Полковник в отставке

– А что же?

– Видишь ли, я траву ем…

– Как траву?

– Да так вот, траву.

– Вы значит, вегетарианец?

– Ну, если хочешь, вегетарианец.

– Почему же это? Вы всегда не ели мяса?

– Нет, не всегда. Было время, когда и я жрал его.

– Почему же перестали?

– Так.

По-видимому, он не хотел мне объяснить. Но, выйдя после этого на минуту в спальню и вернувшись оттуда с новым запасом энергии, он сам, уже без моих вопросов начал говорить:

– Это, милый ты мой, страсти утишает…

Я не понял, о каких страстях он говорит. Ведь ему было под пятьдесят лет, и он производил впечатление человека умеренного и сдержанного.

– Зачем же это вам утишать страсть?

– Надоедали. Впрочем, ты этого не поймёшь. Да я вообще странный человек. Вот траву ем, молодёжь люблю. Многие меня за это дураком считают. А мне какое дело? Пусть считают! Не понимают, оттого и считают.

Я не позволил себе расспрашивать его подробно, но, очевидно, в его жизни что-то было, и какие-то страсти сыграли в ней важную роль.

В это время мне какими-то неисповедимыми путями удалось также приобрести благорасположение Терентия. Я, с своей стороны, не прилагал к этому никаких мер. Но отставной солдат, бывший когда-то в денщиках и оставшийся на всю жизнь у полковника, начал вдруг выказывать мне особенную любовь. Любовь эта выражалась, впрочем, только в том, что он удостаивал меня разговором, содержанием которого было постоянное ворчание по адресу полковника.

– Вот тоже, – говорил Терентий ворчливо, – тоже называется жизнь… Тоже, говорит, живу… А разве он живёт? Разве этак-то живут?

– А что же? – сказал я, желая вызвать его на некоторую откровенность.

– Да какая же это жизнь? Вот мяса не ест, а почему? Так, ни с того, ни с сего! И любит мясца поесть, очень даже любит, а как только увидит, отворачивается. Опять же к этому шкафику постоянно прикладывается.

– Он выпивает? – спросил я.

– А я думаю, выпивает. Да ещё как? – с самого утра, как только встанет, с этого начнёт, да так до вечера каждые полчасика и прикладывается.

– С чего же это он?

– С чего? А с того самого.

– То есть, с чего же именно?

– Да с той самой поры, как случилась эта ихняя домашняя история.

– История? Значит, была какая-то история?

– Рассказывать не велено. Не могу рассказать. Тайна, – промолвил Терентий пониженным голосом, очевидно, глубоко сожалея, что не может рассказать мне эту тайну.

Таким образом я узнал, что тайна есть, но самой тайны Терентий мне не раскрыл. Уже месяца три прошло с тех пор, как мы с полковником стали играть в шахматы, и вот однажды, придя с двумя товарищами утром, мы заметили чрезвычайно странное на наш взгляд обстоятельство: калитка была заперта. Мы постучались, но никто нам не отпер.

– Может быть, мы слишком рано пришли? – погадал кто-то.

Постучали ещё, но ответа всё-таки не получилось. К несчастью, все мы были новички, и никто из нас не был достаточно посвящён в обычаи этого дома. Нам пришлось уйти назад. Я долго был в величайшем недоумении. Было совершенно невероятно, чтобы без особой причины так резко изменились порядки в доме полковника. В тот же день я встретил Варягина.

– Ты был у полковника? – спросил я.

– Был вчера утром, – ответил он.

– А сегодня?

– Сегодня не был, – а что?

– Да представь, калитка оказалась запертой.

– А-а, значит приехали… Значит, дня три-четыре приёма у него не будет…

– Почему же? Кто приехал?

– Ах, да, ведь ты не знаешь. Это бывает раз пять в году. К нему приезжает жена с дочерью. Уж если калитка заперта, значит – это так. Тогда мы уже не являемся, пока не отопрут калитку.

– Всё это очень странно! – сказал я.

– Да, может быть, это и странно, – ответил Варягин. – У него в семье вышла какая-то история… И никто её не знает. Одним словом, ты уж эти три-четыре дня к нему не являйся.

Я, разумеется, подчинился и в этот и на следующий день больше не пытался попасть к полковнику. Но на другой день вечером мне случилось на улице встретиться с ним. Он ехал на извозчике с молодой девушкой, которую я видел в первый раз. Наши глаза встретились, и я раскланялся. Полковник остановил извозчика и подождал меня.

– Вот, – сказал он, – это моя дочь, познакомься!

И он представил меня своей дочери. С виду ей было лет восемнадцать; худенькая, слабенькая, в чертах лица, по-видимому, не было ничего схожего с лицом полковника. Как после я узнал, она была вся в мать. Тонкая, стройная, с приятным лицом, на котором особенно красивы и выразительны были тёмные глаза.

– Видишь, – сказал мне полковник, – ко мне гости приехали. Но это ничего, ты заходи… Приходи вечерком сегодня.

Я зашёл в тот же вечер. Тут я познакомился с его женой и ближе разглядел дочь. Жену звали Дарьей Николаевной, а дочь Липой. Дарья Николаевна была высокая, стройная, с несколько суровым и строгим лицом. Кажется, она никогда не улыбалась или, по крайней мере, здесь, в этом доме. Странно было мне видеть полковника в его новой роли. Всегда спокойный, беззаботный, он теперь казался каким-то сбитым с толку. Он весь превратился в услугу, которую ежеминутно хотел оказать жене. Он смотрел ей в глаза, ловил её взгляды. Стоило ей только взглянуть на окно, как он схватывался, подбегал к окну и осматривал, не открыта ли форточка, не дует ли; стоило ей остановить свой взгляд на самоваре, который стоял на круглом столе, как полковник уже подбегал, быстро наливал чай в чашку и подносил ей. Она принимала эти услуги почти молча, с какой-то суровой сдержанностью.

И заметил я, что полковник за всё то время, что мы просидели вместе, ни разу не забежал в свою спальню и ни разу не приложился к коньяку. Вообще с ним произошла коренная перемена.

– А мы сегодня в театр едем! – сказал он мне. – У нас ложа. Не поедешь ли с нами?

Я охотно согласился, и мы все поехали в театр и заняли ложу. В антракте полковник повёл Липу осматривать фойе, мы остались вдвоём с Дарьей Николаевной. Не знаю, хотелось ли ей кое о чём расспросить меня или просто ей показалось неловким наше молчание, но она первая обратилась ко мне.

– Вы студент? – спросила она.