Обратной дороги нет (сборник)

– Вот как! Вы француз?

Бертолет улыбнулся:

– Француз… Если Пушкин – абиссинец, а Лермонтов – шотландец. Предки, говорят, гугеноты были – переселились когда-то, лет двести назад, в Россию. Потому моя фамилия Вилло.

– И давно вы в отряде?

– Не очень… Мне здесь нравится, – неожиданно улыбнулся подрывник.

– А портянки вы так и не научились накручивать, Вилло, – сказал Топорков.

Лес был осиновый – низкорослый и редкий. Солнце пробило облачную муть и плавало в небе, как яичный желток.

Обоз то и дело пересекал уютные поляны, поросшие высокой, не по-осеннему сочной зеленью. Казалось, люди и лошади плывут по зеленым озерам.

Теперь в арьергарде, рядом с Андреевым и Топорковым, упруго шагал Миронов.

– Трава-то, трава! – восхищенно говорил старик. – Эх, косу б намантачил и подобрал бы всю, как есть… Последняя!

– Ну даешь! – рассмеялся Миронов.

– Ты солдат, тебе не понять… Солдат на всем готовом.

– Это да, – согласился Миронов. – Мне-то служба всегда нравилась. Порядок в ней!

– А в партизаны как попал? – спросил майор.

– Куда было из окружения? Не под Гитлера же!

Левушкин, пригибаясь, пробежал через луг, усыпанный клочьями наползающего откуда-то с болот вечернего тумана. Нырнул в низкорослый ольховник. Там сквозь редкую ржавую листву просматривалось странное громоздкое сооружение, лишенное привычных глазу форм, неопределенного цвета.

– Это танк, – сказал Гонта Топоркову. – Здесь наши, когда выходят из болота, всегда днюют.

Левушкин взобрался на танк и оттуда помахал рукой: мол, все в порядке. Обоз тронулся к ольховнику.

– Надо бы дальше двигаться, – сказал Гонта майору. – Потемну спокойнее. Ночь – это и есть партизанский день.

– Будем отдыхать, – ответил майор.

– Я к тому говорю, что здесь немцы могут засаду устроить, – повторил Гонта настойчиво. – Ванченко-то здесь ранило…

– Вот и обеспечьте охранение!

Голос у майора был негромкий, ровный, без каких-либо командирских интонаций, однако такому голосу невозможно было не подчиниться.

Гонта пожал обтянутыми кожаной курткой покатыми мощными плечами, брови его, сросшиеся и всегда нахмуренные, сцепились еще плотнее.

5

Телеги расположились неподалеку от подбитого танка.

Когда-то это был скоростной БТ-7 – красивая, легкая машина, из тех, что москвичи привыкли видеть на довоенных парадах.

В один из летних дней сорок первого года отчаянно выбежал этот танк навстречу иной военной эпохе – эпохе двухвершковой лобовой брони и кумулятивных снарядов. Сильным взрывом сорвало башенку и бросило на корму. Сквозь оплавленную дыру в переднем скосе была видна выгоревшая внутренность танка. Одна из гусениц лежала на земле, и сквозь траки тянулись к небу стебли мятлика и белоуса.

Топорков, холодный, сдержанный Топорков повел себя странно: прижался к шершавой броне и погладил ее ладонью. Танк давно выстыл, он утерял под дождями и ветром сложный, живой запах машины, но Топорков, стоя рядом, раздул ноздри и вдохнул воздух.

Обернувшись, майор встретился глазами с подрывником в каске и устыдился своего порыва, нахмурился:

– С ними я в Испании воевал, – сказал он.

Не каждый мог понять то, что переживал он, Топорков. Но Миронов, старшина-сверхсрочник, служака с белым подворотничком, понял. Он подошел к танку, сказал:

– Молодость это и моя тоже, товарищ майор. Жалко!.. – и добавил потише: – Мы здесь только двое кадровых. Так что полагайтесь, я дисциплину соображаю.

Наступила ночь. Левушкин, лежа на плащ-палатке и покусывая травинку, спрашивал у Берковича с ленивой, немного кокетливой самоуверенностью человека, который и вблизи врага способен сохранять спокойствие и думать о постороннем.

– Скажи, парикмахер, у тебя карандашика, случайно, нет?

– Нет. А зачем тебе? Почта не работает.

– Стишки сочинил. Про любовь. Хочу записать. Как ты думаешь, ничего? «Пусть сердце живей бьется, пусть в жилах льется кровь, живи, пока живется, да здравствует любовь!»

– Вроде где-то слышал. Сам сочинил?

– А ничего стишки?

– Не знаю, – ответил Беркович. – Как ты думаешь, мог я стихами интересоваться, имея на руках пять душ детей? – И добавил: – Для Галки стихи?

– Ну уж! – насупился разведчик. – Слушай, а ты чего с нами напросился?

– Мы же в Кочетовский отряд, так это мимо Чернокоровичей, – сказал парикмахер. – А в Чернокоровичах дом тещи. Может, она знает, что стало с Маней и детьми.

Левушкин присвистнул:

– Думаешь, прогуляемся и вернемся?

– Нет, – покачал головой Беркович. – Не думаю. Но надоело стричь ваши головы…

А Топорков сидел у маленького, осторожного костерка и рассматривал протертую на сгибах немецкую карту. Странно было видеть на ней транскрибированные на чужой язык, длинные, как воинские эшелоны, названия: «Kotschetoffka», «Tschiernokoroifitschi»… Изучив карту, Топорков достал из планшетки карандаш, блокнотик и вывел на листке несколько слов.

6

Андреев был в охранении; в своем дождевичке он стоял под деревом, как охотник в засаде, ничем не выдавая себя.

Хрустнула ветка, затрещала сойка – будто кто-то принялся ломать сосенку, – и Андреев насторожился, приподнял винтовку. Заметил фигуру, молодо и легко идущую через лес. Седые щетки бровей у Андреева поползли вверх.

На опушку вышла медсестра Галина. В распахнутом ватнике, с плотно набитой противогазной сумкой через плечо она проскочила мимо Андреева, направляясь к танку. Старик покачал головой.