Кумач надорванный. Книга 2. Становление.

– Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.

В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.

– Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.

Павел Федосеевич обнялся с матерью.

Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.

– Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.

Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.

– С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…

– Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.

– А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.

– С чего ты это взяла?

Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:

– Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…

Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.

Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.

– Эх, батя…

Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.

– Похороны завтра во сколько? – спросила Валентина.

– Володька из Бродов с утра трактор обещал, – ответила Катерина. – Хотелось бы к полудню управиться, чтоб поминки поздними не были.

– Трактор?

– К трактору телегу прицепим, на телегу – гроб. Так и поедем до кладбища. А без трактора никак. Сами ж видели: всё завалило.

– Не то слово, – с ъёжилась Валентина.

– Не расчищает никто – некому. От шоссе-то к нам ещё можно добраться. А вот до кладбища… Туда зимой, считай, и не ходят.

Катерина выставила еду: чугунок варёной картошки, миску квашеной капусты, соль, хлеб. Ели за перегородкой, но ни Валерьяну, ни его родителям кусок не лез в горло.

– А чего у тебя темно-то так? – спросил вдруг бабушку Валерьян. – В едь летом же, помню, электричество было.

Катерина крякнула в досаде, даже сейчас, в канун похорон мужа, по-крестьянски огорчаясь житейским неурядицам.

– Да сволочи какие-то провода повадились ночами срезать. Уже второй раз. Вечером ложимся – есть свет. А утром проснёмся, выключателем клацнем – и не горит.

– Кто ж это делает?

– Кто-то из здешних, поди. Чужие-то редко сюда заглядывают. Сколько жила – и помыслить о таком невозможно было. А с осени пошло: то в Бродах срежут, то у нас. Может, сдают куда эти провода за деньги? Не знаю.

– Варвары… – сдавленно прохрипел Павел Федосеевич, отодвигая тарелку.

Спали плохо. Сон не шёл к измученным, подавленным горем людям.

В белёсом утреннем сумраке Катерина затрясла за плечо лежащего на лавке Валерьяна.

– Мне растапливать надо. Подсоби.

Трактор с телегой ожидали к одиннадцати, и бабушка хотела успеть приготовить для поминок еду.

Валерьян сходил к колодцу, принёс несколько вёдер воды, начистил картошки. В десятом часу явилась соседка Боброва, взявшаяся с охотою бабушке и Валентине помогать.

– Выносить-то хватит народу? – деловито спросила Боброва, указав глазами на гроб. – А-то, гляжу, двое у тебя всего мужиков.

– Бродовские помогут. Санька Мелентьев точно будет. Васютин Дмитрий. Губин, если из Емельяново успел вернуться, то придёт. Ну ещё тракторист.

Трактор затарахтел под окнами даже раньше, чем было оговорено. В стекло застучали мужичьи кулаки. Низкий голос загудел с улицы:

– Катерина! Поедем что ли…

К избе Ештокиных сбрелись все станишинские жители, десяток человек – все, кто ещё оставался круглогодично жить в хиреющей деревне. Натужно прихромал с дальнего конца даже одноногий дед Василий, с трудом переставляя по снегу привязанную к культе деревяшку. Он стоял неподвижно слева от крыльца, когда Павел Федосеевич, Валерьян, мужик из соседнего села усач Мелентьев и тракторист выносили на улицу гроб, шевелил бледными, малокровными губами.

– Медали надо бы вынести, да салют над могилой дать, – хрипло сказал он вдруг. – Ф едос – фронтовик.

Пока гроб втаскивали на телегу и располагали на ней, Василий стоял прямо, по-солдатски, расправив грудь.

В телегу влезли Катерина, Павел Федосеевич, Валерьян, Мелентьев и ещё один приехавший с трактористом мужик. Разместились кое-как по обе стороны гроба, уложив в ногах верёвки и лопаты, придерживаясь руками за тележные края. Валентина не поехала. Вместе с Бобровой и ещё одной жившей через четыре дома тёткой остались в избе накрывать для поминок стол.

Трактор, таща за собой телегу, проехал деревню, выполз на заметённое поле, свернул к Волге, поднялся на речной обрыв, на котором, огороженное чугунной оградой, находилось кладбище.

Могилу накануне вырыли далеко от ворот, на ещё свободном от крестов краю кладбища. Сгруженный с телеги гроб пришлось нести на плечах. Сначала по главной кладбищенской дорожке, а затем петляя между заснеженными могильными холмиками, запинаясь ногами и проваливаясь в нерасчищенный снег.

Прощались с Федосеем немногословно. Катерина, единственный за всё время раз прослезившись, бросила несколько горстей перемешанной со снегом земли на грудь усопшего мужа. Бросили свои пригоршни Павел Федосеевич, Валерьян.

– Земля пухом, Федос, – пробасил тракторист.

Окаменевшие комья ссыпали в могилу лопатами с аккуратностью, словно опасаясь, что они своей тяжестью могут пробить гробовую крышку. Когда могилу засыпали, Мелентьев и тракторист выровняли земляной холмик черенками лопат.

– Крест надо бы потом поставить. Иначе нехорошо, не по-божески, – сказала соседка Нежданова, печально глядя на безымянную могилу.

Подобрав губы, Катерина проговорила: