Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ

Первым подскочил Платов и, усадив Водяного, стал стучать ему по спине. Все остальные засуетились вокруг, подавая советы. И тут я увидел, что лицо Водяного начинает приобретать синюшный оттенок. Однажды в детстве я уже видел задушенного соседа по дому (соседом же) – у него было точно такое же…

– Спирт! – обернулся Платов к жене, и та стремглав унеслась в дом и через мгновение вернулась с бутылкой. Виктор уже выхватил из кармана складень, пружина выстрелила финским лезвием и Дарья протянула мужу смоченный спиртом носовой платок.

– Голову держи! – командует жене Виктор. – Руки! – Вадиму. – Ноги! – Фулюгану. – Я же остался без поручения, хотя пальцы моих обеих рук, готовые к действию, стали шевелиться. В это время Платов сделал у задыхающегося на горле надрез, раздвинул края ранки и дунул в неё. Что-то булькнуло в горле у Водяного и раздался лёгкий свист-шипение. Как Платов извлекал кусочек мяса я уже не смотрел, потому что на глаза мои набежали слёзы. И вот уже Водяной усажен вновь на пенёк, разинул рот и таращит глаза, ничего, очевидно, не соображая, а Дарья с Забраловым бинтуют ему шею.

– Ну чего, – спокойным голосом говорит Платов, споласкивая руки в блюде с водой, – вот тебе и пациент, Вадик. Так что не зря заехал. Запишешь себе ходку на законном основании.

– Да-да, – усмехается Забралов, не оборачиваясь, – сейчас и помчимся.

– Ты в реанимацию, на всякий случай, заедь прежде, – говорит Дарья, – всё ж ки он не дышал несколько минут, как там с мозгами…

– Завернё-ом.

И мы всем табором ведём Водяного к машине.

Просыпаюсь от того, что хлопнула дверь.

– И-е! – голос Фулюгана. – Лекарство принимать бушь? – и вытаскивает из-за пояса «Столичную».

– Лекарство? – я сажусь и не ощущаю в теле тяжести. Фулюган уже разливает по стаканам, улыбается.

– Ты чего? – спрашиваю.

– А помнишь, я говорил про Водяного?.. Умрёт не своей смертушкой.

– Но он же не помер. Или что?

– Во-от, остережение свыше! – Фулюган смотрит на меня так, словно ждёт одобрения за свою проницательность, но я отвожу глаза на сосны за окном, которые мы посадили с сыном, их нижние ветви отяжелели зимой от снега и теперь, давно обтаявшие, так и остались лежать на земле.

– Надо рядок-другой отпилить, – перехватывает мой взгляд Фулюган.

– Зачем?

– Чтоб ввысь тянулись быстрее. И чтоб жизнь обновлялась.

И вот уже с ножовкой в руках колдует он у первой сосны, а я стою поодаль и выражаю сомнение в целесообразности затеянного, но он не реагирует, что-то бормочет себе под нос.

– Ты чего там бурчишь?

– Колдую.

– Колдуешь?

– Да, – он тычет пальцем в одну ветвь, затем в другую, третью: – Это ты, это твой сын, а это, – и он принимается энергично пилить, – твоя жена! Вот увидишь, она в другой раз приедет и обязательно спросит: кто отпилил, пошто? И знаешь, что нужно тебе отвечать?

– Нет. Что?

– Скажешь так: я тут не один.

– Ну прям как пароль. Что же он обозначает?

Фулюган отирает со лба пот:

– То и обозначаит, чтоб отвязалась, нечистая сила! – И он, насупясь, переходит к другой сосне, затем к третьей, и, похоже, верит в то, что совершает не напрасную работу.

Меня вдруг осеняет догадка: ему не хочется оставаться в следующую зиму одному на участках – не страшно, но тоскливо. (А первый бич – Однорукий – давеча говорил, что на зиму переедет в город).

– Значит, сказать: «Я тут не один»?

– Что?

Ну что ж, ну что ж… Кто знает, как оно повернётся?

А летом у Фулюгана появилась симпатичная узбечка с ребёнком в коляске. Кто такая? Ну да придёт – расскажет…

Картотека Пульсара

Вот втемяшилось вдруг в голову: так ли уж действительно правда, что свято место пусто не бывает?

