующих вопросов:

Были ли вы в старой армии? Укажите где, когда, в какой воинской части, в каком чине (звании), в какой должности, сколько времени, принимали ли участие в боях и когда выбыли из армии?

Были ли вы в одной из Белых армий, и какой? Как попали в Белую армию? Когда, где, в какой воинской части, в каком чине (звании), в какой должности, сколько времени?

Принимали ли участие в боях? Когда и как выбыли из Белой армии?

Были ли вы в Красной армии, как поступили, когда, где, в какой воинской части в какой должности, сколько времени пробыли?

Принимали ли участие в боях, когда выбыли из армии?

Были ли в партизанских отрядах или армиях, в каких, где, когда, сколько времени и в качестве кого?[200 - ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 45.]

То, как были прожиты эти военные годы, отделяло истинных сторонников советской власти от симулянтов. Рюмин Н. С. был изгнан из института в 1924 году как «доброволец Колчака в карательном отряде», а Щиржецкий П. Н. – как скрывающий «службу юнкером в старой армии и добровольчество в Белой армии». Шапошникову А. В. указали на дверь за то, что «бежал к белым из Советской России, как подлежащий аресту ЧК, что теперь скрывает, а в 1918 г. ставил себе в заслугу»[201 - ГАНО. Ф. 1053. Оп. 1. Д. 930. Л. 17, 21–22, 46.]. У Лебедева Н. в 1927 году потребовали представить справку о вступлении на военную службу при Колчаке по призыву, а не добровольно. «Подобный документ можно получить только на основании документальных данных, которых отчасти в период политического бегства – не сохранилось», – отвечал Лебедев. «Многим известно, что Колчаком был взят [по призыву] 1900 год [рождения] в 1919?м, в феврале, так называемые „цензовики“, а у нас по Оренбургскому войску до 1902 года, следовательно, еще годом моложе меня»[202 - ГАНО. Ф. Р-61. Оп. 1. Д. 708. Л. 3.].

Секретарь по студенческим делам института Сазонова А. В. писала в партбюро: «25 июля ко мне на прием пришел бывший студент горного факультета Н. М. Дагаев, исключенный из института весной 1923 г. по предложению Томского ГПУ, и спросил, что ему надо сделать для того, чтобы восстановиться в правах студента. <…> При том он мне предъявил документы о том, что подал заявление на вступление в РКП, прошел ячейку Артемьевского рудника и Минусинский уком. В одном документе его называют уже кандидатом РКП. <…> Так как из предлагаемых копий и выписок видно, что гражданин Дагаев сын попа и сам доброволец учебной команды Колчака и что все это он нашел нужным в свое время скрыть, то возникает большое сомнение в том, что он… выработал настолько твердую пролетарскую идеологию, что достоин принятия в РКП». Сазонова писала, подозревая, что Дагаев «путем обмана, из карьеристских побуждений, стремится вступить в РКП(б)», и желала «предотвратить его прием» во что бы то ни стало[203 - ГАНО. Ф. 1053. Оп. 1. Д. 1000. Л. 36.].

На этом фоне интересно обратиться к протоколу разбора заявления Клейна Г. М. с просьбой вступить в партийные ряды:

Вопрос: Почему не вступил [в партию] раньше?

Ответ: На рабфаке не вступал, потому что плохо разбирался, считал себя неподготовленным к вступлению в ряды РКП(б).

Вопрос: У тебя есть сестра, большой подпольный работник, как же ты не мог от нее узнать?

Ответ: Был взят на империалистическую войну, был в плену и возвратился в 1917 году, и в 1920 году уехал на рабфак.

Вопрос: К какой партии принадлежала сестра?

Ответ: Я знаю, что в 1917 году была в партии социал-демократов, а в 1918 году вышла из партии.

