Иллюзия и правда

«О, ночь любви и неги рай!

В твоей тиши»…

– Не жмите!.. Оставьте руку! Мне больно, – шептала Маргарита.

А он сладостно улыбался и продолжал:

«О, наслажденье быть с тобой,
Ангел, ангел – Маргарита!..»

В публике пронеслась электрическая искра. Всё слилось в общем восторге упоительного наслаждения. Эта поэтическая обстановка, этот серебристый лунный свет, эта чарующая ночь, эта поэзия первой любви, трепещущая сладкой негой дивная мелодия, чудный бархатистый голос певца, наивный восторг во взгляде Маргариты, упоённой и вместе изумлённой первым страстным биением влюблённого сердца, – всё это делало поразительную иллюзию. Казалось, публика была в этот миг так же влюблена, как Фауст и Маргарита. Всякий боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить очаровательной иллюзии. Восторг был так велик, что никто и не думал об аплодисментах.

«Ангел, ангел – Маргарита!»

– с удвоенной экспрессией повторял тенор и при этом всё крепче и крепче и притом совсем не условно прижимался к груди Маргариты.

– Нахал, нахал!.. – вся дрожа, глубоко оскорблённая, шептала она, и вслед за этим голос её с задушевною нежностью зазвучал:

«О, я твоя, тебя люблю.
О, милый мой, и для тебя
Готова я, готова я
На смерть, на смерть»…

Последние слова замерли на её губах, и она опустила изнеможённую головку на плечо Фауста. Оркестр играл продолжение дуэта.

– Ну, какая же вы прелесть! Конфетка, настоящая конфетка!.. – говорил ей вполголоса Фауст.

Она вздрагивала от бешенства. Публика не выдержала и разразилась неистовыми рукоплесканиями. Это был колоссальный восторг, который длился около пяти минут. Певец и певица, взявшись за руки, с радостными улыбками раскланивались на все стороны.

Прошла ещё сцена, и ещё. Вот они попрощались. Фауст, обрадованный своим любовным успехом, подошёл к рампе и объявил публике, что он испытывает блаженство и прибавил:

«Я-а-а-а бегу!..»

Это «я» было ничто иное как высокое si, и так как эта нота была у него очень хороша, то он продержался на ней минуты три, после чего раздался гром рукоплесканий. Но он не убежал, потому что Мефистофель не пустил его. «Сейчас она начнёт беседовать со звёздами. Останьтесь!» – сказал он, и Фауст остался. Действительно, Маргарита показалась в окне беседки и заговорила со звёздами:

«Он любит… Волнуется грудь…

Пенье птичек»…

Увлечение публики доходило до последних пределов напряжения. Все знали, что будет дальше, потому что все знали «Фауста» наизусть. Никто не сомневался, что Маргарита дойдёт до забвения всякой осторожности и, несмотря на то, что сама же попросила Фауста уйти, станет звать его. Знали также, что Фауст, подталкиваемый Мефистофелем, воспользуется случаем, чтобы слиться с нею в поцелуе. И вот, настал этот момент. Она уже на высоких нотах. Голос её не сходит с sol, la и si, оркестр шумит, страстные скрипки изображают взволнованное тремоло, чувственная виолончель порывисто вскрикивает… Она зовёт его. Фауст бросается к ней, сжимает её в горячих объятиях и впивается своими губами в её губы. Мефистофель адски хохочет, занавес падает. Публика не может опомниться от волнения и восторга. Казалось, на мгновение она вся умерла, окаменела…

Оркестр продолжает шуметь, и под звуки оркестра, на сцене, в беседке слышится звучный сопрано:

«Нет, это невыносимо, это невыносимо»!»

– Ха, ха, ха! – отвечает голос тенорового тембра. – Но какие у вас сочные губки! Ха, ха, ха, ха!

Вслед за этим раздаётся звонкая хлёсткая пощёчина.

Вызовы без конца. Фауст и Маргарита кланялись и улыбались публике до изнеможения. Фауст, однако, слегка придерживался за щеку, которая у него горела…

* * *

Мефистофель был мрачен. Куплеты 2 действия вышли у него неудачно, у него, который всегда срывал в них аплодисменты. На этот раз ему слегка похлопали и даже не требовали bis. Но это было бы ничего; всё равно он и без требования спел на bis. Так, просто взял и спел, чтобы никто не смел сказать, что «bis'a не было». Но антрепренёр его избегает и издали косится, а тот, соперник, нахально смотрит ему в лицо и насмешливо улыбается. «О, подлец, подлец! погоди, придёт серенада! Я тебя уничтожу».

Четвёртый акт начался. Фауст испытывает угрызения совести у жилища Маргариты. Мефистофель смеётся над ним:

«Чем нам стоять у порога,
Я вашей милой речь подам за вас».

– с едкой улыбкой замечает он убийственными стихами.

И вот оркестр наигрывает pizzicato, уж он примерился на своей дьявольской гитаре… Он начинает:

«Выходи, о друг мой не-эжный»…

«О, у него почти нет голоса, Боже мой! Что же это будет? Если серенада ему не удастся, всё погибло, всё погибло… Погибла слава… Да что слава?! Жена, дочь, голод, холод, страданья!.. – и нахальный образ ненавистного соперника стал перед ним как живой. – О, как он его ненавидит, о, как он хотел бы растоптать его! Голос, голос! Его могучий голос, который кормил столько лет его, и жену, и дочь! Голос – кормилец, голос – капитал!» Он звал его, этот голос, который, казалось, улетел из его горла в этот роковой день, звал как друга, как спасителя. Он ненавидел в этот момент всех – и антрепренёра, и соперника, и публику, которая может сейчас ошикать его и этим лишить и его, и семью хлеба и крова. И проникнутый этой ненавистью, он чувствовал гигантскую силу, охватившую всё существо его, и эта сила вливала в него ощущение могущества; ему казалось, что вот-вот из его задыхающейся груди вылетит нота, которая потрясёт своды театра. И странное дело! Голос его растёт… Ненависть, которой пылала его душа, придаёт его пению какую-то истинно-демоническую окраску; он видит и чувствует, что слушатели удвоили внимание, он ясно ощущает этот неуловимый процесс покорения сердец, когда всё вокруг сливается в общем восторге, направленном к одному… И этот один – он… Да, да, к нему возвратилась мощь, голос его раскаялся и вернулся в недра его могучей груди… О, божественная ненависть! Ты помогла ему победить! Он всеми фибрами своих нервов, каждой каплей своей до утомления взволнованной крови переживает победу…

«Не целуй е-го… Ха, ха, ха, ха, ха!..»

Боже, что это за смех? У слушателей дрожь пробежала по телу. Какая-то дрожащая волна немого восторга пронеслась по залу. Гром рукоплесканий. Он поёт bis, поёт ещё раз, ещё раз, поёт ничего не помня, ничего не понимая. Он понимает только одно: он растоптал соперника. Жена и дочь будут сыты, будут в тепле. Антрепренёр жмёт ему руку… Что-то там ещё происходит на сцене, что-то такое он ещё поёт. Но вот занавес падает, и он… он тоже падает от изнеможения, от ненависти, от упоения победой…

Да, он уже не мог выходить на бешеные вызовы. Он лежал в обмороке.