Деревенские выборы

– Известно – правда! – продолжал Верзило. – Всякий скажет, что это правда. А хотите знать, за что на меня такое зло? Ступай себе с Богом, Карпо! Тебе, должно быть, недосуг! – обратился он к Карпу.

Карпо быстро поклонился и вышел.

– А оттого на меня такое зло, что я на них палки жалею, что я мало кого в холодную сажаю, да ещё оттого, что вот ваша милость да ещё другие хорошие господа ко мне расположение имеют. Завидно, значит. Ну теперь только бы выбрали! Не будь я Климентий Верзило, если в одну неделю всю деревню не пересажаю в холодную! Будут они вздыхать по верзиловой доброте!

– А что, Климентий Прохорыч! Больно тебе хочется остаться головой? – спросил член, вставая из-за стола.

– Да как сказать вам, Николай Семеныч?!. Не то чтоб я за этим головинством гнался; я, благодаря Бога, и без него всем доволен; корысти от него немного, а хлопот не оберёшься. Да только конфуз, Николай Семеныч, – вот что больно! – Верзило не какой-нибудь Крынка, про Верзилу всякий скажет, что он мужик, как следует, беспорочный мужик. Ну, как же? Был головой, всякий тебе шапку снимал и вдруг… Сами посудите! Это хоть кому обидно! Вот только за этим одним я и гонюсь! Вот и жинка моя – всякий называл её головихой, и дочка тоже… И вдруг! Обидно, Николай Семеныч, вот как обидно!..

И Верзило печально понурил голову.

– Э, что там!? Не печалься, Климентий Прохорыч! – успокаивал член Верзилу, подойдя к нему и положив руку на его плечо. – Конечно, голос народа – дело святое, но авось, как-нибудь Бог поможет!

Верзило не поднял головы, хотя очень хорошо понимал, что под помощью Божиею следует разуметь помощь именитого гостя. Он уже торжествовал, соображая, что угощение принесёт ему желаемый результат.

Близ расправы между тем происходило движение. Только что приехали депутаты из окрестных деревень и хуторов, которые причислялись к заброшенской волости. Агитация прекратилась ещё накануне, так как общее мнение уже до очевидности установилось.

Из 48 депутатов не больше десятка стояли за Климентия Верзилу, остальные же бесповоротно решили в пользу Крынки. Депутаты стояли во дворе расправы особняком, – между ними и деревенской толпой как-то само собой образовалось никем не занятое пространство, – сейчас можно было угадать, что это избранники, хотя ни у одного из них не было ни шарфа через плечо, ни какого-либо другого знака депутатского достоинства. Это были большею частью солидные люди с внушительными бородами, с жирными оттопыренными усами, в овечьих кожухах, чёрных и серых бараньих шапках. Стариков между ними было всего два-три, остальные принадлежали к среднему возрасту. Большинство опиралось на толстые дубинки, с которых ещё не успела облезть зеленоватая кора. В воздухе господствовал запах овечьего тулупа. Даже бабы, которые не могли иметь прямого влияния на выборы и вышли только для компании, – и те нарядились в кожухи – кто в свой, а кто в мужнин. Погода вполне благоприятствовала: крепкий мороз смягчался лучами яркого солнца, мерно плывшего по безоблачному заброшенскому небу. В воздухе искрились, отражая в себе солнечные лучи, едва заметные снежные песчинки, а вдали радужными цветами играло и переливалось ледяное зеркало ставка; над головами избирателей летали стаи ворон, несказанно обрадовавшихся солнечному дню; словом, день был прекрасный и сулил избирателям полную удачу.

– А что, братцы, не пришлось бы нам стоять тут до поздней ночи, – сказал кто-то из среды депутатов, – что-то наш голова не показывается!

– Должно быть, осердился за Крынку! – подал голос приземистый мужик в полушубке, заплатанном как раз посредине спины.