На собрании потребовалось больше деталей о политической эволюции Клейна. Кто-то предложил: «Пусть выскажутся из Томских товарищей по рабфаку, как он учился и работал [там]». Один из членов ячейки (Мальгин) оценивал кандидата положительно: «Вполне выдержанно проводил линию партии по отношению к профессуре, на рабфаке хорошо учился и потому быстро кончил». Другой (Епифанов) думал иначе: «Принимая во внимание взрослость т. Клейна и работу сестры не могу согласиться, чтобы он ничего не знал. Он знал, но эта категория людей берет власть Советов на выдержку, „если возьмет, то примкну к партии руководящей, а если нет, то чистым останусь“. Лично я против Клейна ничего не имею, наоборот, обаятельная личность, но в партию принять – нужно воздержаться».

Смысл отвода состоял в том, что политическое сознание Клейна, зрелого и образованного человека, должно было сформироваться еще до окончания Гражданской войны. Если Клейну не пришло в голову подать заявление в партию в период «великого испытания», он был ей чужим. С точки зрения Епифанова, Клейн просто хотел присоединиться к победителям, извлечь выгоду из членства в партийной организации.

Другой присутствующий, Голяков, подверг сомнению аргументы Епифанова. По его мнению, не имело смысла ожидать, чтобы интеллигент в один день стал коммунистом. «Клейн не мог вступить [в партию] сразу, потому что он не воспитывался на производстве, откуда же он мог узнать о партии? <…> Но т. Клейн, работая в общественных организациях, теперь твердо встал в убеждениях и поэтому не прав Епифанов, что нужно отклонить».

Борьба мнений приняла еще один поворот благодаря позиции товарища Попко: «Тогда, когда партии нужны были работники [в Гражданскую войну] и особенно развитые, тогда т. Клейн не пошел в партию. И насчет развития его мне кажется, что нельзя окончить рабфак в первый год, имея образование приходской школы». Попко заключил, что Клейн был уже «развит до вступления на рабфак», поэтому его политическая неграмотность в период Гражданской войны была надуманной. «Пусть Клейн выйдет в производство и там зарекомендует себя, и там вступит [в партию]». Как мы знаем, фабрика умела распознавать настоящих пролетариев.

Рассчитывая уничтожить недостойного кандидата в партию, еще один член ячейки привел смертельный аргумент: «Мне вспоминается, что Клейн показывал анкету на поступление еще в 1920 году на рабфаке». Сокрытие того, что тот уже подавал заявление в партию, доказывало, что кандидат – приспособленец. Клейн поспешил парировать обвинение: «Да, подавал, но райком замешкался, и я автоматически выбыл». Однако «голоса с места» не были удовлетворены версией Клейна:

– Почему не указал в анкете?

– Такого вопроса нет.

– А в примечании, почему не указал?!

Последняя графа в анкете требовала от кандидатов информации, о которой их напрямую не спрашивали. «Не заметил» – вот все, что Клейн нашелся ответить.

Один из членов ячейки выразил подозрение многих: «Я думаю, что Клейн не взял билет в 1920 году, потому что было напряженное состояние тогда, я помню случай, когда некоторые побросали билеты, вышли из партии».

Подходя к кандидатуре «с точки зрения социального положения», бюро «нашло возможным принять» Клейна в партию. Голосование на ячейке тоже пошло в его пользу (за – 59). Но неприязнь части партийной ячейки была настолько сильной (против – 23; воздержались – 31), что прием не был утвержден райкомом[204 - ЦДНИТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 7. Л. 26–27.].

Процедура вступления в партию контролировалась разными инстанциями, каждая из которых могла приостановить или вообще отменить прием[205 - ЦГА ОДМ. Ф. 80. Оп. 1. Д. 58. Л. 21; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 187. Л. 21.]. В какой-то момент ячейка ЛГУ даже ходатайствовала о том, чтобы каждое дело рассматривало не более шести инстанций[206 - ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 148. Л. 148.]. Даже беглый взгляд на движение дела К. В. Филатова (1924–1926) свидетельствует о характере подобного документооборота:

Подано заявление о вступлении – 5 апреля 1924

Бюро партячейки рассмотрело заявление – 22 октября 1924