Полагаю (теперь), быва-ат. (Могу даже назваться – для официоза, дабы не подумали: мистик или ещё кто из таковских. Антон Фёдрыч Благополучнов, доцент местного высшего заведения). Да ещё как быват. Ну, занять-то его займут, место (пустое якобы), кто-нибудь да заполнит вакуум… Это уж как водится. И станет, однако, и не пусто вроде, да вот – всё же! – пустовато. У кажного, знать, свой колорит – и обличья и души… Речь, само собой, не о чьём-то кресле административном, и тем паче, не о троне золочёном… О духовно-душевном… Как в одной разбитной частушечке: «Ах, страдаю, я страдаю, ах, страдания мои!..» Впрочем, в ней, в частушке энтой, как раз не о духовном страдании… Измышления ж мои, да: о насыщении духом благородства пространства возле себя. И чем больше это пространство, круг этот незримый, тем, сами понимаете… Одно пространство соприкоснётся с другим таким же, затем… Далее хотелось сказать: и наступит тогда, мол, полный коммунизм, настоящий то есть.

Сердишься иной раз и злишься, и злишься, и отлучением грозишь… хм, от своего круга. А чего злиться-то – сам, выходит так, не очень пригоден.

Вот ещё говорят: душа не умирает. А что? Вполне допускаю. Семь грамм, – всё темечко проклевали сим открытием научным… Всего семь? Мало это или много? По весу если. Или в данном конкретном случае вес как таковой не в счёт?

Леонид Павлович… Лёнид Палч – всё на первый слог налегаю… (мысленно если, про себя – или совсем тихохонько, шепотком: ну чтоб никто не услыхал, а то вообще без церемоний – Лё, и всё, потому как обозначаю лишь, не для обчественного пользования, а для себя самого, о нём вспомянувшего), о нём вот – неожиданно как-то – молвить занеможилось словечко… Может быть, даже скорее опять же себе самому сказать… да вот, разобраться, осмыслить утраченное…

Честно говоря, ей-ей, не помню, как я впервые очутился у него дома. Сумбур какой-то в голове – вы заметили… Как мы вообще познакомились (когда-нибудь всплывёт, конечно, на поверхность, память, она своенравная штукенция, непредсказуемая – раз и подкинет яркую картиночку. Вижу, например, его в электричке, из Москвы домой восвояси возвращается – из высотного дома, где прозябалот и до в редакции солидного журнала (так однажды определил он свою повседневную повседневность). Обычно он садился на двухместном сиденье у двери, у ног его притулились… притулялись… притулимшись… тьфу!.. лежали, короче, матерчатые сумки… хотя ведь и не лежали – он их прислонял к стеночке… с картонными папками на завязочках. Сам же он, сплетя ноги винтом (как вообще-то можно так закручивать – ведь это ж ноги, а не йёги?..), читал какую-нибудь рукопись, подчёркивал в ней что-нибудь, записывал на листке свои замечания для рецензии автору… Это – помимо официальной службы – была для него та самая лишняя копеечка на двух своих внучек. «Добавочный кошт» – это более позднее его уточнение. А тогда мы ещё не были представлены друг другу, как церемониально выражаются.

А квартирка его запомнилась мне с картотеки… Ну да, ящика, напоминавшего собой панельный домик с плоской крышей, по правую руку от потёртого кресла, на спинке которого детской ручонкой выведено было сиреневое «Лё» (я так и не удосужился узнать – которая из внучек постаралась). Этажи этого дома достраивались по мере увеличения «жильцов» – окон-ящичков с записульками. За этим занятием я и застал Лё, впервые переступив его порог…

– Вот берём и-и-и… – И Лё пощёлкал ножницами, обкарнывая картонку по известному ему образу и подобию. – Затем нанизываем сию каракульку на шпоночку. Понятно? Чтоб не убежала, не растворилась в суете наших буден.

– Вы прям колдун, Лё Палч. Рецепт нового зелья не сочинили ещё?

– О, какие мы сказочники!.. Вот и ладушки. Наконец-то понятливый попался.

В следующий раз своего посещения я принёс ему несколько моточков узкополосной фольги.

– А это что – подкуп? Вы, молодой человече, забыли разве?!. На дворе борьба с коррупцией, а он злато и серебро тащит без зазренья!.. Подставить меня решили? Под монастырь подвесть!

– Именно, именно. Золотые полоски наклейте на золотой век поэзии, а серебряные – на серебряный.

– А эти? – Лё приоткрыв рот, будто беззаботный ребёнок, пальцем указал на рулончики других цветов.

– Ну, сами решайте, не маленькие, – кому там фиолетовый цвет подходит, кому лазурный…

Лё похлопал в ладоши: