Горькое похмелье

– Васыль! Позычь пару патронов. Видать, тут одной шаблюкой не обийдемся!

– Мо тоби и жинку позычить? – весело ответил Василь, но вытащил из кармана два патрона, кинул их товарищу. Тот ловко, один за другим, поймал их.

– Пульнешь мимо, я тебе самого зарубаю!

– Не стращай! А то я одын патрон на тебе срасходую!

Конница скрылась в степи.

В одном месте махновской колонне все же пришлось пересекать железную дорогу. Повозки с ранеными, пешие, конные взбирались на насыпь, с трудом переваливались через рельсы. Пешие, кто здоров, помогали лошадям. Торопились…

Издалека было видно, как пыхтел, приближаясь, бронепоезд. Ударил выстрел тяжелой пушки… другой… Снаряды вспахивали насыпь все ближе и ближе. Побежали испуганные кони. Побежали люди.

На изгибе пути наводчики бронепоезда увидели колонну, переваливающую через насыпь. Орудия рявкнули прицельно. Полетели в воздух колеса, оглобли, куски тел. Но командиры, зная, что приостановка – явная гибель, гнали лошадей с еще большей яростью. Колонна втянулась в балку. Бронепоезд посылал вслед ей снаряд за снарядом, но они уже не долетали и рвались где-то на склонах балки, среди густых зарослей глёда и шиповника…

Оставшиеся в живых подбирали мертвых и раненых, клали на повозки: и все это деловито, молча, по-крестьянски, без сентиментов.

Война есть война.

– Оставь его, он у нього осколок в голови…

– Все ж таки дома поховаем, а тут в степу шо, собакам оставым?

– Офицерье ж оставлялы.

– То ж офицерье. Им все одно, де лежать. А Гнат в степу родывся, в степу вырис, хай в степу, биля своей хатынкы, и покоиться з мыром.

Отступление…

Крестьянская жизнь на какое-то время превратилась в бесконечную череду уходов, дикой жизни в лесах или плавнях, внезапных нападений и отступлений… Постепенно вырабатывалась привычка к такому образу существования. Уже не казалась пугающей незасеянная земля, ради которой и заварилась чудовищная война, как не казались необычными ранние и неожиданные смерти…

Уходила армия батьки Махно, небывалая в истории армия-невидимка, которая то вдруг зарождалась, разбухала с невиданной силой, то вдруг исчезала, рассасывалась по хуторам и селам, то хоронила своих бойцов десятками и сотнями, с воем и плачем, то танцевала, гупала сапогами на гулянках, свадьбах и крестинах. Еще много силы, много соку и веры в свое бессмертие у этого народа. Но все же, все же и он – не бездонный колодец…

И снова Махно очутился в Гуляйполе, родном убежище. В штабе шло заседание Военно-революционного Совета. Народу набилось много, вход никому не возбранялся: свобода. В углу на табуретках устроились «отцы-анархисты». Писали, положив листочки на колени: видно, что-то для истории. А разве не история творилась в местечке, о котором еще недавно никто и слыхом не слыхивал, а теперь у него появилось даже второе имя: Махноград. Центр практической анархии.

Нестор подошел к столу, в зале прозвучали аплодисменты. Хотя и до сих пор не вошло в привычку у селян хлопать в ладоши. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Говорить пока ничего не буду, – сказал Махно. – Хочу вас послухать, дорогие мои командиры, маршалы мои. Шо вы думаете про то, шо с нами скоилось?

Какое-то время стояла тишина. Они-то ждали, что Нестор сам все им расскажет. А он вот как повернул: «Что вы думаете?»

– Предательство, от шо я думаю, – встал Щусь. – И если хочете знать мою мнению, то она така. Пришла пора показать большевикам зубы. Через йих столько боевых хлопцев полегло. Он у одного только Каретникова больше двухсот человек. Яких рубак! А через шо? Не было боеприпасу. Так, Семен?

Каретников не ответил, стоял, низко опустив голову.

– Надо с тылу ударить по большевикам! – горячился Щусь. – Они зараз под Павлоградом. Нельзя им такое простить!..

Последние слова Щуся потонули в общем гуле махновцев.

Встал Махно:

– Дело – табак… Мы снова меж огнями… Ну, ударим мы по большевикам. И совсем откроем фронт для Деникина. – Он опустил голову, размышляя. Тихо стало в зале. Табачный дым вился над головами. – И так получится, шо мы вроде как пойдем в союзники до генералов. Нам этого селяне не простят…

– Так шо ж делать, батько? – спросил Лашкевич.

– Не знаю. Спросим у наших друзей из Москвы. Они – розумнее, грамотнее. Может, шо дельное присоветуют?

И хлопцы опять аплодировали, пока Аршинов поднимался на сцену.

– Насчет того, кто из нас зараз самый умный – не знаю, – начал Аршинов. – Не так давно мы у вас, еще не во всем разобрались. Поэтому не судите строго, если что не так скажу. Почти уверен, большевики образумятся и поймут, что им с нами надо быть в союзе. А вот то, что деникинцы нам никогда не будут товарищами, это уж наверняка! Для них единая и неделимая Россия выше всего! Идею всемирной анархии им не понять!.. Так я думаю!..

Закончив, Аршинов спустился в зал.

Махно кивал: верно, мол. Согласен.

– Будем держать фронт против Деникина, – сказал он. – Защитим вольную Гуляйпольщину, землю свободы. А там видно будет, каким боком большевики до нас повернутся. Может, и признают.

– Признав вовк овечку за родну сестречку, – невесело пошутил Лашкевич.

– Ну а шо нам остается? Шо? – Махно начинал сердиться. – Я не бог… Думайте и вы, маршалы мои!

Нестор заметил, что в зале появился Задов, прислонился к стенке. Такая уж теперь была у этого здоровяка профессия: неслышно уходить, неслышно приходить.

– Шо там у тебя, Лёва?

– Був я под Павлоградом, – пробираясь к сцене, еще издали начал свой отчет Лёвка. – Беседував с красноармейцами. Сами мобилизовани, против нас у них ничого нема. Хотя красни таку пропаганду против батьки распалылы и против нас тоже, шо аж волос на голови горыть!.. – Лёвка потормошил своей грязной пятерней буйные пока еще, вьющиеся темные кудри. Нос картошкой, хитрые маленькие глазки, всегда себе на уме. Но батьке предан. Достав из-за пазухи кипу газет, он положил их перед Махно. – Но есть новости и похужее. Атаман Григорьев подняв восстание против большевикив. Перебыв всех своих комиссаров…

И зал разом зашумел. Галдеж поднялся невероятный.

– От это да!..

– А шо йому? У його шесть бронепойиздив! Сила!

– Деникину ворота открыв!.. Шо ж оно буде?

– А тоже назывався батьком! Якый, к свиням, батько? Штабс-капитан, сук-кин сын!..

– То до Петлюры, то до белых, то до красных! Бигае, як дурна собака за хвостом!.

– Григорьев – не дурак! Шось знае!..

– Батько! – это уже Лепетченко. – А може й нам до Григорьева? От була б сыла! И офицерив бы к ногтю, и большевиков… У Григорьева даже два ероплана!..

– Тихо! – стал успокаивать всех Махно. – Думать будем. До завтра. За нами пять уездов, сотни тысяч людей. Они ж на нас надеются! Криками мы ничего не решим. Но шоб к завтрему каждый имел свою думку. Два слова – и все! На долгие разговоры времени не будет!

И с какой-то обреченностью в голосе пошутил:

– А Лепетченке ероплан подарим. Пусть летает, як эта… як курица!