– А может, ему хочется лишний часок побыть головой, – иронически заметил седой как лунь депутат, опираясь на толстую, сучковатую палку.

– Член у него, – сообщил кто-то, не принадлежавший к числу выборных.

– А-а! Вот она причина! А что, братцы, много горилки было выпито вчера у Верзилы? – продолжал иронизировать всё тот же седой депутат.

– Много-немного, а вёдер шесть слопано! – ответил парень из толпы.

У него до сих пор кружилась голова от верзиловского угощения.

– А ты чего скалишь зубы? Тебя кто выбрал? Небойсь сам целое ведро слопал у Верзилы, а теперь над ним же рыгочешь, – злостно заметил один из депутатов, приверженец Верзилы.

– Го-го-го-го! – загоготали почти все разом, и легко было понять, что этот смех относится к приверженцу Верзилы.

– А как будем, панове выборные, ежели наш Крынка до завтрева не проспится или возьмёт и окочурится с пьяна-то? Ведь он и сейчас пьян – голова-то ваш, голова! – в свою очередь беспощадно иронизировал осмеянный верзиловец.

– Ничего, не бойсь, проспится! Гляди – тебя переживёт ещё! А ежели окочурится, ну… тогда Верзило ваш займёт позицию, уж так и быть.

Опять послышалось гоготанье, и верзиловец, очевидно побеждённый, больше уже не подавал голосу.

Толпа почтительно расступилась, и к депутатам подошёл Верзило. Он глядел озабоченно и пасмурно, даже сердито. Он даже не взглянул в лицо депутатам, а как бы мимоходом сказал:

– Сейчас придёт! Будьте наготове! – и поспешно ушёл в расправу.

Если бы избиратели знали, как в эту минуту тайно страдал бедный Верзило, они, не задумываясь, из сожаления, единогласно избрали бы его головой. Сам Федот Крынка, трезв ли он, пьян ли – немедленно положил бы ему белый шар. Правда, Верзило смутно надеялся на членское «авось», но эта надежда не имела никакой более или менее твёрдой почвы; да и самая эта толпа его односельцев, собирающихся собственноручно развенчать его, своего избранника, и кидающих то враждебные, то насмешливые взгляды, – она действовала на его нервы удручающим образом. Когда же ему приходило на мысль, что сейчас, может быть, он перестанет быть головой, и жена его – головихой, а дочка Ганна – головиной дочкой, его бросало в холодный пот.

Явился и член. Выборные сняли шапки и поклонились. Снял шапку и член и отвесил им довольно низкий поклон, из чего сейчас можно было увидеть, что он в душе демократ, как он часто и заявлял дамам, влюблённым в его усы, когда они говорили ему: «Ах, какое у вас, должно быть, жестокое сердце!»

– Ну-с, господа! Кого же вы назначаете кандидатами? – спросил член.

Седой мужик выступил из кучки выборных. Ему, по-видимому, было поручено говорить за всех.

– А порешили мы громадой, чтобы из двух, значит, выбор был: теперешний голова наш – Верзило Климентий и Крынка Федот, а по прозванию Швець.

– Тэк-с! Ну, Верзилу я знаю. А как бы это мне с Крынкой познакомиться?! Его здесь нет?

Член, без сомнения, сказал это неспроста. Он знал, что Крынка в это время пьянствовал, и, по его соображению, его трудно было отыскать. Выборные смущённо переглянулись. Они также знали, что Крынка пьян, и им не хотелось показывать своего кандидата в таком виде.

– Да он, ваше высокородие, нетрезв! – робко заявил недавно осмеянный депутат. – И навряд его теперь найти…

– Чего навряд? А ты пробовал искать, продажная твоя душа? Искариот! – раздался голос из толпы, и пред членом вдруг вынырнул сам Крынка.

Он был одет как все, шапка немножко набекрень; смотрел он развязно, но на ногах держался крепко и не шатался.

– Я, ваше высокородие, и есть этот самый Крынка! Он говорит, что я пьян?! Что ж, немного есть этого! Только всё ж таки я трезвее его!

Толпа захохотала.

– Ты? – удивлённо спросил член, окатив его взглядом с ног до головы и пожав плечами.

– Никто другой как я! – твёрдо отвечал Крынка, чрезвычайно дерзко глядя прямо в глаза члену.

– Н-ну! Ладно! Так приступим же к делу. Господа выборные, я вас попрошу за мной в расправу! – произнёс член, повернувшись на каблуках к выборным.

Он вошёл в расправу, а выборные один за другим последовали за ним.

Заброшенская расправа представляла собой довольно поместительную хату, посредине которой стоял продолговатый четырёхугольный стол, накрытый зелёной клеёнкой. Вдоль стен шли лавки, в углу над столом помещались две иконы, на которых решительно ничего нельзя было разобрать. Неподалёку от них на стене висел портрет Государя. Стоило только выйти в сени и повернуть налево, чтоб натолкнуться на «холодную», которая была не что иное, как обыкновенный чуланчик с земляным полом и с круглым отверстием вместо окна, куда подавались заключённым «хлеб и вода». Через сени помещалась хата писаря, откуда в расправу доносились писк и плач писаревых детей. В сенях поднялся шум, так как депутаты переполошили писаревых кур и гусей, имевших здесь зимнюю резиденцию. Заслышав этот шум, взбунтовался, в свою очередь, и поросёнок, сидевший в «холодной», словом, произошло совершенно неожиданное смятение.

Выборные разместились по лавкам. За столом восседали: с одной стороны – член, перед которым стояли избирательная урна и сосуд с чёрными и белыми шарами, с другой – волостной писарь, – тонкий, приземистый, бритый мужчина тёмного цвета, с курчавыми волосами, чёрными зубами и хитрыми маленькими глазками. Перед ним помещались огромная чернильница и целая десть бумаги с транспарантом. Он всякий раз почёсывался и кривился, когда в комнату доносился писк детей или крик поросёнка.

Верзило как старшина должен был присутствовать на заседании, но ему было оказано снисхождение, ввиду волнения, которое он испытывал, и разрешено было явиться в конце. Заседание открылось речью члена к выборным. «Господам выборным» были красноречиво объяснены их права и обязанности, а также растолковано значение чёрных и белых шаров. Оратор не преминул также нарисовать перед слушателями идеал головы, который они должны были иметь ввиду.

При этом он более всего напирал на то, что голова должен быть человек почтенный, уважаемый и не пьяница. Затем он предложил начать баллотировку с Крынки. Выборные поднялись с мест своих, совершили крестное знамение по направлению к образам и стали подходить к урне. Белые шары неслышно и даже как будто нежно вкатывались в урну, когда же подходили к ней верзиловцы, то на лицах их выражалась непритворная злоба, и чёрные шары стремглав летели в урну. Писарь принялся расчёркиваться и что-то записал.

– Ну, господа, Федоту Крынке вышло! – торжественно заявил член. – Г-н писарь! Занесите это в протокол. Большинством 38 против 10!

Писарь безжалостно расчеркнулся и занёс в протокол, что полагается. Депутаты опять сели на свои места, откашлялись, высморкались, почесали свои затылки и ждали нового приглашения. На тридцати восьми физиономиях выражалось нескрываемое удовольствие. Некоторые тихонько переговаривались между собою.

– А что это значит – «вышло»? Это значит – Крынке головой быть? – спрашивали некоторые из депутатов.

– Известное дело, значит ему головой быть! – уверенно отвечали другие.

– Ну, коли вышло, то и слава Тебе Создателю! – промолвил шёпотом седой депутат, тот самый, что говорил с членом. – А теперь, братцы, надо и Климентия потешить; что ж? Пусть будет и ему честь!

– Бог с ним! Потешим и его! – проговорили несколько голосов разом. – Уж коли Крынке вышло, так отчего Верзилу не потешить?!